2 марта. Сенсация театральной Москвы — гибель театра Ивана Берсенева. Правительственное постановление о ликвидации его театра написано в очень суровых тонах. Театр назван «посредственным». Сказано, что он неправильно носил название «Второго МХАТа».
Очевидно, Берсенев сделал какую-то крупную ошибку. Кто-то рассказывал М.А., что на последнем их спектакле публика бросала цветы на сцену, некоторые плакали, плакал и сам Берсенев.
Вскоре после снятия «Мольера» Сталин сказал:
— Что это опять у Булгакова пьесу сняли? Жаль, талантливый автор.
«Похоже на правду, — заметила Елена Сергеевна. — Иначе трудно объяснить разговоры о возобновлении спектакля».
* * *
Беседуя с Самосудом, руководителем Большого театра, Булгаков сказал, что он, быть может, расстанется с МХАТом.
Самосуд:
— Мы вас возьмем на любую должность. Хотите тенором?
* * *
День его начинался с прессы. Ну, кто еще нанес удар? Открывая по утрам газету, Булгаков всякий раз загадывал, чье имя он увидит под разносною статьей. Всеволод Иванов. Ладно, этот всегда был со временем в ладу. Но вот Олеша, Яншин, предательство друзей всегда больнее.
Вдруг Мейерхольд, тот самый, что еще недавно на корню выпрашивал у Булгакова каждую новую пьесу, атаковал его на всесоюзном активе работников искусств. Видно, надеялся спасти себя. «Пышность — это яд, который иногда позволяет скрыть тухлятину», — аттестовал он мхатовский спектакль о Мольере. Прочитав, Булгаков аккуратно вырезал эти слова из газетного отчета и вместе с портретом Мейерхольда вклеил в свой альбом. Вишневский не уставал срывать его переговоры в Ленинграде. И все удары в спину, в спину...
Когда сто лет назад командора нашего ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в долгий путь, найдут несколько шрамов от финских ножей... Меняется оружие!
И нравы тоже изменились. Критик Алперс, Вишневского приятель, язвил его в газете; Яншин, актер любимый, дал злое интервью о пьесе, в которой сам блистательно сыграл слугу Мольера. Булгаков вырезал и клеил, клеил и снова вырезал. Ножницы его в те дни без дела не лежали. Но что же ножницы в сравненьи с финскими ножами! А вот, поди же, оказалися сильней.
В конце концов враги Булгакова достигли цели, на афише у него осталась одна-единственная пьеса — «Дни Турбиных», разрешенная лишь МХАТу, да инсценировка «Мертвых душ». Во всех других театрах Булгаков был под запретом. Жить приходилось на зарплату оперного либреттиста. Случалось, в доме не было ни гроша. Булгаков относился к денежным делам спокойно, чего не скажешь о хозяйке дома. Иногда она подавала ему счет:
Треска 2 р. 60 коп.
Ростбиф 9 р. 75 коп.
Огурцы 8 р. 50 коп.
Помидоры соленые 1 р. 51 коп.
_____________________
Итого 22 р. 36 коп.
Уплатить Мих. Аф.
Ел. Булгакова
В такие дни Булгаков старался рассмешить жену рассказами о том, как он распорядился бы миллионом, если бы этот миллион ему кто-то подарил. «Сводилось все к тому, что все деньги были бы розданы, — вспоминала Елена Сергеевна, — а у него была бы рыжая борода, маленькая теплая комнатка с русской печью и лоскутным одеялом, и он после сна кричал бы мне: «Алена, квасу!»».
Так он жил, сочинял либретто, занимался переделкой классиков для сцены. Гоголь, Толстой, Мопассан...
— Я с ужасом смотрю на книжные полки. Кого, кого еще придется мне инсценировать — Тургенева, Лескова, Брокгауза и Ефрона?
Сталин его не забывал. Выходя из ложи Большого театра, вроде ненароком спросил: «У вас, кажется, работает Булгаков?» — Да, работает... — «Кажется, это способный человек?» — О да! — «Хорошо бы заказать ему что-либо историческое» — Сталин имел в виду оперное либретто. А Булгаков сидел в это время у себя на четвертом этаже и писал о Коте, Маргарите и городе Ерушалайм. «Дописать раньше, чем умереть», — вырвалось у него на страницу, когда сидел он над восьмой главой романа.
Но в Большом запомнили разговор со Сталиным. В июне тридцать шестого года, спустя всего три месяца после статьи в «Правде» и запрета почти всех его пьес, домой к Булгакову пришел композитор Асафьев и сходу предложил писать либретто оперы «Минин и Пожарский».
Булгаков отказался. Но Асафьев не уступал, на следующий день он пришел в сопровождении Самосуда. И начался бурный разговор. «Самосуд, картавый, остроумный, напористый, как-то сумел расположить к себе М.А. и тут же, не давая опомниться, увез нас на своей машине в дирекцию Большого театра. Сразу подписали договор». А затем последовал аванс. Булгаковы воспряли духом.
В конце июля либретто было готово. «М.А. написал его ровно в месяц, в дикую жару». Асафьев был в восторге и обещал немедленно сесть за работу. Еще один аванс получил Булгаков.
Вздохнула Елена Сергеевна посвободней: «Завтра мы уезжаем из Москвы в Синоп под Сухуми».
Из «Дневника» Елены Сергеевны (1936 год):
5 октября. Звонил Уманский из Литагентства: «Мертвые души» куплены на все англо-говорящие страны. «Турбины» проданы в Норвегию. Кроме того, «Турбины» пойдут в этом сезоне в Лондоне.
9 октября. Поехали с М.А. на Поварскую в Союз писателей платить членские взносы. Неожиданно М.А. решил зайти к Ставскому, секретарю Союза. Разговор о положении М.А. Ставский тут же записывал в блокнот: «Турбины»... «Мольер»... «Пушкин»...
Ни черта из этого не выйдет. Ставский — чиновник, неискренний до мозга костей. Да и не возьмет он ничего на себя.
14 октября. Вечером звонок в передней. На пороге Ставский со шляпой М.А. в руке — они случайно в ложе Филиала Большого обменялись шляпами...
Охотно снял пальто, вошел. Разговор.
Этот разговор печален и ужасен. По подтексту своему, конечно.
М.А. сказал, что в отечестве ему не дают возможности работать, все вещи его запрещаются.
Ставский сказал, что где-то кто-то будет обсуждать произведения М.А.
Вся его речь состоит из уверток и хитростей.
17 октября. Телеграмма Асафьева — он кончил «Минина». Радость М.А.
22 ноября. Массируемся ежедневно — это помогает нашим нервам. Разговариваем о своей страшной жизни, читаем газеты.
Вечером М.А. в Большом.
23 ноября. Открытие съезда Советов. Около половины шестого — гул по радио из нижней квартиры: имя Сталина принималось овацией. Начало его выступления — тоже овация.
26 ноября. Вечером у нас Ильф с женой, Петров с женой. Доброжелательны, умны, честны.
28 ноября. Дирекция Большого театра командирует в Ленинград для слушания «Минина» М.А. и Мелик-Пашаева. М.А. — по желанию Асафьева.
Сегодня «Красной стрелой» они уехали. Первая разлука с М.А. с 1932 г.
29.XI.36
Утро, где-то под Ленинградом.
Целую тебя крепко, крепко.
Твой М.
Облобызай Сергея!
29 ноября. Послала М.А. телеграмму. Ночью в 2 часа он позвонил по телефону, сказал, что музыка хороша, есть места очень сильные.
30 ноября. Послала М.А. две шуточные телеграммы. Без него дома пусто.
Утром поеду на вокзал встречать М.А.
1 декабря. Приехал. Исключительно не понравились в этот приезд Радловы. Хозяин пришел домой вдребезги пьяный, вел какие-то провокационные разговоры.
Единственный светлый момент — слушание «Минина». Асафьев — прекрасный пианист, играет очень сильно, выразительно. И хотя он был простужен и отчаянно хрипел, — все же он пел.
13 декабря. Заболел Сережа. Доктор Шапиро говорит — ангина.
15 декабря. Ночью М.А. определил, что не ангина, а скарлатина. Шапиро, приехавший в 7 часов утра, подтвердил диагноз М.А.
21 декабря. Звонили из «Лит. газеты», просят, чтобы М.А. написал несколько слов по поводу потопления «Комсомола».
Вот в эти дни, последние дни тридцать шестого года, сидя над асафьевским клавиром, отвечая на телефонные звонки и правя бесконечные либретто, Булгаков вдруг вспомнил о давно заброшенной тетради, стал день за днем листать страницы тайных писем к другу. Каким-то странным ходом мысли он вплел их в вязь назревавшего романа. В памяти всплыли дом в Камергерском переулке, решетчатые двери бельэтажа, паутина лестниц, столярный запах сцены, пламя свечей на рампе и седой старик в чеховском пенсне. Старик этот смотрел на сцену, смеялся, плакал, сбросив пенсне, смахивал слезу платком и непрерывно грыз запястье. Шла репетиция с Ка эС... Булгаков всматривался в лица, тени оставленного Театра снова будоражили его воображенье. Вечерами он доставал заветную тетрадь в клеенчатой обложке и, обостряя память, возвращался к прошлым дням. Но и текущие дела не забывал.
«Литературная газета», 26 декабря 1936 года
М. БулгаковЯ был поражен известием о потоплении советского торгового парохода «Комсомол». Но, по моему убеждению, слова возмущения здесь ничего не помогут. И я присоединяю свой голос к тем, которые находят, что необходимо направить в испанские воды эскадру.
Советские военные корабли сумеют и отконвоировать торговые суда, и внушить уважение к флагу Союза, а в случае крайности — напомнить, насколько глубоки и опасны воды, в которых плавают поджигатели войны.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |