§ 2. Тематика фельетонов «Накануне»

Работая в «Накануне», М. Булгаков так же как и в «Гудке» во многом ориентировался на основную целевую аудиторию издания. Только аудитория была совсем другой, с другими идеалами и стремлениями, с другими жизненными установками, да и, что говорить, общий образовательный и культурный уровень ее был куда выше. Соответственно, и задачи журналист ставил перед собой несколько другие.

Естественно, эмиграции было очень интересно все происходящее в оставленной ими России. И целью М. Булгакова было как можно ярче и правдивее отразить современную ему действительность, обращая особое внимание на то, что интересовало его берлинских читателей, но и только. Булгаков понимал, что эмиграция никоим образом не может повлиять на то, что происходит в России. Булгаковские фельетоны вообще можно назвать нравоучительными весьма условно. Еще в меньшей степени это качество свойственно фельетонам из «Накануне». И это вполне понятно. Булгаков не ставил себе подобных задач по отношению к русским эмигрантам, жившим в Берлине. Для него эта работа была скорее неким исследованием современной ему новой России и новой столицы, Москвы. И отчасти именно эта исследовательская направленность в совокупности со спецификой аудитории, прекрасно осознаваемой журналистом, привела его к мысли обогатить фельетон элементами очерка.

Собранные воедино публикации М. Булгакова в газете «Накануне» представляют собой ничто иное, как цикл фельетонов-очерков. Подобное жанровое соотнесение становится очевидным при сравнении фельетонов-очерков, написанных для «Накануне», и фельетонов «чистой воды», если можно так выразиться, печатавшихся в «Гудке». Все они принадлежат перу М. Булгакова, но различия именно в жанровой принадлежности бросаются в глаза.

Для фельетонов-очерков из «Накануне» характерна, прежде всего, непосредственная близость к жизни, страстность, открытая постановка острых социальных проблем, стремление опираться на собственные живые наблюдения новых сторон действительности, стремление «очертить» то или иное социальное явление. Кроме того, необходимо отметить и более глубоко осмысленное и выразительное отражение современной публицисту действительности. Вообще, и позиция автора звучит более явственно, более открыто. Об этом свидетельствует и почти полное отсутствие фантастических элементов, которые М. Булгаков так широко использовал в своих гудковских фельетонах. Авторский, нескрываемо подчеркнутый, субъективный взгляд на вещи нередко противопоставлен «объективному» ходу событий. «Индивидуальная точка зрения заявляет себя, по меньшей мере, равной точке зрения, принятой тем самым большинством, которое с редкой точностью определения зовут «подавляющим»» (Гудкова В., 1991. С. 262) — считает исследователь булгаковского наследия Виолетта Гудкова.

Немаловажной особенностью является и то, что фельетоны-очерки, опубликованные в берлинской газете, составляют самостоятельный цикл произведений, объединенных общей темой (главная тема их — Москва начала 20-х годов), направленностью, жанровыми и стилевыми особенностями. Кроме того, все они носят летописный, хроникальный характер. Исследователи нередко называют их не иначе как «Московскими хрониками». При этом публицист прямо заявляет о достоверности своей летописи: «Читателю, конечно, неинтересно, как я нырял в Москве, и рассказываю я все это с единственной целью, чтобы он поверил мне, что Москву 20-х годов я знаю досконально. Я обшарил ее вдоль и поперек. И намерен ее описать. Но описывая ее, я желаю, чтобы мне верили. Если я говорю, что это так, значит, это действительно так!» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 437). И, действительно, создает художник разноцветную картину жизни московской, изображает разнообразные типы новой действительности, появившиеся недавно и пришедшие из прошлого.

Несмотря на всю тяжесть переживаемого страной периода, Булгаков главным образом стремился отразить в своей летописи все то новое, что рождалось в жизни, крепло, побеждало хаос и разруху. Писатель-публицист чутко ловил звуки возрождавшейся жизни, восстановления хозяйства и быта, различая поступь близкой ему «Великой Эволюции», и искренне радовался этому. Его картины с натуры, печатавшиеся в «Накануне», лишены слащавости, лести советской власти. Но с ревнивым участием автор отмечает всякое движение жизни, возвращение мирного быта, в особенности, если это начинает принимать знакомые формы. «Лифты пошли! Сам видел сегодня. Имею я право верить своим глазам?» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 251). В своих фельетонах-зарисовках он показывает, что ранее на улицах Москвы было столпотворение, властвовала шпана, буйствовали беспризорники, а теперь прилично одетый мальчик с ранцем за спиной идет в школу: «Это был чистой воды херувим в теплых перчатках и валенках... Мальчик шел в школу I-й ступени у-ч-и-т-ь-с-я» (там же. С. 254). В фойе оперного театра появился «фрачник» (там же. С. 257). Открылись магазины, кондитерские, стал гулять по столице «Бог-Ремонт», «вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой, от него пахнет махоркой», «бог неугомонный, прекрасный — штукатур, маляр и каменщик — орудует» (там же. С. 250—251). Всюду яркие вывески. Все есть, «кроме твердых знаков и ятей». «Надолго, значит!» — одна фраза, но насколько она многозначительна. В очерке «Столица в блокноте» Булгаков пишет: «Москва — котел, — в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самим приходится вариться. Среди Дунек (спекулянток) и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия организационный скелет» (там же. С. 264). Фиксируя внимание на фактах, свидетельствующих о том, что в Москве налаживается порядок (на вокзале исчезли мешочники, в трамвае штрафуют безбилетников, милиционер на перекрестке руководит движением), Булгаков заключает очерк оптимистическими словами, звучащими как стихи: «Дайте нам опоры точку, и мы сдвинем шар земной» (там же. С 265).

Стремление показать рождение нового составляет важную линию в фельетонах-очерках Булгакова. Характерен в этом отношении и фельетон о первой Всесоюзной Выставке в 1923 году в Москве в Нескучном саду «Золотистый город»: «С моста разворачивается городок. С первого же взгляда: в заходящем солнце на берегу Москвы-реки, он легок, воздушен, стремителен, золотист» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 340) — такой увидел выставку московский корреспондент «Накануне». Для молодого государства эта выставка достижений народного хозяйства сама по себе была уже значительным достижением. И фельетон Булгакова, посвященный ей, пронизан жизнерадостным, жизнеутверждающим юмором.

А своим скептическим берлинским читателям-эмигрантам с Фридрихштрассе публицист заявляет: «Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, и даже больше того: по мере того, как я наблюдаю московский калейдоскоп, во мне рождается предчувствие, что «все образуется» и мы еще можем пожить довольно славно!» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 262).

Тем же воодушевленным настроением проникнут и фельетон-очерк «Киев-город». «Материалом для него послужили воспоминания о событиях 1917—1919 гг. в родном городе и впечатления от поездки в Киев по командировке от газеты «Накануне» в апреле 1923 года» (Соколов Б., 2002. С. 347). Несмотря на то, что очерк посвящен не Москве, в цикле накануньевских фельетонов-очерков он органичен. Во-первых, для писателя существовало всего два города Кием и Москва. Как неразделимы они в сердце художника, так и в его творениях. Во-вторых, и в этом фельетоне автор описывает те же явления, что стали столь значительными в столице. «Нэп катится на периферию медленно, с большим опозданием» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 312). «Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город» (там же. С. 316).

С надеждой Булгаков писал и о новой интеллигенции, которая уже сильно отличалась от дореволюционной. Все в том же фельетоне, «Столица в блокноте», читаем: «После революции народилась новая, железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься. Я верю, она не пропадет! Выживет!» (там же. С. 253). Сказано не без грустного юмора. Эту интеллигенцию, познавшую и тяжелый физический труд ради куска хлеба, и унижения эпохи массового антиинтеллектуализма, когда, само слово интеллигент использовалось в качестве ругательства, но сохранившую сознание себя как части своего народа, писатель считал краеугольным камнем будущего возрождения страны. Эту интеллигенцию он выделял в отдельный класс, правда, «считающий модным ходить зимой в осеннем. К этому классу принадлежит так называемая мыслящая интеллигенция» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 250). К этому же классу Булгаков условно причислял и «будущую» (там же. С. 250) интеллигенцию («рабфаки и проч.). В дневнике же она названа «полуинтеллигенцией», «молодежью коммунистически рабфаковского мейерхольдовского типа» (Булгаков М., 2002, Т. 8. С. 90).

В фельетонах-очерках публицист выразил и свое отношение к новому революционному искусству. В «Столице в блокноте», в «Биохимической главе» фельетона описана постановка в театре ГИТИСа В.Э. Мейерхольдом пьесы бельгийского драматурга Фернана Кроммелинка «Великодушный рогоносец»: «...в общипанном, ободранном, сквозняковом театре вместо сцены — дыра (занавеса, конечно, нету и следа). В глубине — голая кирпичная стена с двумя гробовыми окнами. А перед стеной сооружение... Какие-то клетки, наклонные плоскости, палки, дверки и колеса. И на колесах буквы кверху ногами «сч» и «те». Театральные плотники, как дома, ходят взад и вперед, и долго нельзя понять: началось уже действие или еще нет.

Когда же оно начинается (узнаешь об этом потому, что все-таки вспыхивает откуда-то сбоку свет на сцене), появляются синие люди (актеры и актрисы в синем...).

Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает с наклонной плоскости на том, на чем женщины и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платяной щеткой. Женщина на плечах у мужчины ездит, прикрывая стыдливо ноги прозодеждой юбкой.

— Это биомеханика, пояснил мне приятель. Биомеханика!! Беспомощность этих биомехаников... вне конкуренции» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 259).

Решительное неприятие автором мейерхольдовского спектаклю выдает в нем поклонника реалистического искусства в его классический период — XIX-й, «золотой век». М. Булгаков прямо утверждает: «Театр для меня — наслаждение, покой, развлечение, словом, все что угодно, кроме средства нажить новую хорошую неврастению, тем более, что в Москве есть десятки возможностей нажить ее без затраты на театральные билеты» (там же).

Довольно спорной представляется высказывание Б. Соколова, который утверждает следующее: «Для Булгакова опера в «Столице в блокноте» означает только восстановление нормы дореволюционного быта, но никак не произведение высокого искусства. В театре его более всего поражает фрак одного из зрителей, опять-таки как символ дореволюционной нормы. Если восстановление нормы и порядка в быту Булгаков всячески приветствует, то в искусстве его отношение к этому понятию гораздо более сложное. Свой идеал автор фельетона находит в эксцентрическом таланте артиста оперетты Г.М. Ярона (1893—1963), равно как в столь же эксцентрическом таланте сатирического клоуна В.Е. Лазаренко (1890—1939)» (Соколов Б., 2000. С. 412).

Что касается «восстановления нормы дореволюционного быта», то Булгаков, действительно отмечает: «Опера Зимина. «Гугеноты». Совершенно такие же, как «Гугеноты 1893 г., «Гугеноты» 1903 г., 1913, наконец, и 1923 г.!» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 257). Но не знать того, что собственно частный театр Зимина был открыт только в 1904 году, фельетонист не мог. Кроме того, Соколов указывает на глухоту автора к произведению высокого элитарного искусства, т. е. к спектаклю этого театра. Автор фельетона же вносит лишь немногочисленные, но многозначные детали в описание интерьера театра, «окрашенного в какие-то жабьи тона» (там же), «в фойе — шарканье, гул, пахнет дешевыми духами», и его публики, интересующейся самой оперой постольку, поскольку: «Взоры сосредоточенны на желтых сапогах Марселя» (там же). Воистину, храм искусства. Неудивительно, что автора охватывает «зеленейшая тоска» (там же).

Да, действительно, фельетонист признается: «После того, как я убедился, что «Гугеноты» и «Риголетто» перестали меня развлекать, я резко кинулся на левый фронт». Но дальше: «Причиной этого был И. Эренбург, написавший книгу «А все-таки она вертится», и двое длинноволосых московских футуристов, которые, появляясь ко мне ежедневно в течение недели, за вечерним чаем ругали меня «мещанином. Неприятно, когда это слово тычут в глаза...» (там же. С. 259).

Кроме того, Булгаков не называет Ярона воплощенным идеалом, он лишь пишет: «Спас меня от биохимической тоски артист оперетки Ярон, и ему с горячей благодарностью посвящаю ему эти строки» (там же. С. 260). Скорее фельетонист выступает за ясность и четкую определенность в искусстве. «Тоску» навевает искусственность, ни на чем не основанные притязания на элитарность (опера Зимина, судя по всему, привлекала как раз разбогатевших в одночасье нэпманов, стремящихся проникнуть в избранные круги) или, наоборот, массовость (постановки Мейерхольда вряд ли были понятны массам). «Оперетка» же выделяется на общем фоне своей естественность, сюда люди приходят развлекаться, и здесь «нельзя не хохотать» (там же).

Необходимо отметить, что Булгаков в накануньевских фельетонах выражает свое неодобрительное отношение и к творчеству В. Маяковского. Описывая выступление поэта на демонстрации в Москве против меморандума министра иностранных дел Великобритании Дж. Н. Керзона, фельетонист характеризует его следующим образом: «Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал надтреснутым басом...», «Маяковский все выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 297). Как видим, отношение Булгакова к современному искусству, в разных его проявлениях, выраженное в фельетонах-очерках было неоднозначным. Публицист отвергает модернизм, авангардизм Мейерхольдов, он — за развитие традиций русского реалистического искусства.

Автор цикла, как правдивый и компетентный летописец, утверждает: «Нет пагубнее заблуждения, как представить себе загадочную великую Москву 1923 года отпечатанной в одну краску. Это спектр. Световые эффекты в ней поразительны. Контрасты — чудовищны» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 264). Поэтому, будучи честным и с самим собой и со своими читателями, Булгаков не мог говорить только о хорошем, когда вокруг было столько ужасного и абсурдного. Из его произведений вырастала картина эпохи — и разгул спекуляции, обмана, жульничества, процветание нуворишей, возомнивших себя властителями мира. Каждая деталь при описании нэпмана пронизана ядом неприязни, обличает его дикое бескультурье, становится типически значимой. «Вошел некто, перед которым все поблекло и даже серебряные ложки съежились и сделались похожими на подержанное фраже. На пальце у вошедшего сидело что-то напоминающее крест на храме Христа Спасителя на закате. «Каратов девяносто... Не иначе как он его с короны снял», — шепнул мне мой сосед-поэт, человек, воспевающий в стихах драгоценные камни, но по своей жестокой бедности, не имеющий представления о том, что такое карат. По камню, от которого сыпались во все стороны разноцветные лучи, по тому, как на плечах у толстой жены вошедшего сидел рыжий палантин, по тому, как у вошедшего юрко бегали глаза, я догадался, что передо мной всем нэпманам — нэпман, да еще, вероятно, из треста» (там же. С. 255). Этот новый и странный мир подобных людей был глубоко чужд сатирику, вызывал откровенный сарказм. Наиболее яркий общественный портрет современных дельцов создан в сатирическом фельетоне-поэме «Похождения Чичикова», который определяют и как маленькую сатирическую повесть, повесть-гротеск. Герои поэмы Гоголя попадают в действительность послереволюционной России, где прекрасно чувствуют в эпоху нэпа. Но и они некоторым невообразимым образом перерождаются в творении Булгакова, становясь очевидно из-за более чем благоприятных условий существования становятся еще более страшными, фантастичными, чем в поэме Гоголя. Наводят непреодолимый ужас уже первые строки: «...в царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая лампада с надписью «Мертвые души», шутник сатана открыл двери. Зашевелилось мертвое царство, и потянулась из него бесконечная вереница... И двинулась вся ватага на Советскую Русь...» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 230).

А с какой внутренней ненавистью, сатирической злостью Булгаков рисует фигуры жуликов-спекулянтов, жадных до наживы, до чужой крови. Живописность здесь так выразительна, что ситуация предстает перед нами во всей своей исторической истинности и непосредственной осязаемости. «Жулябия в серых полосатых брюках и шапке, обитой вытертым мехом, с небольшим мешочком в руках. Физиономия словно пчелами искусанная, и между толстыми губами жеванная папироска. Мимо блестящего швейцара просунулась фигурка. В серой шинели и в фуражке с треснувшим пополам козырьком. На лице беспокойство, растерянность. Самогонный нос. Несомненно, курьер из какого-нибудь учреждения. Жулябия, метнув глазами, зашаркала резиновыми галошами и подсунулась к курьеру: «Что продаешь?» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 285). Но Булгаков замечает и следующее: «Их симпатичные лица портит одно: некоторое выражение неуверенности в глазах. Это, по-моему, вполне понятно...» (там же).

Но раз уже сами «жулябии» испытывают беспокойство, то, значит, их дни сочтены, и автор лишь «провожает» их спокойной иронией. Они обречены, потому, что в самом разгуле НЭПа содержатся признаки разложения и близкого конца. «Нэпманы уже ездили на извозчиках, хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки, что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами... Они не выбросили. И не выбросят, смею уверить» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 280).

Ужасали ведь не только «гримасы нэпа», но и то общее разрушение нравственных и моральных устоев, которое произвела новая эпоха. Повсюду процветали казнокрадство, протекционизм и взяточничество. Эту тему фельетонист затрагивает и в «Гудке» (подробно рассмотрено в 1-м параграфе настоящей главы), и в «Накануне», с той лишь разницей, что в накануньевских сатирах размеры подобных явления приобретают более значительные, а чиновники занимают очень высокие посты. Так, «трагическая» история героя фельетона «Белобрысова книжка» начинается прекрасным утром 3-го числа с назначения его «кругосветных операций банка директором» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 405) и логично, но скоропостижно заканчивается через 40 дней ночью 13-го («Взяли в 2.30 часа по полуночи» (там же. С. 409)). Герой другой накануньевской сатиры показан уже в последний вечер перед арестом «чуть ли не по семи статьям... тут и дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое-то главное — растрата!» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 269). Пал Васильевич же доживает последние часы своей вольной жизни и жадно пьет «чашу жизни».

Все мещанское, буржуазное было ненавистно журналисту. Он обличал не только нэпманов, но и различного рода приспособленцев. Таких, как «бывший присяжный поверенный» в фельетоне «Московские сцены» — «один из самых сообразительных людей в Москве» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 289), окопавшийся в своей квартире, оклеенной справками и мандатами, обвешанной портретами Маркса и Луначарского, «не просто так, а основательно».

Жилищный кризис становится одной из основных тем в накануньевском цикле. Булгаков сам пережил разруху в послевоенной Москве, лицом столкнулся с квартирным вопросом и потому прямо заявляет: «Жилище есть основной камень жизни человеческой» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 437). Достаточно беспощадно показаны фельетонистом и вечно пьяные и скандальные обитатели московских коммуналок, с которыми и самому Булгакову приходилось соседствовать. «Вообще Москва не Берлин... человека, живущего полтора года в коридоре № 50, не удивишь ничем» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 320). Так, Светлый праздник Христова Воскресенья происходит следующим образом:

«В два часа ночи квартхоз, разговевшись, выбил все стекла, избил жену — и свой поступок объяснил тем, что она заела ему жизнь... Население квартиры дрогнуло и вызвало председателя правления. Председатель заперев Катерину Ивановну в кладовке Павловны, внушал Иванычу, что Катерина Ивановна убежала и Василь Иваныч заснул со словами:

— Ладно. Я ее завтра зарежу. Она моих рук не избежит.

Председатель ушел со словами:

— Ну и самогон у Сидоровны. Зверь самогон.

Утром в девять праздник начался матлотом, исполненным Василием Иванычем (плясала Катерина Ивановна), и речью вдребезги пьяного Аннушкиного Миши, обращенной ко мне. Миша от своего лица и от лица неизвестных мне граждан выразил мне свое уважение.

В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 ч. 20 м. старший (мертво пьяный), в 10 ч. 25 м. истопник (в страшном состоянии)...

В полдень Сидоровна нахально не долила на три пальца четверть Василию Ивановичу.

В 8 час. вечера... грянул лихой матлот и заплясала Аннушка...» (там же. С. 322—324).

Образ «нехорошей квартиры» и ее беспокойных обитателей проходит через многие произведения («Самогонное озеро», «День нашей жизни», «Дом Эльпит...», «Мастер и Маргарита»). В своего рода итоговом и заключительном фельетоне-очерке из московской хроники «Москва 20-х годов» журналист снова вспоминает тогда уже покинутую им «нехорошую квартиру» и ее квартхоза: «Клянусь всем, что у кого есть святого, каждый раз, как я сажусь писать о Москве, проклятый образ Василия Ивановича стоит передо мною в углу. Кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках заслонил мне солнце! Я упираюсь лбом в каменную стену, и Василии Иванович надо мной как крышка гроба...» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 439).

Выход все-таки был, и фельетонист видит его единственно возможным и вполне реальным, поэтому он заявляет: «Строить, строить, строить! С этой мыслью нам нужно ложиться, с нею вставать. В постройке наше спасение...» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 328). И еще: «Москва! Я вижу тебя в небоскребах» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 445).

Булгаков с сердечной болью писал и в «Накануне» о страшном состоянии народа, о поголовном алкоголизме (Булгаков М., 1989. Т. 2. С 264), безграмотности, безнравственности и безкультурии. Именно эта среда рождает такие существа, как убийца Комаров, чье дело об убийстве более 30 людей нашумело в Москве в 1923 году. На писателя дело Комарова произвело колоссальное впечатление, но, прежде всего, с точки зрения нравственно-психологической. Булгаков в своем фельетоне делает попытку понять это «существо», понять ради чего пролито столько человеческой крови.

«Так бьют скотину. Без сожаления, но и без всякой ненависти. Выгоду имел, но не фантастически большую... Никаких богатств у него в наволочках не оказалось, но пил и ел на эти деньги и семью содержал. Имел как бы убойный заводу себя.

Вне этого был обыкновенным плохим человеком, каких миллионы. И жену, и детей бил и пьянствовал...» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 369). У публициста рождается своя формула для определения этого существа, это не «человек-зверь», «футляр от человека — не имеющий в себе никаких признаков зверства» (там же).

Особое звучание, по сравнению с «Гудком», приобрели в накануньевских фельетонах вопросы политики, как внешней, так и внутренней. Мы уже отмечали, что дневниковые записи этих лет свидетельствуют о глубоком, взволнованном интересе публициста к положению страны в мире и ее внутренним процессам. В профсоюзной газете железнодорожников, естественно, они не политические взгляды автора получили лишь опосредованное отношение. Сменовеховское издание предоставляло, конечно, большую, но все равно не полную, свободу. Так, фельетон-репортаж «Бенефис лорда Керзона» посвящен лишь одной странице из истории Советско-британских отношений. Здесь показана массовая демонстрация в Москве, состоявшаяся 12 мая 1923 г. и направленная против меморандума министра иностранных дел Великобритании Дж.Н. Керзона. В этом меморандуме Керзон требовал компенсаций за конфискованную советским правительством британскую собственность — рыболовные суда в Белом море и расстрелянных по обвинению в шпионаже британских подданных, а также прекращения революционной пропаганды на Востоке и преследований религии в СССР. В фельетоне Булгаков выступает в роли объективного наблюдателя организованной властями демонстрации, не сообщая своих опасений берлинским читателям. Как свидетельствует дневник писателя, он весьма не одобрительно относился к ноте Керзона и к реакции на не Советского правительства (Булгаков М., 2002. Т. 8. С. 64). Он тяжело переживал национальное унижение России и небезосновательно опасался, что в случае новой интервенции территориальные претензии могут предъявить соседние государства. Публицист не хотел, вероятно, внушать и берлинской эмиграции надежд на возможное возвращение прежнего строя. Эта же цель преследуется и в «Багровом острове». В этом фельетоне-сказке в пародийной форме «на эзоповском языке» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 411) изложена история Февральской и Октябрьской революций 1917 г., гражданской войны и возможной будущей интервенции против СССР, как это виделось русским эмигрантам-сменовеховцам, чьим органом и была газета «Накануне». Булгаков более чем доказательно обнаруживает тщетность подобным надежд.

Таким образом, цикл фельетонов, опубликованных в «Накануне», представляет своему читателю многоцветную картину послереволюционной Москвы, да и всей России. Основными темами становятся те явления, которые видел публицист в современной противоречивой действительности, которые внушали и надежду, и тревогу, те трудности, с которыми сам боролся. Среди них можно назвать следующие:

1. Возрождение Москвы;

2. Современное искусство;

3. Интеллигенция нового времени;

4. Нэп и его «герои»;

5. Жилищный кризис;

6. Ужасное состояние народа;

7. Политика.

Многие из этих тем перекликаются с темами, положенными в основу гудковских фельетонов, но представляют их уже несколько в ином ракурсе. Конечно, это связано со значительными различиями в аудитории двух изданий. Некоторые проблемы Булгаков рассматривает в «Накануне» более глубоко, чем в «Гудке», так как ведет диалог с равным по интеллектуальному уровню читателем. Политические вопросы занимают большее пространство в «Накануне», и из-за вопросов цензуры, но и потому, что они были в большей степени интересны берлинской аудитории, волновали самого автора и согласовались с одной из целей его публицистических выступлений на страницах этой газеты, а именно показать тщетность связываемых с нэпом надежд на восстановление прежнего строя. Булгаков рассматривает многие проблемы в «Накануне», затрагивая, другие аспекты их нежели в железнодорожной газете. Так, говоря о современном искусстве, автор обращается к постановкам Мейерхольда в эмигрантском издании, и к обывательским зрелищам — в «Гудке». Собственно темами накануньевского цикла становятся возрождение Москвы, Нэп с его «гримасами», новая интеллигенция, жилищный кризис. Характерно, что эти темы практически не проникают в «Гудок». Лишь однажды в издании железнодорожников сказан некий фантастический образ волшебника, очень похожий на изображения нэпманов в «Накануне» («неизвестный, гражданин с золотой цепочкой на животе» (Булгаков М., 1989. Т. 2. С. 448). Ассоциативная тема в накануньевских фельетонах не привлекается.