«Публицистическое произведение в той или иной мере всегда интегрировано с важнейшим сегментом общего дискурса — политическим дискурсом, который несет в себе идеологическое содержание» (Мисонжников Б.Я., 2000. С. 102). В особой степени это характерно для фельетона, как художественно-публицистического жанра журналистики, идейное содержание в нем играет важнейшую роль и характерна особая экспрессивность в выражении позиции автора. Поэтому чрезвычайно необходимо остановиться на этой проблеме особо. Как и любое журналистское произведение, фельетон несет в себе рабочую и опорную идеи (Лазутина Г.В., 2000. С. 89). При этом для рабочей идеи жанра в 20-е годы XX века, как правило, свойственен был четкий, указывающий характер, фельетоны содержали прямые безапелляционные ответы на затрагиваемые в них проблемы. Произведения, написанные в этом жанре, были ориентированы на действенность, в меньшей мере на эффективность.
В фельетоны М. Булгакова практически не разделяют этих тенденций. Стараясь воздействовать на сознание своей аудитории, журналист не ставил своей целью добиваться принятия каких-либо конкретных мер социальными институтами, управлять аудиторией. Поэтому рабочая идея в его сатирах лишена дидактики или догматики. В своих произведениях М. Булгаков вскрывает суть явления, и поскольку реальная конкретная ситуация в его фельетонах всегда восходит к масштабной общественной проблеме, проблеме, как правило сложной, не имеющей однозначного решения, то и указаний в его произведениях нет.
Вопрос о мировоззренческой позиций М. Булгакова, об отношении его к окружающей действительности — один из самых спорных в творческой биографии писателя. Фельетоны лишь отчасти проясняют ситуацию, опорная идея в них не нашла однозначного выражения. Дело в том, что Булгаков одновременно сотрудничал с двумя изданиями, имевшими абсолютно разные концепции: пролетарским «Гудком» и эмигрантской «Накануне», издававшейся в Берлине.
Но, прежде чем говорить непосредственно о взглядах и убеждениях Булгакова-журналиста, нам кажется немаловажным остановиться на общественно-политической обстановке, сложившейся в начале — середине 20-х годов 20-го века в Советском Союзе (ведь именно в это время Булгаков посвящает себя журналистской деятельности) и повлиявшей на положение СМИ непосредственным образом.
К началу 20-х годов относится формирование новой экономической политики (НЭПа). Этот период характерен для истории прежде всего тем, что он определил принципиально новые пути социально-экономического развития общества. Вообще, НЭП, провозглашенный большевиками на 10 съезде партии в марте 1921 года, был уникальным явлением в истории Отечества. К этому времени экономическое положение России было чрезвычайно тяжелым: в стране не хватало хлеба, возникали голодные бунты. В ряде мест крестьянские восстания перерастали в организованное сопротивление Советской власти, которое жестоко подавлялось частями Красной Армии. Все это свидетельствовало в пользу более гибких путей преобразования общества. Переход к НЭПу был определен и международной ситуацией. Уже к началу 1920-х годов стало очевидным, что надежды на мировую революцию, которая бы подтолкнула нашу отсталую страну к более динамичному развитию, не оправдались: активность выступлений пролетариата в европейских странах (Германии, Франции, Венгрии, Болгарии и др.) пошла на спад. Это также заставило руководство партии задуматься о смене экономических ориентиров.
Ускоренное развитие отечественной экономики благодаря замене продразверстки продналогом стало заметно уже через год. Постепенно восстанавливалось разрушенное войной хозяйство, что происходило без займов или какой-либо иностранной помощи. Но это были годы не только промышленного, но и духовного подъема: активного развития внепартийной журналистики, ограничения цензуры, большего плюрализма мнений и свободы слова. Правда, уже в середине 1920-х годов начинается свертывание НЭПа, что перечеркивает все надежды передовой интеллигенции на продолжение эволюционных реформ.
Несмотря на непродолжительный срок своего существования, НЭП дал немало интересных имен и в области журналистики и в области литературы, продемонстрировал, как могут уживаться вместе различные мировоззрения, сформировал особый уровень полемики в прессе по политическим, экономическим, литературно-художественным и другим вопросам. Именно в это время в нашей стране появляется необыкновенно большое количество различных литературных групп и направлений, развивающихся в условиях большей свободы, чем прежде, а также издательского и журнального дела. НЭП дал возможность заявить о себе самым различным по идейной тональности изданиям, усилить степень дискуссионности в отношении настоящего и будущего литературы и общества.
Именно в это время, в начале 1922 года, Михаил Булгаков и становится сотрудником «Гудка».
«Гудок» был центральной газетой советских железнодорожников. Первый его номер вышел в Москве в декабре 1917 года. Естественно, что издание видело своей целью помощь пролетариату в строительстве коммунизма, борьбе с пережитками буржуазного прошлого. «На общем фоне профсоюзной печати «Гудок» был самым содержательным...» (Стровский Дм., 1998. С. 42) — утверждает исследователь истории советской журналистики Дм. Стровский. И это действительно было так. Редакция «Гудка» широко привлекала к сотрудничеству железнодорожников, работавших на местах и хорошо осведомленных о жизни и быте своих коллег. В их задачу входило регулярно сообщать в газету обо всем, что требовало быстрой и действенной реакции. Как правило, эти сообщения в 2—3 строки помещались на 4-ой полосе, но нередко занимали и 2—3 страницы. Вместо фамилий под ними указывались псевдонимы рабкоров, например — «Клевак», «Гвоздь», «Магнит», или просто номер — «Рабкор № 1710» и т. д.
Псевдонимы и номера, с одной стороны, должны были уберечь рабкоров от мести начальства (о том, что такие случаи были, видно даже из булгаковского фельетона «Двуликий Чемс»), а, с другой, — создать ощущение всевидящего ока. Однако увлечение псевдонимами распространилось и на авторов фельетонов. Практически в каждом номере публиковались стихотворные фельетоны «Зубила» (Ю. Олеши), часто печатался «Эль. Эс.» или «Л.С.» (Л. Саянский) и т. д. Под разными псевдонимами появлялись и сатиры Булгакова, что, конечно, затруднило работу по установлению авторства многих его художественно-публицистических произведений. В 1966 году В. Лакшин отмечал: «Его (Булгакова) фельетоны, печатавшиеся часто без подписи или под псевдонимами М. Були, Тускарора, Г.П. Ухов, Ф. С-ов, И. Неизвестный, Михаил, Эмма. Б. и др., до сих пор в большей своей части не разысканы и не собраны. Булгакову как бы пришлось повторить судьбу Антоши Чехонте — его плодовитостью, легкописанием и не сразу пришедшей уверенностью в серьезном признании своего таланта» (Лакшин В., 1966. С. 8). М. Чудакова в своих поздних исследованиях назвала еще три псевдонима М. Булгакова — «М.Б.», «Ф. Скитайкин», «М. Олрайт» (Чудакова М., 1988. С. 276). В «Гудке» также встречаются единожды «Маг» и «Незнакомец». Сегодня исследователи говорят о том, что все возможное сделано для решения этой проблемы, но, правда, не все из фельетонов признают стоящими читательского внимания (Лосев В. // Булгаков М., 2002. Т. 1. С. 13).
Летом того же, 1922, года Булгаков начинает публиковаться в берлинской газете «Накануне». Она издавалась группой русских эмигрантов, принадлежащих к идейному течению сменовеховства. Свое название течение получило от публицистического сборника «Смена вех», вышедшего в июле 1921 года в Праге. В нем участвовал ряд видных деятелей эмиграции, в том числе и бывшие министры правительства Колчака — Ю.В. Ключников, Е.В. Устрялов, А.В. Бобрищев-Пушкин, Ю.Н. Потекин и др. Сменовеховцы призывали эмигрантов признать Советскую власть и сотрудничать с ней в деле создания развитой в культурном и экономическом отношении новой России, Идеологи течения, в прошлом принадлежавшие к правому крылу кадетской партии, надеялись, что в результате НЭПа произойдет перерождение Советской власти и Россия сделается буржуазно-демократической парламентской республикой по западноевропейскому образцу. Путь к этому они видели в развитии государственного капитализма с постепенным ростом значения возрождающегося частного сектора. Конечно же, они трагически заблуждались. НЭП был не более чем временной мерой, призванной способствовать получению вложений с Запада в концессии и дать возможность населению, прежде всего крестьянству, мелким и средним ремесленникам и предпринимателям восстановить хоть в какой-то степени свое положение после ужасов Первой Мировой и Гражданской войн. Правда, некоторые коммунистические вожди рассматривали НЭП как политику, рассчитанную на более длительное и серьезное обустройство советского плацдарма, с которого в случае нового кризиса можно будет развернуть новое наступление на Запад для торжества мировой революции. Сменовеховцы представлялись им возможными союзниками. Так, вскоре после выхода сборника, председатель Реввоенсовета и наркомвоенмор Л. Троцкий следующим образом определил его значение: «Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, — она является национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы... Наше несчастье, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к культуре» (Цит. по: Очерки истории русской советской журналистики: 1917—1932, 1988. С. 72).
Однако сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Троцкий фактически был лишен существенного влияния на правительственную политику. Это не преминул отметить М. Булгаков в дневниковой записи от января 1924 года. Писатель так прокомментировал происшедшее: «Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет» (Булгаков М., 2002. Т. 8. С. 81).
Вероятно, Булгакова привлекала незаурядная личность главного военного вождя большевиков во время гражданской войны, против которых довелось воевать и будущему писателю в качестве военного врача. Художник все-таки уважал своего бывшего противника по гражданской войне, хотя бы за готовность широко привлекать на службу специалистов из числа интеллигенции. Главное же, почему автор дневника негативно оценивал устранение Троцкого, заключалось, думается, в том, что даже призрачная свобода в выражении общественного мнения, сохранявшаяся в первой половине 20-х годов, обязана была во многом продолжавшейся скрытой борьбе между различными фракциями в коммунистическом руководстве. С устранением фракций и установлением единоличной диктатуры Сталина открылась возможность для еще большего ужесточения тотального идеологического контроля и неограниченных репрессий. Очевидно, Булгаков считал победу Троцкого меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина.
Троцкий вполне позитивно изображен в фельетоне «Московские сцены». Приспособленчество бывшего присяжного поверенного, героя этого произведения, претило автору. Писателя коробит, когда этот человек называет Троцкого «наш вождь», и эту свою реакцию он передает портрету: «лишь хозяин впился четырьмя кнопками в фотографию, мне показалось, что председатель реввоенсовета нахмурился. Так хмурым он и остался»; «тут мне показалось, что судорога прошла по лицу фотографического Троцкого и губы его расклеились, как будто он что-то хотел сказать» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 293).
Большинство же сменовеховцев, увидевших в Сталине «сильную власть», способную создать мощное национальное государство, и вернувшихся на родину в конце 20-х годов, пали жертвами репрессий. Исключение было сделано лишь для некоторых, активно участвовавших в идеологических начинаниях режима и публично порвавших с эмиграцией деятелей сменовеховства, вроде писателей Ильи Эренбурга и Алексея Толстого.
Сам Булгаков крайне скептически относился к возможности перерождения советского режима в эпоху НЭПа, в провозглашенный Устряловым путь «эволюции умов и сердец». В своем дневнике 26 октября 1923 года писатель крайне негативно отозвался о берлинской газете «Накануне», где вынужден был печатать свои лучшие рассказы, фельетоны (в советских газетах они не проходили): «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. Мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда не увидели бы света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем... Я, к сожалению, не герои» (Булгаков М., 2002. Т. 8. С. 78).
Булгаков, как он сам признавался и в своих фельетонах, героем не был: «Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный — рожденный ползать, — и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 278). Неприятие сменовеховства проглядывало в его произведениях, может быть, даже помимо писательской воли и не осталось незамеченным критикой. Так, Е. Мустангова, одна из «непримиримых» по отношению к булгаковскому творчеству, еще в 1927 году совершенно верно отметила, что «идеология самого автора неподвижней приспосабливающейся идеологии Турбиных, Булгаков не хочет приспособиться. Обывательский скепсис по отношению к организующей силе нового хозяина жизни остается новой чертой его мироощущения. О сменовеховстве Булгакова можно говорить весьма условно». Это полностью согласуется с записью в дневнике писателя, где он наградил непечатной кличкой осевших в Берлине лидеров сменовеховства. А скепсис у Булгакова, безусловно, был — вспомним его щедринскую настроенность на «страшные черты» (Булгаков М., 1989 (А). С. 283) собственного народа, но скепсис не обывательский, а вызванный тревогой интеллигента за судьбы народа и Родины. Булгаков обладал зрелым опытом и здравым умом и понимал, что все крупные переломы и то новое, что нарождалось, неотвратимо, исторически неизбежно. И это отличало его позицию от сменовеховской. Он никогда не воспринимал НЭП как реставрацию капитализма, как возврат к прошлому. Булгаков в московских фельетонах-очерках употребляет слово «ренессанс» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 252). Чаще всего это связано с тем, что в Москве «происходят чудеса» (там же. С. 251), восстанавливаются хоть какие-то черты цивилизации. В политическом же контексте слово это неизменно употребляется с ироническим оттенком. Публицист предчувствовал, что век нэповского «ренессанса» недолог и каждым своим публицистическим выступлением в «Накануне» пытался доказать это берлинским читателям. Действительно, уже в 1923—24 годах и в экономике, и в культуре страны были вполне ощутимы и администрирование, и бюрократизация. Какой-либо демократизации политической жизни новая экономическая политика не предусматривала с самого начала, а в условиях однопартийности элементы бюрократической централизации только усиливались. Резкая критика Булгаковым темных сторон жизни, заскорузлого бюрократизма и самодурства, дикости, пьянства попадала не в бровь, а в глаз. А мастерство было такой силы, гротеск так выделял грани абсурдного, что события и явления, которые он обличал, получали общественный характер, а типы приобретали нарицательное значение.
Все это вызывало нападки на фельетониста со стороны ортодоксальной критики, которая воспринимала его гомерический смех, как издевку, идущую из сменовеховского буржуазного лагеря. Литературная борьба в 20-х годах XX века была весьма жесткой. Наиболее сильный натиск Булгаков испытывал со стороны РАППа. Рапповская критика не жаловала сатиру вообще и сатиру М. Булгакова, в частности. Во взглядах рапповцев уживались крайние противоречия. С одной стороны, призыв срывания всех и всяческих масок, а с другой — страусовая тактика, исключающая роль обобщения даже в том случае, если оно строится на основе верных идейно-художественных позиций. Обобщение, считали они, может привести к «подрыву основ» независимо от позиции художника. Согласно представлению рапповцев, автор фельетона не должен типизировать, а довольствоваться всего лишь формой критического сигнала.
Естественно, что фельетоны М. Булгакова не вписывались в подобные рамки. И журналист открыто заявлял об этом, работая в жанре фельетона-обобщения. Кроме того, называя себя учеником Салтыкова-Щедрина и Гоголя, он тем самым делал вызов всем, кто сбрасывал всю дореволюционную культуру с корабля современности. Да и биография Булгакова, его классовая принадлежность никак не могли встретить одобрения пролетарских писателей. И ко всему этому публицист еще и сотрудничал с эмигрантским изданием (хотя содержание его публикаций во внимание не принималось).
На основании вышеизложенного Михаил Булгаков был отнесен к стану «попутчиков», т. е. писателей «без политических перспектив», разделяющих позиции пролетариата лишь «до известного пункта» (См.: Очерки истории русской советской журналистики: 1917—1932, 1988. С. 88). Более того, Л. Авербах заявлял: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Авербах Л., 1925. С. 4). Рапповская критика обвиняла Булгакова в том, что он посягает на советский строи, возводит поклеп на народ. По их мнению, положительный идеал фельетониста остался в прошлом, и все творчество его — памфлет на новую Россию. Хотя в письме «Правительству СССР» от 28 марта 1930 года Булгаков решительно отводит подобные обвинения, заявляя, что его сатира имеет благородные цели и в связи с этим ссылается на опыт Салтыкова-Щедрина, называя его своим учителем. Булгаков утверждает: «пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно» (Булгаков М., 1989, (А). С. 283). Задачу своего творчества он видит в том, чтобы способствовать «Великой Эволюции» — то есть утверждению цивилизации, просвещения. Эту цель может и должна выполнить сатира, в том числе и его произведения, «в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта» (там же).
Вряд ли нужно доказывать общеизвестное положение о том, что в сатирическом произведении положительный идеал реализуется в непрямой форме — в форме резкого и глубокого отрицания негативных сторон действительности. Чем глубже и полнее это отрицание, тем глубже и полнее выглядит положительная концепция сатирика. Положительный идеал в сатире — та «закадровая» антитеза, которая возникает благодаря созданию действительно резких, подчас гротескных образов.
И, мы видим, как широко Булгаков смотрел на жизнь, на цель своего творчества, несмотря на то, что обстановка в стране в период НЭПа была крайне сложной. Противоречия обострились, обрели новый характер. Трудности восстановительного периода были неимоверными. Следует удивляться мудрости публициста. Его сатира не была такой односторонней, как утверждали рапповцы (в частности Л. Авербах). Булгаков бичевал дикие нравы, получившие в период НЭПа новую почву. Ему казалось, что невежество может погубить цивилизацию, культуру. Этого он органически не мог принять. Он издевался над нэпманами, шиберами (валютчиками), торговками-спекулянтами, жуликами. Из его фельетонов вырастала картина эпохи — разгул спекуляции, обмана, жульничества, процветание нуворишей, снова возомнивших себя властителями мира сего.
Тщательный анализ фельетонного наследия Булгакова позволяет говорить о том, что журналист выступал не против нового общественного строя, а против тех отрицательных явлений, которые этому строю сопутствовали. В отличие от В. Катаева, И. Ильфа, Е. Петрова, М. Кольцова и других фельетонистов, зачастую подверженных конъюнктуре, Булгаков понимал, что окончательная победа над силами зла не так близка, как хотелось бы об этом думать, что многие отрицательные явления связаны не только с издержками настоящего, но и с пережитками прошлого, что новый общественный строй не застрахован от, ошибок и промахов, что и теперь могут при определенных условиях возникать отрицательные явления, заслуживающие самой суровой оценки.
Отсюда — особенность сатиры М. Булгакова. Его смех не столь добродушен и беззаботен, как смех В. Катаева. Он лишен и тех обличительных нот, которые звучали в произведениях многих сатириков 20-х годов XX века. По своей природе смех М. Булгакова ближе к сарказму А. Платонова, иронии М. Зощенко, чем к смеху «победителей» (говоря словами Луначарского), который так часто звучал на страницах «Гудка».
Положительный идеал М. Булгакова в период его фельетонного творчества был не в прошлом, а в будущем. Булгаков не идеализировал прошлое, как и не идеализировал настоящее. Он понимал, что предстоит долгая напряженная борьба, прежде чем идеалы нового общественного строя утвердятся окончательно. И не его вина, что многие факты действительности 20-х годов не давали оснований для более оптимистических выводов. Позиция Булгакова-фельетониста сводится к следующему: положительный идеал публициста был так высок, что практически многие явления окружающей действительности отрицались полностью. Этот идеал — в гармоничном развитии личности и, общества, в торжестве идей нравственного и социального гуманизма.
В статье А. Альтшуллера, опубликованной в «Литературной газете», говорится о том, что для Булгакова в 20-е годы вопрос стоял альтернативно — революция или интеллигенция. Думается, что это не совсем так. Концепция Булгакова-художника — революция и интеллигенция, но интеллигенция «новая», к ней он относил и себя. Об этой новой интеллигенции, пережившей бури революции и гражданской войны и не утратившей своих нравственных идеалов, не придавшей свою Родину, и вновь нарождающейся, молодой и сильной, писал Булгаков с огромной надеждой. Эта интеллигенция уже сильно отличалась от дореволюционной. Ее, познавшую и тяжелый физический труд ради куска хлеба, и все унижения эпохи массового антиинтеллектуализма, когда само слово «интеллигент» использовалось в качестве ругательства, но сохранившую сознание себя как части своего народа, публицист считал краеугольным камнем будущего возрождения страны из пепла войн.
Но в то же время, Булгаков — и страдающий интеллигент, остро чувствующий новые противоречия. Нельзя сказать, что ему не дорого прошлое с его уютом и культурой. Хамство, бюрократизм он ненавидит. Но он обладает зрелым опытом и понимает, что все крутые переломы и то новое, что нарождается, неотвратимо, исторически неизбежно. И это отличает его от сменовеховцев. Он никогда не воспринимал НЭП как реставрацию капитализма, как возврат к прошлому.
Совершенно очевидно, что сатира, которую рапповцы именовали «глумлением» и «издевкой», представляется нам совсем иной. Фельетонист действительно издевался, он был беспощаден к проявлениям той нравственной мертвечины, которую наблюдал вокруг, но ведь на то и существует сатира, чтобы высмеивать и разоблачать подобные явления. Что же касается отношения писателя к новому обществу, то о позиции М. Булгакова достаточно убедительно свидетельствуют «краткие, но живые московские фельетоны-очерки, своеобразные зарисовки с натуры», проникнутые «явной симпатией к Советской власти, к жизни революционной столицы» (Рудницкий К. // Булгаков М., 1965. С. 578), которые печатались в «Накануне». О симпатии, конечно, можно говорить достаточно условно, но автор действительно, стремился доказать тем, кто бросил Россию, что страна все равно не погибла и не погибнет, с трепетом и радостью отмечал первые признаки возрождения, пусть и в новом, видоизмененном состоянии.
Итак, мы можем с уверенностью сказать, что Булгаков по своим убеждениям не принадлежал ни к лагерю сменовеховскому, ни к коммунистическому. Обвинения фельетониста сменовеховцами в коммунизме, а коммунистами в сменовеховстве были абсолютно беспочвенны. У Булгакова была своя независимая позиция, свое видение происходящего, своя вера. Идеалом публициста была «Великая Эволюция», т. е. утверждение цивилизации и просвещения, гармоничное развитие личности и общества, торжество идей нравственного и социального гуманизма. И он служил ей верой и правдой, несмотря на все тяготы времени, несмотря на нелепые обвинения и клевету, несмотря ни на что.
Пережив вместе с Родиной все испытания, выпавшие на ее долю, Михаил Булгаков независимо от обстоятельств оставался русским человеком, русским интеллигентом, русским писателем. Он напряженно думал, обо всем, что видел перед собой в эту противоречивую эпоху. И мысль его, «острая как лезвие» (там же), по выражению одного из мемуаристов, была склонна к анализу живого, не замороченного догмами или предвзятостью и подкреплена ответственностью свидетеля и летописца великих и трагических событий в жизни его Родины.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |