У Константина Сергеевича Станиславского и Немировича созрела мысль исключить Филиал из Художественного театра, помещение взять под оперный театр, а часть труппы уволить и изгнать в окраинный театр, причем Владимир Иванович сказал:
— У Симонова монастыря воздух даже лучше...
Но старики никак не могут встретиться, чтобы обсудить этот проект.
К.С. позвонил Оле:
— Пусть Владимир Иванович позвонит мне.
Оля — Вл. Ив-чу. Тот:
— Я не хочу говорить с ним по телефону. Он меня измучает. Я лучше к нему заеду... Тринадцатого хотя бы.
Оля — К. С-чу. К.С.:
— Я не могу принять его тринадцатого, раз что у меня это выходной день. Мне доктор не позволяет даже по телефону говорить.
Вл. Ив-ч — Оле:
— Я могу прийти шестнадцатого...
Оля-К. С-чу. К.С.:
— Жена моя, Маруся, больна, она должна разгуливать по комнатам, я не могу ее выгнать.
Вл. Ив-ч — Оле:
— Я приду только на 15 минут.
К.С. — Оле:
— Ну, хорошо. Я выгоню Марусю, пусть приезжает.
Вл. Ив-ч — Оле:
— Я к нему не пойду, я его не хочу видеть. Я ему письмо напишу.
Через два часа Вл. Ив-ч звонит:
— Я письма не буду писать, а то он скажет, что я жулик и ни одному слову верить все равно не будет. Позвоните ему и скажите, что я шестнадцатого занят.
(Объясняется это тем, что старики — Леонидов, Качалов, Москвин — возмутились и заявили протест против такого отношения к актерам. И Владимир Иванович сдал все свои позиции.)
* * *
Вчера Оля сказала, что назначено чтение «Страха», новой пьесы Афиногенова, о которой Немирович сказал: «Очаровательный эскиз». Кроме того, Оля говорила: — Надо же по-человечески пожалеть Афиногенова: «Ложь» не вышла, «Портрет» не вышел, а он с чисто большевистской энергией все пишет и пишет...
Именно в эти дни по Театру пробежал слушок, что «Страх» вытеснит «Мольера». А Ольга так спокойно, словно чужая, не сестра... «Я слушала ее, молчала и только смотрела на нее таким взглядом...»
* * *
Шла репетиция «Царской невесты» в оперном театре Станиславского. Один молодой певец страшно боялся Константина Сергеевича и все старался держаться подальше в глубине сцены.
Станиславский:
— Это кто там за печкой прячется? Как ваша фамилия?
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вы кого играете?
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От испуга актер онемел.
— Вы должны так держаться на сцене, как будто вы главную роль играете. Вы оперу знаете?
— Знаю... Константин Сергеевич...
— Продирижируйте всю! С самого начала!
Певец, в поту, берет палочку и дирижирует. После увертюры, которую он, ко всеобщему удивлению, провел хорошо, Станиславский:
— Убрать его из спектакля!
4 января 1936 года. Звонил Мелик-Пашаев и сказал, что дирекция Большого театра просит М.А. прочесть им «Пушкина», и на чтение они хотели бы привести Шостаковича.
Год тридцать шестой начался очередным скандалом. В январе газета «Правда» громила оперу «Леди Макбет». Сумбур, левацкое уродство — долбила композитора газета. «Бедный Шостакович, — сокрушалась Елена Сергеевна, — каково ему теперь...» Неделю спустя «Правда» почтила композитора статьей «Балетная фальшь», на этот раз о музыке к «Светлому ручью». И снова вздохнула Елена Сергеевна: «Жаль Шостаковича».
28 января. Во МХАТ назначен «красным директором» некто Аркадьев.
Тем временем в Камергерском переулке продолжались репетиции «Мольера», и Булгаков, сорежиссер спектакля, регулярно приходил в Театр. Пьеса эта с самого начала принесла ему много огорчений. Сперва случилась неувязка с названием: Булгаков озаглавил пьесу «Кабала святош», по имени могущественной ложи ханжей и интриганов, погубивших драматурга, но, говорят, цензоры в Главреперткоме, узнав об этом, всполошились — уж не о нас ли речь?
Станиславский посоветовал назвать просто «Мольер». Но и это не помогло, запреты и разрешения приходили в Театр несколько раз. Потом начались актерские сюрпризы.
Москвин вдруг отказался от заглавной роли, заявил, что в пьесе слишком много общего с положением в его семье. По ходу действия пожилой Мольер уходит от жены к молоденькой актрисе, а Иван Михайлович как раз в ту пору разводился со своей супругой, у него был роман с артисткой МХАТа Аллой Тарасовой. «Положения театральные часто напоминают жизненные», — отмечает Елена Сергеевна. Пришлось искать Москвину замену и заново оформлять спектакль: для именитого актера был заготовлен ворох специальных костюмов и множество эффектных декораций.
Почти шесть лет лежала пьеса в Театре. Состав спектакля дважды изменялся, и репетиции так затянулись, что Виктор Станицын, получивший роль Мольера, почувствовал себя вдруг стариком. «Я не могу играть, толстею, задыхаюсь... Мне тридцать восемь лет, а начинал я, когда мне было тридцать четыре...» Но главную сумятицу вносил в работу Станиславский, так до конца и не понявший, что в пьесе этой Булгаков занят был совсем не биографией Мольера.
Судьба художника в деспотическом государстве — вот о чем писал Булгаков и чего никак не хотел уразуметь великий режиссер. «Хочу увидеть дуновение гения», — твердил Константин Сергеевич и просил автора добавить сцену: Мольер за письменным столом, в руке гусиное перо, он сочиняет пьесу. Булгаков в изумлении молчал; как автор, он резонно полагал, что гениальность Мольера должен сыграть актер, исполнявший эту роль. Такую возможность пьеса актеру вполне предоставляла, и Станицын это превосходно уловил. Но Станиславский твердил свое:
— Человеческая жизнь есть, а взмаха гения нет... Дайте почувствовать его гениальность!
И бедный автор слушал, слушал... Все это началось год назад Дела его в ту пору были настолько плохи, что он опять просился в актерский цех.
— Булгаков — актер! Я в отчаянии, — взмолилась Елена Сергеевна.
И в те же дни он вел неравный бой с директорами ленинградских госнардомов, утаивших его долю с кассового сбора «Дней Турбиных», и непрестанно диктовал и правил, правил и снова диктовал пьесу «Пушкин», готовясь к читке на труппе Вахтанговского театра.
МХАТ вдруг прислал ему солидный счет. Вместо того, чтобы платить за просроченного «Мольера», насчитали на автора — 11 800 рублей долга.
Но спор продолжался, и он не уступал.
5 марта. Репетиция у Станиславского. М.А. пришел разбитый и взбешенный. К.С. вместо того, чтобы разбирать игру актеров, стал при актерах разбирать пьесу. Говорит наивно, представляет себе Мольера по-гимназически. Требует вписываний в пьесу.
10 марта. Опять у Станиславского. Маленький оперный зал в Леонтьевском переулке. Станиславский начал с того, что погладил М.А. по рукаву, сказав: «Вас надо оглаживать».
И снова за свое: «Не вижу гения, есть только жизнь простого человека...»
— А я, собственно, и стремился дать жизнь простого человека, — парировал Булгаков.
В конце концов он не выдержал, слег.
Оля говорила: услышав, что Булгаков не пришел на репетицию из-за невралгии головы, К. С. спросил:
— Это у него невралгия оттого, что пьесу надо переделывать?
Нет, уж лучше он пойдет! С тяжелым сердцем заходил Булгаков в старый особняк в Леонтьевском переулке и, поднимаясь по широким половицам к стеклянной двери, гадал тревожно: какой сюрприз преподнесет ему сегодня неуемный старец?
20 марта. Все это время прошло у Станиславского с разбором «Мольера», он хочет исключить лучшие места: сцену дуэли, стихотворение... У актеров не удается, а он говорит — давайте исключим.
Старик упорствовал, ломал сюжет, требовал поднять Мольера, а Булгаков яростно сопротивлялся. Временами его опьяняло желание бросить тетрадь, сказать: «Пишите вы сами про гениев, про негениев, а меня не учите, я все равно не сумею». Но нельзя, нельзя было так сказать, он подавлял в себе протест и, сидя дома у дубового стола с бронзовым шандалом посредине, решал неразрешимую задачу: «Не вписывать, идти на войну, значит сорвать всю работу, а вписывать зеленые заплаты в черные фрачные штаны!.. Что же это такое? Черт знает, что делать!» Казнью египетской стал для него этот спектакль, и, возвращаясь из старого особняка под липой, где на столе всегда кипел самовар и угощали вишневым вареньем, он говорил жене:
— Представь себе, что на твоих глазах Сергею начинают щипцами уши завивать и уверяют, что так и надо, что чеховской дочке тоже завивали и что ты это полюбить должна...
Никак не мог он это полюбить. Обескураженный, он снова шел в Леонтьевский переулок, спорил, убеждал: «М.А. измучен, три часа торговались...»
А Станиславский тем временем уже отдал распоряжение: все костюмы к «Мольеру» делать из бархата и парчи. Трагедию королевского комедианта он явно вытягивал на пышный гала-спектакль: «Чтобы все сияло, как солнце!»
1 апреля. Вчера М.А. пригласили в Партком на обсуждение «Мольера». Малютин, секретарь, говорил, что надо разобраться, что это за пьеса и почему она так долго не выходит. А также о том, что «мы должны помочь талантливому драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову делать шаги»... Заседание было длительное, сперва с исполнителями, потом их удалили.
Когда репетиции дошли до финала пьесы, до гибели Мольера, замечательный разговор состоялся у Станиславского с Николаем Горчаковым, постановщиком спектакля.
— Так, — молвил Ка эС, — разберемся, что у архиепископа есть в последнем акте?
— Там только одна фраза: «Смерть застала...»
— И на этом заканчивается пьеса?
— Нет, там есть еще несколько слов у Лагранжа.
Задумался Константин Сергеевич.
— Закрывается... занавес... король ушел... Ложи опустели... Появился Лагранж...
И вдруг поворот к Горчакову: «А как это будет идеологически?!» Тонет финал, тонет... И Горчаков бросает спасательный круг: «Возможен и такой конец: темнеет, все расходятся. Сцена поворачивается, сидит Бутон, приходит Лагранж и записывает. Это будет эпический конец».
— Нет, это будет слишком пессимистический конец.
— Да... скажут, академический конец, — согласился Горчаков.
И тут Станиславского осенило:
— А что, если после слов архиепископа Лагранж скажет: «Он умер, но дело его...»
— Великолепная идея! Не мрут дела, не мрут, — подхватывает Горчаков. — Есть лозунг... — жарко продолжает он, но, взглянув на учителя, быстро угасает и как-то вяло говорит:
— А то можно закончить, как Кин: «Закатилось солнце...»
Помолчали. И Станиславский вернулся к своей теме.
— Он умер, — задумчиво сказал Ка эС, — но слава и творения его живут... По-моему, это неплохо. Если выдержать эту линию, то получится хорошая пьеса. Булгаков много себя моментами обкрадывает...
По случаю или по счастью, Михаил Афанасьевич в тот день отлеживался дома и сцены этой не видал, она дошла до него в виде короткой выписки из протокола репетиций, которую кто-то вежливо и незаметно вручил Елене Сергеевне в антракте «Мертвых душ».
Булгаков прочитал, и кровь, не театральная, настоящая кровь, текшая в его жилах, хлынула в сердце. Нет, больше так не будет — всему есть предел! Ведь так все просто, всего-то несколько слов надо написать — и конец мученьям. К столу, мой Мастер, и кончим это дело навсегда!
Многоуважаемый Константин Сергеевич!
Сегодня я получил выписку из протокола репетиций... Ознакомившись с ней, я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы...
Если Художественному Театру «Мольер» не подходит в том виде, как он есть, хотя Театр принимал его именно в этом виде и репетировал в течение нескольких лет, я прошу Вас «Мольера» снять и вернуть мне.
Увидав это письмо, Елена Сергеевна пришла в ужас: «Они сбросят спектакль, сбросят!» — «Всему есть предел», — повторил Булгаков. Действительно, он сильно рисковал, но, видно, знал, что делал.
Станиславский сдался. «Играйте так, как есть», — сказал он растерявшимся актрам и, затаив обиду, стал отходить от пьесы. Больше Булгаков его не навещал, и «Мольер» навек ушел из старого особняка в Леонтьевском переулке.
Все дело перешло на сцену МХАТа, и актеры, надеясь, что в последний раз, стали выверять на слух заученные роли. «Репетиции идут по основному тексту М.А.» — с облегчением отметила Елена Сергеевна. И немного погодя добавила: «Оля сказала — у К.С. пьесу отбирают, но я не думаю — наверное, старик обозлился и сам отказался».
Тут она была неправа, не было злобы в душе у старого актера, досада, горечь неудачи — другое дело, но злости Станиславский не питал и, как ни спорил, на одной из последних репетиций все-таки признал: «Это пьеса хорошая, превосходная пьеса». И этим все сказал. А через месяц тучи над «Мольером» просветлились и, наконец, наступил совершенно ослепительный день.
28 мая 1935 года. По займу выиграли 600 рублей.
Звонил Танин — у прокурора Республики дело с ленинградскими нардомами мы выиграли. Теперь, если они не подадут выше, должны вернуть нам деньги.
Третье — звонок Оли:
— Театр хочет ставить «Мольера». Не может быть речи о том, чтобы отдать пьесу. Владимир Иванович просит, чтобы я согласилась на срок (премьеры) 15 января 1936 года. Раньше невозможно приготовить. Будет ставить режиссура, не К.С.
Победа!
Что ж, Булгаков впрямь мог праздновать победу. Ставку он делал на «Мольера» весьма большую, десять лет спустя после премьеры «Турбиных», после всех запретов и ударов, хотел доказать, что он драматург, который не только пишет, но и видит свои пьесы на планшете сцены. Только один театр, после срыва в Ленинграде, ставил «Мольера», но в случае успеха в МХАТе он мог пойти по всей стране. Булгаков таил надежду взять реванш, пробиться на другие сцены, и, нечего скрывать, процент со сборов тоже волновал его воображение. Все эти годы он работал даром: «Бег» запрещен, книга о Мольере погибла в ЖЗЛ, роман о дьяволе не кончен, да и кто ж рискнет его печатать... Как ни крути, спектакль давал ему последний шанс выбраться наверх. На этот раз он так был убежден, настолько верил в свой успех, что, весь в долгах, занял у Ермолинского деньги на меховую шубу для жены.
Но деньги уже сулил и Театр. Чуя, что автор вот-вот готов забрать свое творенье, стараясь укрепиться во владении пьесой, МХАТ предложил Булгакову контракт. «Звонил Егоров: МХАТ согласился на договор на наших условиях — б тысяч, срок аванса 1 июня 1936 года». На этом месте Михаил Афанасьевич всегда передавал свои дела жене.
— Как июня? — услышал Егоров ее низкий голос. — Мы говорили о декабре 1935 года! Театр должен в двухдневный срок дать мне ответ — соглашается он на мои условия или нет.
Боже, что с ним было! «Он вопил, что никто никогда не позволял себе так разговаривать с Театром, что Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу нельзя ставить ультиматумы». От телефона Николай Васильевич Егоров, финансовый властитель МХАТа, побежал к директорам... И что же? Театр принял ультиматум, и главный казначей с огорченьем выписал аванс. Еще одну победу отмечал Булгаков. Похоже, его дело шло на лад.
Меж тем, репетиции набирали скорость, и Горчаков с Булгаковым почти всю зиму ежедневно встречались на сцене мхатовского Филиала. Под Новый год в спектакль включился сам Немирович, прошла с успехом генеральная прокатка, и наконец наступил долгожданный день. Пятнадцатого февраля 1936 года произошла премьера.
Сколько лет мы ее ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными людьми. Тут и Акулов, и Межлаук, Рыков, Гай, Боярский. Не могу всех вспомнить. Масса профессоров, докторов, актеров, писателей. Афиногенов слушал очень внимательно и в конце много аплодировал, подняв руки и оглядываясь на нашу ложу.
Успех громадный. Занавес давали больше двадцати раз. Очень вызывали автора.
17 февраля. 2-й спектакль «Мольера» — 18 занавесов.
В «Советском искусстве» статья Литовского о «Мольере». Злобой дышит...
На спектакле побывал Поскребышев, секретарь вождя, и, уходя из ложи, восхищенно говорил: «Прекрасная вещь, надо непременно, чтобы Иосиф Виссарионович посмотрел!» Но Сталин, так любивший посещать Театр, на этот раз почему-то не спешил.
21 февраля. Общественный просмотр «Мольера». Успех. Буллит необычайно хвалил пьесу, называл М.А. мастером. Занавесов около 20. После спектакля Мелик1 пригласил нас в шашлычную. Хохотали, пили чачу, веселились от души.
Да, это был успех! На сцене действовали два больших актера — король французов и его комедиант. Исход их схватки был предрешен — в таком единоборстве поэты никогда не побеждают. И Булгаков неуклонно вел прославленного драматурга к смерти, еще не понимая, что деспот собственной его страны уже узнал себя в Людовике, всесильном короле, и в сходстве том заложен приговор спектаклю.
24 февраля. Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленное количество занавесов...
В мхатовской газете «Горьковец» отрицательные отзывы о «Мольере» Афиногенова, Всеволода Иванова, Олеши...
Болдуман сказал, что его снимают с роли Людовика. Лучший исполнитель в спектакле!
27 февраля. Много звонков — просят билеты на «Мольера». Актер Волошин попросил две тысячи взаймы. А у нас долгу 17 тысяч и ни копейки на текущем счету. Живем на авансы.
2 марта. К М.А. пришел Лев Славин и выразил свое восхищение «Мольером». Редкий случай с писателями... В «Правде» одна статья за другой, один за другим летят вверх тормашками.
Сегодня оттепель, весенний день.
Третьего марта, среди премьерной суеты, тревог и поздравлений, Елена Сергеевна застала своего мужа за непонятным делом: с карандашом в руке он что-то внимательно изучал на газетной полосе «Известий». Заглянув через плечо, она прочитала заголовок: «Об открытом конкурсе на учебник по истории СССР для начальной и средней школы». Вот те раз! Булгаков-историограф. «Зачем это тебе?» — «Так, может, пригодится...» Неясное предчувствие томило его душу.
4 марта. К концу спектакля попали на «Мольера». Театр полон. В правительственной ложе, в полутьме, видели Литовского, который что-то писал.
6 марта. Сегодня должно было быть свидание М.А. с Аркадьевым, но почему-то было отменено...
Три недели шел спектакль, Станицын-Мольер говорил мне: «С бешеным успехом!!» Семь представлений успели дать актеры. Булгакова вытаскивали на сцену после каждого спектакля.
Утром 9 марта 1936 года он прочел в газете «Правда», что пьеса его — фальшь и клевета на великого драматурга. Отложив газету, он сказал:
— Конец «Мольеру», конец «Ивану Васильевичу».
Днем он узнал: «Мольер» снят, спектакль, назначенный на завтра, не пойдет. А вечером начались звонки из Театра. «Надо Мише оправдаться письмом в газету».
— В чем?
Не будет М.А. такого письма писать.
И тоже по телефону — Горчаков, Марков. Все дружно одно и то же — оправдаться!
Не будет М.А. оправдываться.
Не в чем ему оправдываться.
10 марта. В «Литгазете» статья Алперса. Ляганье... Явно снимают «Ивана Васильевича».
11 марта. В «Советском искусстве» сегодня «Мольер» назван убогой лживой пьесой.
«О фальши» («Советское искусство», 11 марта 1936 г.)
Бульварная пьеса Михаила Булгакова в угоду дешевым эффектам и «выигрышным» ситуациям мещанской драмы исказила историческую правду... Борец против поповщины низведен до уровня мелкого актера, жалкого влюбленного старикашки. Автор пытается увлечь зрителя пошловато-пикантной версией о женитьбе Мольера на собственной дочери... Советское искусство не терпит фальши и лжи. Мы не можем допустить игнорирование классовой борьбы... Образ Мольера искажен, снижен, опошлен...
Как жить?
Как дальше работать М.А.?
12 марта. Письмо от Вересаева, очень доброе.
14 марта. Были опять званы к Буллиту. Решили не идти, не хочется выслушивать сочувствие, расспросы.
«Бывает хуже», — утешали Булгакова друзья. Он соглашался, да, бывает, приятель его Николай Эрдман, драматург первоклассный, поплатился ссылкой в Енисейск за пустяковую шутку. Да один ли Эрдман! Вот только что арестован Коля Лямин, самый близкий друг, и МХАТ замучил требованиями вернуть аванс, выданный когда-то в счет несостоявшейся постановки «Бега». Пришлось ему подписать новый договор, взяться за перевод «Виндзорских кумушек» Шекспира. Опять чужая вещь, да что поделать. «Нам нужны деньги, — терзается Елена Сергеевна, — иначе без отдыха М.А. пропадет».
15 марта. Звонок. М.А. вызывает Керженцев2.
— Может ли М.А. сейчас приехать?
— Сейчас? Я хотел сейчас пообедать.
Перенесли на завтра на 10.30 утра. Зачем?
16 марта. В новом здании в Охотном ряду по пропускам поднялись наверх. После некоторого ожидания М.А. пригласили в кабинет. Говорили они там часа полтора.
Керженцев критиковал «Мольера» и «Пушкина». М.А. не спорил, ни на что не жаловался, ни о чем не просил.
28 марта. Были у Буллита. Американцы — и он в том числе — были еще милее, чем всегда.
5 апреля. В доме нет ни копейки.
М.А. диктует исправления к «Ивану Васильевичу».
Несколько дней назад Театр сатиры пригласил М.А. для переговоров. Просили о поправках. Горчаков придумал Бог знает что: ввести в комедию пионерку положительную. М.А. наотрез отказался идти по этой дешевой линии.
12 апреля. Были на концерте у американского посла. Как всегда, американцы удивительно милы к нам. Буллит уговаривал не уезжать. Мы уехали в третьем часу на машине, которую нам предоставил Кеннон.
18 апреля. М.А. в МХАТе Говорил с Рафаловичем, новым завлитом, и Горчаковым о «Мольере». Хотят возобновить спектакль. Просят небольших поправок... Говорят, поспешили со снятием. Лица неузнаваемы.
Булгаков был как на качелях. Слухи, вызовы в Театр, телефонные звонки то поднимали, то вновь швыряли его вниз. Вот пробежал слушок о снятии «Турбиных», но, к счастью, оказался ложным. Несколько дней он чувствовал себя прескверно. В «Советском искусстве» появилась желчная статейка о «Пушкине» — похоже, и эту пьесу кто-то хочет загубить. Горчаков, режиссер спектакля, зовет Булгакова на репетицию «Ивана Васильевича» в Театр сатиры. Но Елена Сергеевна останавливает его в дверях: «Зачем мучить себя? Театр мечется, боится ставить. Спектакль уже объявлен на афишах, даже билеты продавали»... Но он не выдержал, пошел...
11 мая. Репетиция «Ивана Васильевича» в гримах и костюмах. По безвкусице и безобразию это редкостная постановка. Горчаков почему-то испугался, что роль Милославского (блестящий вор — как его задумал М.А.) слишком обаятельна, и велел сделать Полю грим какого-то поросенка рыжего с дефективными ушами. Да, слабый, слабый режиссер Горчаков. И к тому же трус.
13 мая. Генеральная «Ивана Васильевича» без публики. (И это бывает, конечно, не у всех драматургов!) Смотрели спектакль, кроме нашей семьи, Боярский, председатель ЦК работников искусств, Анчаров из ЦК партии, и к концу пьесы, не снимая пальто и держа в руках фуражку и портфель, вошел в зал Фурер — кажется, из МК партии.
Немедленно после спектакля пьеса была запрещена.
И вот уже начались «пушкинские дни». Вахтанговцы, еще недавно с азартом отбивавшие эту пьесу у МХАТа, вдруг испугались. «Приехал Русланов с просьбой, нельзя ли сделать изменения в «Пушкине»? М.А. категорически отказался».
Все требуют от него поправок, переделок, театры ищут выход, не хотят терять Булгакова... А Булгаков? Что ж, Булгаков уже не верит ни театрам, ни самому себе. «М.А. не верит ни во что!» В гостях у Ермолинского он долго слушал разговоры, потом отозвал хозяина: «Я погорел, Сережа... Да, погорел... Так ты возьми, пожалуйста, эту шубу в уплату долга». Ермолинский его пристыдил. Дома он долго не мог вернуться к своему столу, ходил с Еленой Сергеевной по зеленеющим дорожкам Новодевичьего поля и все думал, думал: куда ж ему теперь?
С «Мольером» Театр не спешил, спектакль снял сам Станиславский, и Булгаков понимал, что запрет останется надолго. Горчаков уговаривал его написать две-три новых сцены. «Запятой не переставлю», — отвечал Булгаков. В Художественный театр ходить ему было все труднее и труднее.
— Кладбище моих пьес, — сказал он жене.
9 сентября. Что предпринять М.А.?
В начале осени он принял важное решение.
М.П. Аркадьеву, директору МХАТ
Дорогой Михаил Павлович,
обдумав окончательно вопрос, по которому мы с Вами беседовали, я пришел к твердому заключению, что при том тягостном состоянии, которое вызвано разгромом моих пьес, я не в силах больше работать в МХАТ, мне просто в нем тяжело бывать.
Вчера я проверил и свои размышления по поводу «Виндзорских» и вижу, что пересилить себя не могу. Я перевод этот делать не буду. Поэтому прошу Вас сделать распоряжение о расторжении со мною договора, а также принять прилагаемое при этом мое заявление об освобождении меня от службы в МХАТ.
Примите мой привет,
М. Булгаков
Москва, 1936, 15 сентября.
Как ни любил он сцену с чайкой, а пришлось уйти. «Тесно мне стало в Проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной». Но что же дальше? Семнадцать лет назад он бросил медицину, гнет спину день и ночь, а итог? Где его книги, пьесы? На всех языках идет Булгаков, кроме русского, родного... В конце концов его устроили на должность оперного либреттиста при Большом театре. «Что ж, либретто, так либретто!»
С той поры Булгаков появлялся каждый вечер в ложе: черный костюм, бантик, белый накрахмаленный платок в кармашке, нога на ногу — он стал зритель. «Пьес больше не пишу, — отвечал он на запросы театров. — Имею горький опыт». Откинувшись, он слушал «Фауста» или увертюру к «Руслану и Людмиле», музыка всегда облегчала его душу.
5 октября 1936 года. Мучительные мысли у М.А. — ему нельзя работать.
В тот день была десятая годовщина премьеры «Турбиных». Театр этой даты не заметил, и автор, сидя дома, предавался юбилейным размышлениям.
Сегодня у меня праздник. Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные или погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в Проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет.
По совести сказать, кастрюлю ту следует поставить в Музее МХАТа, в разделе «Драматург и Театр».
Впрочем, я несправедлив. Напрасно Михаил Афанасьевич так обижался на Станиславского, на Немировича. Театр любил Булгакова, своего лучшего драматурга, но жертвовал им, чтобы уцелеть. Ведь всякому было понятно: лучше сохранить Художественный театр без Булгакова, чем Театру погибнуть вместе с ним.
Иногда М.А. тоскует, что бросил роль в «Пиквике», думает, что лучше было бы остаться в актерском цехе, чтобы избавиться от измывательств...
Весною 1936 года, после статьи в «Правде», шесть театров вернули Булгакову принятые пьесы. Харьковский театр драмы подал на него в суд, требуя вернуть аванс за пьесу «Пушкин», запрещенную властями. Наступили тяжелые дни. Булгаков просил у Литфонда ссуду, однако драматург Киршон, ведавший этим делом, сказал Елене Сергеевне: «Не нахожу возможным». Домой она вернулась в слезах.
— Что с тобой? — встревожился Булгаков.
— Мы совсем без денег.
— И это все?
— Тебе этого мало?
— Пойди умойся.
«Я пошла, — рассказывала Елена Сергеевна. — Возвращаюсь...
— Плюнь на это место.
Я плюнула».
И они перешли к другим заботам. Она и думать уже забыла об этом разговоре, когда Булгаков вдруг сказал: «Собирайся, едем на Кузнецкий...»
Весь день они ходили по книжным лавкам, букинистам, Булгаков выбирал исторические книги, старые карты России и, придя домой, разложил свои находки на полу. «Что ж, с пьесами все кончено, буду писать учебник для четвертого класса средней школы». И он засел за описание битв на Калке, Куликовом поле. Двести страниц написал Булгаков за полгода, и, если б не мигрень, кто знает, был бы на Руси еще один историограф.
Примечания
1. А.Ш. Мелик-Пашаев — дирижер Большого театра.
2. П.М. Керженцев — председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |