— Говорят, Литовского выгоняют из Главреперткома...
— Не радуйся, следующий будет еще хуже. Дело не в Литовском, а в Реперткоме.
В последних числах декабря пианист Большого театра Васильев играл «Минина». В концертном зале сидели театральные верховоды: Керженцев, председатель Комитета по делам искусств, Анчаров и Городинский из ЦК ВКП/б/, Боярский, глава Союза работников искусств, и представители Большого театра: дирижер Самосуд и директор Мутных. Был тут, конечно, и либреттист Булгаков.
Когда Васильев кончил, воеводы приступили к обсуждению.
— А оперы нет... — сказал Анчаров.
Тут же вмешался Городинский:
— Музыка никуда не годится!
Керженцев атаковал либреттиста:
— Почему герой участвует только в начале и в конце оперы? Почему его нет в середине?
Каждый давал совет, как исправить дело, и все советы противоречили друг другу. Булгаков пришел домой в три часа ночи и был в самом благодушном настроении, все время повторял: «Нет, ты знаешь, они мне все очень понравились...»
— Что же теперь будет? — поинтересовалась Елена Сергеевна.
— По чести скажу, не знаю. По-видимому, не пойдет.
С тем и ушел декабрь.
Кончался бедственный и шалый год 1936-й. «Дай Бог, чтобы 37-й был счастливей!» — взмолилась Елена Сергеевна.
Дай им Бог!
Новый год встречали дома. Ребята и М.А. с треском били чашки с надписью «1936-ой»...
Весь до конца тысяча девятьсот памятный все стране тридцать седьмой год Булгаков прожил цел и невредим. Среди арестов, митингов и криков «К высшей мере!» он сидел в своей серой писательской ермолке в старом добром кресле, на своем обжитом четвертом этаже и писал самую смешную свою книгу — «Театральный роман». Судьба поднесла ему неожиданный подарок — три года жизни и смерть на собственной тахте. Одна беда его давила — временами он не знал, что ему делать, куда девать себя? Пьес он больше не писал, из Театра ушел, а сочинение оперных либретто его не очень увлекало. Дома он старался сохранить привычный распорядок жизни, шутил, играл с Сережей в шахматы, с гостями в винт, затевал переодеванья, маски, но веселье это чем-то походило на пир в чумные дни. Гости уходили, и они оставалися вдвоем.
— Мы совершенно одиноки, — сказал он поздней ночью Елене Сергеевне. — Положение наше страшно.
В тот вечер Булгаков читал Евгению Петрову «Записки покойника», так он назвал роман о Театре. Названье это возникло в его голове неспроста: в своей уютной, в синий цвет оклеенной квартире он был как заживо похоронен. Услышав его имя на репетиции Большого театра, к нему подошел молодой поэт:
— Скажите, вот был когда-то писатель Михаил Булгаков, так вы его...
— Вы о каком Булгакове говорите?
— Которого пресса ругала...
— А пьес у него не было?
— Была — «Дни Турбиных».
— Это я.
Пауза. Поэт ошеломленно:
— Но вы даже попутчиком не были... Вы были хуже!
Булгаков:
— Ну, что может быть хуже попутчика...
3 мая 1937 года М.А. весь день в постели, ночь не спал... Один пристает, почему М.А. не ходит на собрания писателей, другой — почему М.А. пишет не то, что нужно, третий — откуда у М.А. экземпляр «Белой гвардии», вышедший в Париже...
Приходили к нему люди, странные люди, задавали странные вопросы:
— А вы не жалеете, что в разговоре со Сталиным не попросились за границу?
— Это я вас должен спросить, жалеть мне или нет. Если вы говорите, что русские писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым — на родине или за рубежом?
Просили его о самом малом — написать что-нибудь «наше», услаждающее слух, и тут же доверительно сообщали: есть мнение: не напишете — снимут «Турбиных».
— Ну что же, я люстру продам, — отвечал Булгаков.
После таких разговоров он уезжал в Серебряный бор или в Фили выкупаться, погрести на байдарке, потом садился за либретто «Петр Великий», иногда урывками писал роман.
Нельзя сказать, что Булгакова совсем забыли. Вот забежал к нему Адриан Пиотровский, человек из кино, предложил написать сценарий. Булгаков отказался, но из любопытства спросил: «На какую тему?» — «Антирелигиозную»...
Нет, решительно, они хотят его добить! Но погодите, погодите, сам Керженцев, председатель Комитета, снова пригласил его в свой кабинет, стал задушевным голосом расспрашивать: как живете? как здоровье? над чем работаете? «М.А. ответил, что после всех разрушений, произведенных над его пьесами, вообще работать не может, чувствует себя подавленно... На это Керженцев еще более ласково уверял, что все это ничего, вот те пьесы не подошли, а теперь надо написать новую. И все будет хорошо».
Но хорошо почему-то не становилось. Харьковский театр по-прежнему тянул его в суд, требовал аванс обратно, в доме было безденежье и множество долгов. «Дальше так жить нельзя, — отметила Елена Сергеевна. — Он занимается пожиранием самого себя». После долгих колебаний Булгаков снова сел за письмо к вождю.
Тяжелый год. Не стану рассказывать вам, как он прошел в доме Булгакова, пусть лучше говорит его жена.
3 февраля. Наступили дни пушкинского юбилея. Как я ждала их когда-то, а теперь «Пушкин» зарезан, и мы у разбитого корыта.
9 февраля. Получили письмо от Коли из Парижа. В театре Vieux Colombier ставят «Зойкину квартиру»... М.А.:
— Дома не играют, а за границей грабят!
18 марта. После бешеной работы М.А. закончил либретто оперы «Черное море».
21 марта. Мне показали номер газеты «Beaux Arts», в котором рецензия на «L'Appartement de Zoika».
— Вы знали, что она идет?.. Стало быть, у вас там будут большие деньги! Вот бы Михаилу Афанасьевичу поехать...
Из Берлина письмо от Фишера. Пишет, что на счету у М.А. — 341 марка.
22 марта. Сегодня пришел ценный пакет — извещение о вызове в суд. Будет слушаться заявление Харьковского театра русской драмы о взыскании с М.А. денег по «Пушкину» на том основании, что пьеса не значится в списке разрешенных пьес.
Когда пришел пакет, М.А. повертел его в руках и сказал:
— Не открывай его, не стоит. Кроме неприятностей, ничего в нем нет. Отложи его на неделю.
Все-таки добились своего харьковские гарпагоны. «Я теперь без содрогания слышать не могу слово Пушкин», — признавался Михаил Булгаков. Ни книг своих, ни новых пьес давно уж он не видел, от друзей лишь слышал: «Ничего, после вашей смерти все пройдет!»
26 марта. Работать нет никакой возможности из-за этого суда.
Ездили во Всероскомдрам советоваться с юристом Городецким. Он не столько хочет найти поводы для защиты, сколько приводит резоны для того, чтобы сказать: «Трудное, трудное дело».
28 марта М.А. был у Захавы в театре Вахтангова. Выяснились замечательные вещи: разрешение официальное «Пушкина» было, и давал его Литовский. А в список разрешенных пьес «Пушкина» не поместили.
Вот так сюрприз. Если «Пушкин» был допущен к постановке, харьковскому иску грош цена! И Булгаков тут же, не уходя из Вахтанговского театра, пытается увидеть экземпляр своей пьесы с визой Главреперткома. Нет, нельзя — заведующая архивом сегодня выходная. Что ж, подождем до завтра.
Наутро был звонок из театра. «Захава сконфуженно бормотал мне по телефону, что экземпляра с разрешением не нашли!!» Но Булгаков уже спешил в Большой на генеральную «Руслана и Людмилы». В дверях он улыбнулся Лене: «Бывают вещи и похуже».
30 марта. Рассказывали, что Мейерхольд каялся в своих грехах на собрании актива работников искусств. Причем это было так неожиданно, так позорно и в такой форме, что сначала подумали, что он издевается.
Падает снег и тут же тает. Грязь.
Если в театре пьесы нет, то у Литовского в Главреперткоме она наверняка найдется.
— Занят Литовский.
Но председатель пригласил их в кабинет и быстро согласился: да, было разрешение, он сам его давал. И тут же распорядился отыскать пьесу. Вот так, наконец они увидят эту визу. Булгаковы повеселели, уселись поудобней в креслах, даже Литовский уже не кажется им так противен. «Пока сидели у него, светский разговор об опере и прочем».
А пьесы все нет и нет. «Сотрудник все ходил куда-то, возвращался и спрашивал: «Вы наверное знаете, что пьеса называется «Александр Пушкин»?»
Назавтра они снова в Главреперткоме. Нашлась пьеса, нашлась! Стали искать справку. «Я стала рядом с секретаршей и вдруг увидела, что она перелистывает страницу со справкой...» Э-э, позвольте, как же так? «Дело в том, что там было сказано, вернее, написано рукой Литовского разрешение Вахтанговскому театру приступить к работе над «Пушкиным» и включить пьесу в репертуар». Так дайте же нам эту проклятую справку, дайте! Но секретарша свое дело знает: Литовского нет, и справки тоже не будет. Председатель был в это время в Комитете, видно, выяснял как быть.
2 апреля. Утром справка была готова...
Потом — суд. Первым говорил М.А. Показал справку, вырезки газетные, из которых видно, что пьесу собирались ставить, сказал:
— Нам с Викентием Викентиевичем Вересаевым не по возрасту вводить в заблуждение театры.
Вторым говорил Городецкий. Дело выиграли.
Большое моральное удовлетворение, что эти негодяи из Харькова хоть тут не могли сыграть на положении М.А.
А днем, до всех этих дел, пришло приглашение на бал маскарад в американское посольство. «До чего это не вяжется с нашим настроением!» Но жена посла очень просила: «Какой-нибудь оригинальный костюм...»
— Мужчины будут во фраках? — осведомилась Елена Сергеевна.
— Нет, я думаю, смокинг тоже можно.
Задумалась Елена Сергеевна: «Где, какой смокинг? Где взять туфли лакированные? Рубахи, воротнички?..»
3 апреля. На Художественный театр пришло анонимное письмо с вырезкой из «Humanite». Там — рецензия на постановку «Зойкиной квартиры» в Париже. Подчеркивается, что пьеса написана давно и что теперь таких людей и таких событий в СССР нет.
4 апреля. В газетах сообщение Прокуратуры СССР о предании Ягоды1 следствию за преступления уголовного характера.
Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей. Ясно, что это в связи с падением Ягоды.
7 апреля. Звонок из ЦК. Анчаров просил М.А. приехать. Поехал.
Разговор, по словам М.А., был тяжкий. М.А. рассказывал, что проделали с «Пушкиным», а Анчаров отвечал, что он хочет указать М.А. правильную стезю. Говорил о «Минине», сказал: «Почему вы не любите русский народ?» — и добавил, что поляки очень красивые в либретто.
Самого главного не было сказано в разговоре — что М.А. смотрит на свое положение безнадежно, что его задавили, хотят заставить писать, как он не будет писать.
Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринять, выхода нет.
12 апреля. Письмо из Комитета (по делам искусств). Пишут в Харьков по поводу безобразного иска. Начало хорошее, а конец удивительный: предлагают Харьковскому театру изменить характер иска.
14 апреля. Тяжелое известие — умер Ильф. У него был сильнейший туберкулез. Позвонили из Союза писателей, позвали М.А. в караул почетный ко гробу.
15 апреля... Пошли в Камерный на генеральную «Детей солнца». Просидели один акт и ушли — немыслимо!
Ужасны горьковские пьесы.
Хотя романы еще хуже.
19 апреля. Заходила к М.А. жена поэта Мандельштама. Он выслан, она в очень тяжелом положении, без работы.
Тревожная весна пришла в Москву, и дурные вести, друг друга обгоняя, стали проникать за порог булгаковской квартиры. «Вот так штука, — поражалась Елена Сергеевна, — арестован директор Мутных. В Большом театре волнение». Эту новость принес со службы сам Булгаков. Недели не прошло: «Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, арестован Авербах». И так день за днем — слухи, толки, шепоток... Друзья Булгакова — кто в ссылке, кто в хлопотах о близких, попавших в нети, он им сочувствует, чем может, рад помочь. Но у него свои заботы.
Художественный театр готовился в те дни на выставку в Париж, и он с волнением листал газеты: что повезет с собою Театр? В Проезде МХАТа он давно уж не бывал, но слухи доходили. Вот Димитриев, художник, явился в два часа ночи, объявил, что в Театре ему предложили сделать новые декорации для «Турбиных». Значит, берут? — гадает Булгаков. Наутро Федя Михальский обрадовал по телефону: ««Jours des Tourbins» везут в Париж!» Тут Павел Марков вдруг пришел встревожен, рассказал, что в правительственной ложе шел разговор о пьесах для Парижа: Сталин был за «Турбиных», а Молотов возражал.
Пожалуй, это не так уж плохо, — рассудил Булгаков. В душе он затаил надежду — Театр всегда возил его с собою. И он нетерпеливо ждал решенья. Наконец дождался и увидел: везут «Любовь Яровую»... О «Турбиных» ни слова.
Что же, не видать ему Эйфелевой башни, не судьба.
— Я узник, меня никогда не выпустят отсюда, — сказал он в тот вечер Елене Сергеевне.
И вдруг звонок из Союзфото: «Не может ли Михаил Афанасьевич зайти, нам надо сделать снимок...» — «Для чего?» — «Для выставки в Париже!» Нет, это уже слишком. Не будет им никаких фотографий! Вернемся лучше к рабочему столу, к роману о любимом Театре.
22 апреля. Вечером у нас — Качалов, Литовцева, Марков, Виленкин, Сахновский, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик — слушали отрывки из «Театрального романа» («Записки покойника») и смеялись. Но Качалов загрустил...
Вещь была злая, и, слушая, как Булгаков изобразил Станиславского, Немировича, весь Театр, Качалов сперва веселился, а потом вдруг потемнел: «Смеемся, смеемся, а ведь это действительно наш театр, и все это правда, правда...»
И притихли гости, смолк веселый смех. «Все они, мхатчики, были как-то ошарашены, что вывели Театр». Но ведь куда ты денешься от правды, если она сама приходит в дом...
25 апреля. Вечером у нас Калужские. Оля рассказывала, что Станиславский взбешен успехом «Анны Карениной», злобствует на Немировича. Сказал, что Театр надо закрыть на два года, чтобы актеров выучить системе.
М.А. в шутку заметил:
— Эх, не знаете вы, что вам дальше делать надо. Я бы мог такую инсценировочку указать вам, что вас засыпали бы наградами!
Оля загорелась — какую?!
М.А. потом уверял меня, что она, наверное, всерьез скажет об этом Владимиру Ивановичу. А ему страшно хотелось подразнить их.
Ольга и впрямь сказала Немировичу, что у Булгакова есть проект какой-то инсценировки, и тот изо всех сил старался разузнать этот проект.
...Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове.
А мы с Калужскими отправились в ресторанчик клуба мастеров искусств... К нам подсел, кроме Вильямсов, Яншин. Злорадно хихикал, рассказывал, как он на банкете в «Метрополе» по поводу награждения орденами задал Немировичу вопрос:
— А как же вы, Владимир Иванович, «Чудесный сплав» Киршона ставили, почему?
Оля смотрела на него ненавидящими глазами.
А Булгаков улыбался и молчал. Театр, всюду Театр... Изо всех московских окон смотрел, таращился на него, шутил, ругался, сплетничал и плакал любимый его Театр.
Утром взяла газеты, просмотрела «Правду» и бросилась будить М.А. Потрясающая новость — Аркадьев уволен из МХАТа! Как сказано: «За повторную ложную информацию о гастролях в Париже...»
— Сто рублей бы дал за то, чтобы видеть сейчас лица мхатчиков!
Вечером зашел Дмитриев, рассказывал, как Аркадьев сманивал его на постоянную службу в МХАТ, обещал квартиру. Дико хохотал. Потом рассказал, как Книппер разбудила его (он остановился у них) и, не в силах говорить, сунула ему газету...
— Воображаю... Тетка в белом пеньюаре... Заламывала руки!
— Д-ды... д-ды!..
Нет, не забыть ему тот старый дом в Камергерском переулке.
27 апреля. Шли по Газетному переулку, догоняет Олеша. Уговаривает М.А. пойти на собрание драматургов, на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А.
Это-то правда. Но М.А. и не подумает выступить с таким заявлением и вообще не пойдет. Ведь раздирать на части Киршона будут, главным образом, те, кто еще несколько дней назад подхалимствовал перед ним.
Вечером на «Онегине». Хорошо поет Татьяну Кругликова.
28 апреля. У М.А. тяжелое настроение. Впрочем, что же, будущее наше, действительно, беспросветно.
29 апреля. Хмелева, Добронравова и Тарасову наградили званием народных артистов СССР, а Театр — орденом Ленина.
Проводила М.А. на «Фауста» в Большой. Оттуда он зашел за мной в контору МХАТа. Потом укорял меня, зачем я не вышла к нему навстречу, ему неприятно бывать в МХАТе.
1 мая. Ермолинский рассказывал, что на собрании драматургов вытащили цензора Млечина. Тот начал свою речь так: «Вы здесь говорили, что я травил Булгакова, хотите, я вам расскажу содержание его пьесы?.. «Но ему не дали продолжать. Экий подлец.
Потом вытащили к ответу Литовского — зачем протаскивал пьесы Киршона и Афиногенова?! Он кричал:
— Не я один!!
4 мая. В газетах опубликованы награждения артистов МХАТа: пять орденов Ленина, масса Трудового знамени. Знаков почета.
5 мая. Вечером у Вильямсов. Был и Шебалин. Очень приятно просидели при свечах до трех часов, а потом пошли пешком домой по пустынному ночному городу. Уже светало. Весенний рассвет и пустые улицы — хорошо!
6 мая. Эти дни М.А. работает над письмом правительству... М.А. мучительно думает о своем будущем. Хочет выяснить свое положение.
7 мая. Сегодня в «Правде» статья Павла Маркова о МХАТе. О «Турбиных» ни слова. В списке драматургов МХАТа есть Олеша, Катаев, Леонов, авторы давно сошедших со сцены пьес. Но Булгакова нет.
9 мая. Вечером у нас Вильямсы и Шебалин. М.А. читал первые главы своего романа о Христе и дьяволе. Понравилось им бесконечно, они просят, чтобы 11-го прийти к нам и слушать дальше.
Читал он, сидя на тахте, отрывисто и сухо, не выделяя фраз и поражая натисками ритма.
10 мая. Федя Михальский подтвердил: Сталин горячо говорил в пользу того, что «Турбиных» надо везти в Париж, а Молотов возражал. Немирович тоже против «Турбиных», он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на «Врагах».
12 мая. Неожиданно выясняли отношения с Оленькой. Я сказала ей, что она для Немировича готова продать кого угодно. Оленька плакала, мне было ужасно больно, но лучше сказать, что на душе, чем таить.
Вечером одни. М.А. сидит над письмом Сталину.
13 мая. Вечером одни. М.А. правит роман с самого начала («О Христе и дьяволе»).
16 мая. Сегодня удружил Самосуд, прислал композитора Соловьева-Седого с началом оперы. Талантлив он бесспорно, но либретто никакого нету.
17 мая. Вечером М.А. работал над романом о Воланде.
18 мая. Вечером М.А. опять над романом.
22 мая. Обедал Дмитриев. Хороши они вместе с М.А. Оба острые, ядовитые, остроумные.
24 мая. Днем М.А. поехал с Сергеем на реку и в парк. Говорит, что на воде ему легче.
26 мая. В газете об исключении из партии Афиногенова.
27 мая. Телефон молчит, молчит.
1 июня. В газетах сообщение о самоубийстве Гамарника. Куприн вчера вернулся на родину, старенький, дряхлый, с женой.
5 июня. В «Советском искусстве» сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла натворил он на этом месте.
9 июня Днем Соловьев-Седой. М.А. составил ему драматургический костяк его либретто... Оля рассказывала, что Немировичу дали 2000 долларов — без уплаты за них советскими деньгами (10 000), он уже уехал за границу.
10 июня. Был Добраницкий, журналист, принес М.А. книги о гражданской войне. Расспрашивает М.А. о его убеждениях, явно агитирует. Для нас загадка — кто он?
11 июня. Утром сообщение в «Правде» о предании суду Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдеманна, Фельдмана, Примакова, Путны и Якира по делу об измене Родине.
М.А. в Большом театре на репетиции «Поднятой целины». Митинг после репетиции, в резолюции требовали высшей меры наказания для изменников.
12 июня. Сегодня в «Правде» сообщение, что Тухачевский и все остальные приговорены к расстрелу.
М.А. предложил взять машину и поехать к Сергею на дачу.
29 июня. За ужином Петя Вильямс рассказывал, что «Сусанин» пойдет непременно на Большой сцене...
Кроме того, пойдут «Кавказский пленник», «Этери», «Мать», «Броненосец «Потемкин»»... еще что-то.
«Минину» — крышка. Это ясно.
2 июля. М.А. работает над «Петром» (либретто). Вечером в «Эрмитаже», на эстраде элегантный номер «Риголетто». Двое мужчин и две женщины работают, улыбаясь ангельской улыбкой. Собственно, работает только один человек, остальные отвлекают внимание публики. Один этот засунул в рот красную нитку и пачку иголок, а потом вытащил изо рта красную нитку, продетую во все иголки... Мы ужинали в «Метрополе», и эти Риголетто сидели за соседним столиком — абсолютно выдохшиеся.
5 июля. Письмо от Асафьева. Благодарит за предложение писать совместно оперу «Петр», тронут тем, что М.А., несмотря на неудачу с «Мининым», обратился опять к нему.
10 июля. Решили ехать в Богунью под Житомир на отдых. Денег не хватает, хочу просить в долг.
Вечером пришел Добраницкий, просил М.А. прочитать «Бег». Впечатление громадное. Да и правда — не только эта вещь замечательная, еще надо послушать, как М.А. ее читает.
Всплывает «Бег», всплывает — надеется Булгаков. Что-то происходит вокруг этой пьесы. Следом за Добраницким пришел к нему представительный мужчина по имени Смирнов, влиятельная личность в театральном мире. Не снял пальто, боясь расспросов, и, войдя, сразу попросил два отзыва на пьесу: Горького («предрекаю «Бегу» анафемский успех») и восьмилетней давности рецензию какого-то Пикеля, громившего «Бег» в «Правде». Елена Сергеевна стала листать толстую тетрадь газетных вырезок. Мужчина чуть успокоился, присел, разговорился.
«Я работаю на холостом ходу, — сказал Булгаков. — Я стал похож на завод, где делают зажигали...» Но мужчина уже углубился в отзывы на пьесу. Кончив читать, заметно оживился, просил Елену Сергеевну отзывы перепечатать и унес их вместе с экземпляром «Бега».
Что же будет? — думает Булгаков. В городе слухи о писательских арестах, исчезли Бруно Ясенский, Иван Катаев, вот уже взят Клычков, сосед по дому, во МХАТе арестован сам Аркадьев, директор Театра, следом за ним — Анчаров, партработник, загубивший «Минина» в Большом. А у Булгаковых звонок из Комитета по делам искусств: «Михаил Афанасьевич, пришлите нам, пожалуйста, «Бег»...» — «Для чего?» — «Не можем сказать по телефону...» Кто же стоит за всеми этими людьми, звонками?
«Дело не в Комитете, — гадает Елена Сергеевна, — это ясно. Но в ком?» Загадка. «Добраницкий упорно доказывает М.А., что теперь судьба его изменится, а М.А. так же упорно в это не верит». Но пьесу перепечатать надо. «М.А. диктует «Бег», сильно сокращает... Целый день «Бег», ни звонков, ни писем...»
Кончили «Бег», отправили срочно в Комитет и, волнуясь, ждут: что будет? День ждут, другой... Булгаков что-то загадал, подошел к полке, снял первую книгу... «Вышло — пессимум». Да стоило ль гадать? Вечером позвонила из Театра Ольга, говорила с полчаса, не проронив о пьесе ни полслова. Выслушав Елену Сергеевну, Булгаков заключил:
— Это значит, что «Бег» умер.
С тех пор об этой пьесе уже никто не вспоминал.
Но зачем же приходил Смирнов?
11 июля. М.А. работает над «Петром». Дмитриев пришел обедать. После обеда пошли на балкон и стали втроем забавляться игрой — пускали по ветру бумажки папиросные и загадывали судьбу — высоко ли и далеко ли полетит...
12 июля. Сегодня видела многих из МХАТа и Большого театра и почувствовала, что, в сущности, есть масса людей, удивительно хорошо относящихся к М.А. Или день был такой?
То с Вильямсом за полночь в «Метрополе», то с Меликом за разговором до утра, то вдруг с женою охлестнет на пароходике уснувшую Москву, то в Киев убежит от всех звонков и странных визитеров — Булгаков мечется в пространстве, ищет выход. Нет ему места на родной земле, куда ни кинь — всюду выходит пессимум и клин.
14 августа. Сегодня вернулись из Житомира. Какой чудесный город Киев — яркий, радостный. По дороге в Богунью мы были там несколько часов, поднимались на Владимирскую горку, мою любимую. А на обратном пути прожили больше недели.
12 августа. Дома одни. М.А. сидит над «Петром».
2 сентября. Чудесный летний день... В газетах сообщение о самоубийстве председателя Совнаркома Украины Любченко.
5 сентября. Говорил кто-то М.А., что арестован Литовский. Ну, уж это было бы слишком хорошо... С кем ни встретишься, все об одном: теперь, в связи со всеми событиями в литературной среде, положение М.А. должно измениться к лучшему.
Верить или не верить? Ведь вот же передали ему, что Вишневский заявил на большом собрании: «Мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков». И следом он узнал, что Киршон не отстает: «Время показало, что «Дни Турбиных» — хорошая пьеса». Киршон? Тот самый, что еще недавно говорил о диверсанте на советской сцене?! Выслушивая эти сообщения, Булгаков молча улыбался, пожимал плечами. Елене Сергеевне он сказал: «Свежо предание...» Но временами его одолевали тяжелые сомнения: что бы могло все это значить? Киршон в Москве, Вишневский в Ленинграде, два злейших его врага, — и вдруг такой внезапный поворот... Неужто впрямь изменится его судьба?
Телефон в его доме звонил все чаще, чаще, снова стали заходить к нему старые друзья. И все говорили об одном: пора напомнить о себе. Ночью вдруг кто-то постучался в его дверь... Открыли: снова Добраницкий.
— У меня поручение от одного очень ответственного товарища поговорить с Михаилом Афанасьевичем... Мы очень виноваты перед ним...
Булгаков был нездоров, лежал в постели, но «очень ответственным» в Москве считался лишь один товарищ, и Елена Сергеевна впустила позднего гостя.
— Да, мы очень виноваты перед вами, — начал он. — Теперь точно выяснилось, что вся эта сволочь — Киршон, Афиногенов, Литовский и другие — специально дискредитировали вас, иначе не могли бы существовать они. Но теперь надо исправить дело, вернуть вас в театр.
Булгаков слушал его с любопытством: неглуп, сметлив, но куда он клонит? Гость уже и сам подошел к заветной цели:
— Ведь у нас с вами оказались общие враги, — сказал он, понижая голос. — И, кроме того, есть общая тема — родина...
Когда он ушел, Булгаков сказал: «Еще одна попытка добиться от меня агитационной пьесы». Нет, не будет он писать такую пьесу! И ничего не изменится в его судьбе.
23 сентября. Мучительные поиски выхода. Письмо ли наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить?
Ничего нельзя сделать. Безвыходное положение. Поехали днем на речном трамвае — успокаивает нервы. Вечером М.А. на репетиции «Поднятой целины». До часу ночи помогал выправлять текст.
25 сентября. Слух, что арестован Киршон. М.А. этому не верит.
28 сентября. Звонил Олеша, спрашивал у М.А. совета по поводу своих болезненных ощущений. Он расстроен нервно, к тому же у него несчастье, знаю из газеты: его пасынок выбросился из окна, разбился насмерть.
5 октября. Письмо от Вересаева, просит вернуть тысячу рублей... Денег у нас до ужаса нет.
7 октября. М.А. начал работать над «1812 годом».
23 октября. У М.А. из-за всех этих дел по чужим и своим либретто начинает зреть мысль уйти из Большого театра, выправить роман «Мастер и Маргарита» и представить наверх.
27 октября. Уборка книг. М.А. правит роман.
5 ноября. Арестован Пильняк.
12 ноября. Пошли к доктору Цетлину за книгой по психиатрии, которую он обещал М.А. У них состоялся интересный разговор. А когда М.А. вышел из комнаты, доктор сказал мне:
— Я поражаюсь интуиции Михаила Афанасьевича. Он так изумительно разбирается в психологии больных, как ни один психиатр не мог бы разобраться.
Вечером М.А. работал над романом о Мастере и Маргарите.
13 ноября. Ездили опять в Лаврушинский. Вечные заботы мучительные — квартира, деньги2...
24 ноября. На «Поднятой целине» был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого театра, сказал:
— А вот же Булгаков написал «Минина и Пожарского».
7 декабря. Утром М.А. проснулся в холодном поту. Обнаружил ночью ошибку существенную в либретто «Сусанина», в картине в лесу, зимой. Стал звонить Самосуду...
Днем пошли за деньгами в Вахтанговский театр. Вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Долги.
14 декабря. Керженцев пригласил М.А. Сообщил, что докладывал высокоответственному лицу о «Минине». Просил сделать поправки. Сказал, что поляки правильные (а в прошлый раз говорил, что неправильные).
М.А. приехал домой в его машине — усталый, измученный. Днем до этого был вызван Самосудом в Большой, где сначала был на прослушивании оперы Соловьева-Седого, а потом на переговорах по этому поводу с Самосудом. Потом работал над «Сусаниным», выправляя каждое слово.
17 декабря. Вчера М.А. был на репетиции оперы «Потемкин», а потом с композитором Чижко выправлял либретто.
25 декабря. Дмитриев просил разрешения позвонить от нас в Ленинград. Вызвал какого-то Василия Ивановича. М.А. говорит ему:
— Бог с вами, Владимир Владимирович, разве мыслимо!.. Василий Иванович... Да ведь за версту ясно, что конспирация. Бросьте! Я не разрешаю по моему телефону...
Не следует скрывать, боялся и Михаил Булгаков. «Надо писать письмо наверх, но это страшно», — отметила Елена Сергеевна в конце 37-го года. Письмо он так и не отправил. Но бывали случаи, когда он шел на риск.
Иосифу Виссарионовичу Сталину.
Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в Калинине.
...Зная, что литератор Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе просить Вас обратить внимание на его судьбу.
...Я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения.
М. Булгаков
Москва, 4 февраля 1938 г.
Поставив дату, он задержал письмо в руке. Отправить или убрать подальше?.. В сущности, ведь это он писал о самом себе, а страшно, страшно напоминать о себе в такую пору. Вот только что закрыли театр Мейерхольда, сам он опозорен, ждет ареста, снят Керженцев, председатель Комитета, помощник его тут же застрелился, кругом аресты, казни, так куда ж он лезет, открытый враг, «белогвардеец»... Автор запрещенных пьес. Держа за плечами десять лет угроз и травли, должен он, наконец, опомниться, поумнеть?
5 февраля 1938 г. Сегодня отвезла и сдала в ЦК партии письмо М.А. на имя Сталина.
6 февраля. Утром звонок Дмитриева, просится прийти немедленно. Жену его, Елисавету Исаевну, арестовали.
9 февраля. М.А. урывками между «Мининым» и надвигающимся Седым правит роман о Воланде.
15 февраля. Вечером пришел Николай Эрдман с женой. М.А. прочитал им «Ивана Васильевича». Николай сказал:
— Мне страшно нравится, когда автор смеется. Почему автор не имеет права на улыбку?
25 февраля. М.А. радуется, что не пойдет балет «Ромео и Джульетта» — не придется му править либретто.
28 февраля. В газетах сообщение о том, что 2-го марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного Суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других... Плетнев, Левин, Казаков, Виноградов (доктора) обвиняются в злодейском умерщвлении Горького, Менжинского, Куйбышева.
Вечером у нас Вильямсы. М.А. читал первый акт своей пьесы «Адам и Ева», написанной в 1931 году. В ней наш треугольник — М.А., Е.А. (Шиловский) и я.
1 марта. У М.А. установилось название романа — «Мастер и Маргарита».
Надежд на напечатание его нет. И все же М.А. правит его, гонит вперед: в марте хочет кончить. Работает по ночам.
Никто не видел, как работает Булгаков, никто, кроме самых близких ему лиц. Я слышал разговоры о легкости и быстроте его пера, о днях подъема, всепоглощающем запале и длительном бездействии потом. Очень было заманчиво представить его талантливым ленивцем, забулдыгой, этаким Моцартом на час. Легенду эту обычно создают друзья. Вот и Ермолинский отдал ей дань. Но мне не до легенд. Действительно ли был он так неуимчив, взрывчат?
Передо мною документы, письма Булгакова, дневник его жены. Читаю пристально и вижу: все это пустые враки. Каждый день, здоров ли, болен, он работал, сидел часами над строкой и, случалось, к вечеру бросал все в печь. «Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией». Что было у него на душе, когда вышли они с Еленой Сергеевной из Театра с белыми бумажками вместо виз в Париж... Всем разрешили, а Булгакову — отказ. Отлежался и через месяц уже диктовал ей второй вариант сценария «Мертвых душ». Месяца не прошло: «М.А. очень мучился, сдавая «Мертвые души» — уже третий вариант».
Так он работал. Страх смерти, одиночества, пространства, одолевавший Булгакова все эти годы, не погасил его редкостного дара. Кончил сценарий, сел за «Блаженство», а там уж «Пушкин» надвигался, «Иван Васильевич»... Днем он в Театре, «Вечером М.А. диктовал мне черновые наброски «Ревизора» для кино». И все это почти за год.
Театр тревожил его душу, сколько горя причинил ему «Мольер», но он превозмог себя и вскоре сделал «Дон Кихота». Провалы, срывы и скандалы не остановили его руки, он снова сел за «Мастера и Маргариту» и начисто перебелил роман.
Каким же мужеством, верой в силу слов и вечность букв надо было обладать, чтобы после всех ударов, разгрома его пьес и гибели всех надежд, на пороге смерти сесть за роман о дьяволе в Москве. Нет, скажу иначе: в романе этом, в закатной своей книге он искал прибежище от всех постигших его бед и прощался с этим миром.
8 марта 1938 г. Роман.
9 марта. Роман. М.А. читал мне сцену — буфетчик у Воланда.
11 марта. Роман... У нас Федоровы — принесли шампанское, винтят.
Роман и карты, карты и роман. Усевшись за ломберный столик, он до утра играл с соседом в винт. Передохнув, поспав немного, он снова шел к рабочему столу. Вечером, на огонек, случалось, забегали старые знакомцы. Дома, на четвертом этаже, Булгаков читал «Мастера и Маргариту» часто и охотно, друзьям-актерам, писателям и воротилам издательского мира, но, кончив, никогда не вступал в обсуждение романа. Не искал советов, замечаний — лишь чутко слушал, стараясь уловить эффект от чтения, улыбался и молчал.
Год почти прошел после летней суеты вокруг «Бега», и вдруг разъяснилась та загадка. Весной позвонил Булгакову опять человек по имени Смирнов и говорит печально: никак не мог найти в Москве номер «Правды», где напечатана заметка Пикеля о пьесе, так чего проще, он зайдет к Михаилу Афанасьевичу, возьмет альбом вырезок, всего на один денек возьмет и покажет кому надо. Булгаков отвечает: альбом дать не могу, дайте подшивку «Правды», и я покажу вам эту заметку. Чрезвычайно был огорчен гражданин Смирнов этим ответом, но, делать нечего, повесил трубку. «Теперь ясно, — заключила Елена Сергеевна, — что нужен был именно альбом вырезок Смирнову, а вовсе не экземпляр «Бега» или, вернее, все было нужно, но не для того, чтобы устроить постановку пьесы».
А все-таки понять человека надо. Альбом газетных вырезок, собранных Булгаковым, похож на гербарий ядовитейших растений, и, конечно же, Смирнову велено было эту опасную коллекцию изъять любой ценой. И вот такая неудача.
12 марта. Вечером Дмитриев советовался о письме, которое он хочет послать Сталину о жене Вете. Я переписала его письмо на машинке, так как М.А. сказал, что в ГПУ никто не поверит, что это писал художник Дмитриев — почерк, как у домработницы. «А впрочем, может быть, это как раз и понравится», — добавил М.А. задумчиво.
13 марта. Приговор: все присуждены к расстрелу, кроме Раковского, Бессонова, Плетнева.
17 марта. М.А. прочитал главы «Слава петуху» и «Буфетчик у Воланда» — в новой редакции.
24 марта. Вчера Эрдман и Вильямсы. М.А. читал куски из романа. А сегодня у М.А. опять работа в Большом. Пришел в час ночи, измученный, с мигренью.
25 марта. Вечером доктор Канторович делал М.А. вливание ментола. Но за это М.А. должен был выслушать два рассказа, написанные доктором.
Так шли дни... «М.А., больной, сидит в халате, в серой своей шапочке над романом»... «Грипп. Роман. Вечером Дмитриев...», «Трипп... Роман...»
Вокруг него все стихло. Его даже не ругали, просто перестали замечать. «Стало так тихо, — сказал Ермолинский, — что хотелось кричать». Три раза в месяц по Москве расклеивали на стенах афиши МХАТа, и на них иногда появлялось его имя. Если шли «Дни Турбиных», имя набирали покрупнее над названием пьесы, в дни «Мертвых душ» оно терялось среди множества других фамилий.
Это было все. Дом его стал непривычно пуст, телефон умолк, ни Пырьев, ни киевские режиссеры больше не звонили. «М.А. сказал мне, что чувствует себя, как утонувший человек».
4 апреля. Роман.
5 апреля. Роман.
6 апреля. Роман.
14 апреля. Самосуд остроумен, циничен, говорит, что М.А. чересчур чист для нашей жизни.
23 апреля. Дома одни.
Роман.
Слава Богу!
Булгаков пребывал в состоянии спокойной безнадежности. Волны жизни как бы перекатывались через него, донося лишь гул эпохи. Впрочем, иногда эпоха стучала в его дом.
Примечания
1. Ягода Г.Г. — нарком внутренних дел.
2. В Лаврушинском переулке помещался Литфонд, организация материальной помощи писателям.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |