А что же Якушкин? Неужели автор, увлекшись сценами на Патриарших прудах, бросил на произвол судьбы своего героя? Отнюдь! Вот и его выход. В полном смысле этого слова.
...Милиционеры вывели под руки Якушкина из Дома литераторов на улицу Герцена. Автомобиль, на котором они приехали, «уазик», или, как его называют в народе, «козел», был оставлен не у подъезда, где все забито было писательскими машинами, а поближе к площади Восстания. Двинулись пешком по тротуару. И сразу наткнулись... на кого бы вы думали? Естественно, на Коровьева!
Он был не один. Вместе с ним был огромный черный кот сибирской породы. Коровьев разбросал в стороны длинные свои руки, словно приглашал милиционеров сыграть с ним в салочки или еще какую озорную детскую игру.
— Высокочтимые стражи порядка! — обратился к ним Коровьев. — За что вы мальца-то? Куда вы его волокете?
— Отойдите, — коротко и мрачно ответил лейтенант.
Узнал ли Якушкин давешнего незнакомца с бульвара или нет, сказать точно не берусь. Может, и узнал... Он пребывал в состоянии полного безразличия ко всему. О случившемся нисколько не жалел. Наоборот, была даже какая-то удовлетворенность. «Так ему, мерзавцу, и надо! — думал он о поверженном на пол Сутеневском. — Будет знать, как обманывать!..» Слова лейтенанта о том, что ему припаяют не меньше двух лет, не произвели на него сильного впечатления. Он вспомнил, как кто-то из мудрых людей заметил: «Тот, кто не вкусил тюрьмы или войны, тот не жил по-настоящему». Единственно, жалко было Лену, малыша... «Ничего, ведь выпустят же в конце концов?» — успокаивал себя Якушкин.
— На-апрасно! — причитал Коровьев, увязавшись за конвоем. — Я этого мальца знаю и могу выдать ему самую лестную характеристику. Даже если он чего набедокурил, пожурили бы маленько, провели бы воспитательную работу. А то сразу хватать!.. Он мне цельный рубль пожертвовал от своих денежных крох. Скажите, кто еще вот так, запросто, отстегнет рубль первому встречному?
— В вытрезвитель напрашивается, — сказал лейтенант сержанту и многозначительно подмигнул.
— Кого в вытрезвитель? Меня?! — возмутился Коровьев. — Почетного члена антиалкогольной ассоциации?.. Да я на вас жалобу подам в инстанцию!
Угроза, видимо, возымела действие. Милиционеры решили не связываться с членом антиалкогольной ассоциации. Лейтенант подошел к машине, отпер дверь ключом. Сам сел за руль, Якушкину велел садиться рядом. Сержант забрался на заднее сиденье. Коровьев сокрушенно махнул рукою.
Неожиданно на капот «уазика» вспрыгнул кот, с явным намерением погреться на теплом капоте. Заслонив всякий обзор, он сурово и враждебно посматривал сквозь ветровое стекло на лейтенанта.
— Брысь! — крикнул тот, высунувшись в окошко.
Кот чуть помедлил, но все же послушно соскочил на тротуар.
— Жестокосердные люди! — пожаловался Коровьев. — Не позволяют домашнему зверю погреться! Он же простудиться может! Возись с ним после! — Коровьев взял кота на руки и отошел с ним к афише кинопрограмм. Сделал вид, что ее изучает.
Лейтенант включил стартер, но «уазик» не завелся. Он повторил попытку — то же самое. Еще и еще — тот же результат. Лейтенант помянул черта и вылез из кабины. Открыл крышку капота, заглянул внутрь.
— Искра в корпус ушла, — услышал он чей-то голос.
Лейтенант поднял голову. Коровьев, придерживая пенсне, продолжал изучение киноафиши. Кота при нем уже не было, а возле машины находился низенький и круглолицый толстяк в кожаной куртке и в такой же кепке. Он-то и высказал идею насчет искры, которая ушла в корпус.
— А ты что, соображаешь? — подозрительно спросил лейтенант. Сам он умел только жать на газ да крутить руль.
— Обижаешь, начальник! Двадцать лет за баранкой да еще потом семь лет механиком, мало тебе?
Лейтенант с сомнением поглядел на толстяка. На вид ему было от силы лет тридцать. Получается, шоферил он с ясельного возраста?
— Садись за руль, — приказал толстяк.
Лейтенант снова сел за руль, а толстяк достал из кармана куртки гаечный ключ и принялся копаться в моторе. Что-то отвинтил, отчего едко запахло бензином. Что-то, наоборот, подкрутил, обо что-то постучал.
— Заводи! — крикнул он.
Мотор взревел как сумасшедший. В тот же миг Коровьев был уже у машины. Распахнул правую дверь и вытащил из нее Якушкина. Толстяк с треском опустил крышку капота и с неожиданным проворством отскочил на тротуар. Лейтенант успел крикнуть Коровьеву: «Ты что же это делаешь, гад?» Потянулся за Якушкиным, попытался ухватить его за руку. При этом нога его неосторожно придавила педаль газа. Машина рванула с места и, стремительно набирая скорость, понеслась по улице Герцена в сторону центра.
Очень скоро выяснилось, что «уазик» (он же «козел») вышел из всякого повиновения. Лейтенант изо всех сил жал на тормоз — скорость от этого росла еще сильнее. Выключил зажигание — мотор пуще набирал обороты. Оставалось одно — смириться и безостановочно крутить руль, то и дело лавировать среди других машин, обгонять их слева и справа, а то и выезжать на встречную полосу. Нечего сказать, наладил «уазик» толстяк-механик с огромным трудовым стажем!
Лейтенант сидел, вцепившись в руль, ни жив ни мертв. Сержант на заднем сидении утратил дар речи. «Уазик» вынесло на Манежную площадь. Лейтенант лихо заложил левый вираж, который сделал бы честь автогонщику с мировым именем. Проскочил мимо Музея Ленина, и машина понеслась вверх, к площади Дзержинского, взяла курс на памятник железному Феликсу, который московские остряки давно прозвали «поллитровкой» за поразительное сходство с бутылкой водки — если рассматривать памятник с приличного расстояния.
В гор штаб ГАИ посыпались донесения постовых об «уазике»-нарушителе. Попробовали связаться с ним по рации, благо таковая в «уазике» имелась. Поинтересовались, в чем дело, куда торопимся? Или, может, кого преследуем? Какого-нибудь преступника?.. Лейтенант отвечал бессвязно и невразумительно. Тогда всем постам ГАИ была дана команда: задержать!
Легко сказать!.. Один за другим выскакивали из своих будок гаишники, любимые персонажи рассказов Ивана Степановича Перетятько. В надрыве свистели в свои свистки, вскидывали вверх усовершенствованные, с подсветкой, жезлы. «Уазику» на все это было глубоко наплевать. Он несся себе и несся со скоростью 150, а то и 180 километров в час, обгоняя любой транспорт, исполняя просто фантастические маневры, и всякий раз оставался цел и невредим.
Промелькнула Таганка, затем Крестьянская застава. «Уазик» вырвался на Рязанское шоссе. Машин здесь стало поменьше, да и лейтенант, в общем и целом, освоился с обстановкой. Город кончился, проскочили кольцевую дорогу, курс был взят на Рязань.
Снова и снова выбегали на шоссе гаишники со своими бесполезными свистками и жезлами. Их родных милицейских кровей «уазик» уходил в декабрьской ночи все дальше и дальше от столицы.
Проносились назад деревни, поселки, ближнее, а затем и дальнее Подмосковье, Лыткарино, Бронницы, Коломна...
Как известно, всему рано или поздно приходит конец. Прошел час сумасшедшей гонки, минул другой. Начал кончаться бензин. Мотор зачихал, закашлял. Скорость резко упала. Наконец «уазик» встал.
Обессиленные милиционеры еще долго не выходили из машины. Лейтенант сидел, уронив голову на баранку. Оба не в силах были поверить, что остались целы и невредимы. Наконец, они вышли и поплелись сдаваться на ближайший пост ГАИ. Оттуда они незамедлительно были отправлены в Москву, в горштаб ГАИ, где столь же незамедлительно были подвергнуты допросу. Лейтенант стал плести какие-то сказки Шарля Перро — о черном коте невероятных размеров, о его странном хозяине в невиданном пенсне со шнурком, о «взбесившемся «уазике»... Сержант, родом из Якутии, твердил одно: «Можете расстреливать, ничего не знаю...»
В тот же день съездили проверить «уазик», брошенный на подъезде к Рязани. Залили в бак бензин, завели, поездили — ничего сверхъестественного, машина как машина, клапана в моторе, правда, немного постукивают.
Интересна вот еще какая деталь. Бесследно исчез протокол, отражающий подробности хулиганской выходки Якушкина в писательском ресторане. Лейтенант клялся, что положил его в карман шинели, но вот нет протокола, и крыть нечем.
Сгинул также пристегнутый к протоколу акт о нанесенном ущербе. Когда спустя несколько дней известный читателю Гоша позвонил в родное 83-е отделение милиции и спросил, каким образом можно будет получить денежную компенсацию, то наткнулся на полное непонимание проблемы.
Смекнувши, что никакой компенсации не будет, разве что на морковкино заговенье, Гоша попытался взыскать с Урванцева хотя бы плату за ужин. Но не тут-то было. Политический обозреватель неожиданно проявил твердость и неуступчивость. Сказал, что платить по справедливости должен не он, а виновник происшествия.
Каким образом Гоша компенсировал ущерб, ей-Богу, не знаю. Свидетельствую лишь кардинальную перемену в их отношениях с Урванцевым. Гоша перевел его в разряд второстепенных писателей — и никаких ему с тех пор отдельных столиков и других знаков повышенного внимания.
Было отчего Урванцеву прийти в расстройство чувств. А тут еще Сутеневский, выписавшись из больницы, вернул ему пьесу. Объяснил, что ни о какой постановке и речи быть не может по причине ее низкого драматургического уровня.
В конце концов пьесу удалось пропихнуть на сцену в одном захудалом театре поблизости от кольцевой дороги. На премьеру собралось даже ползала публики. Организовал Урванцев и положительную рецензию в газете «Правда». Но на последующие три спектакля, сколько ни бились, более пятнадцати человек не приходило. Пьеса благополучно слетела с репертуара, после чего Урванцев совершенно охладел к драматургии и целиком отдался прославлению нашей мудрой и миролюбивой внешней политики.
Однако я не закончил с двумя милиционерами, ставшими безвинными жертвами Коровьева и Бегемота.
Сержанту велели служить дальше, а лейтенант был уволен из органов внутренних дел. За то, что упустил задержанного хулигана, да при этом еще занимался возмутительным лихачеством на милицейской машине, что никак несовместимо с высоким званием советского милиционера. После той ночи лейтенанту вообще все сделалось, что называется, «до фени». Он и не подумал унывать, рвать на себе волосы, а подался в кооператоры. В любой день теперь его можно увидеть у северного выхода станции метро «Бабушкинская», где он торгует шашлыками. Я и сам как-то отведал его продукции и свидетельствую: вполне приличный шашлык...
Извлекши из «уазика» Якушкина, Коровьев первым делом поставил его на ноги. Бегемот успел превратиться из толстяка шоферюги и автомеханика снова в кота. Встав на задние лапы, он заботливо поправил на Якушкине шарф, одернул куртку. Отступил на несколько шагов, придирчиво оглядел его, словно костюмер, одевающий к выходу оперного тенора. Вновь подошел, сдул с плеча Якушкина невидимую пушинку, зачем-то сдвинул ему набекрень шапку. Якушкина наконец осенило.
— Вы кот Бегемот? — спросил он. — А вы, значит, Коровьев?
— К вашим услугам! — воскликнул Коровьев, поклонившись.
— Два ноль в вашу пользу! — поддержал его Бегемот.
— Никогда не думал, что вы существуете на самом деле!
— Почему же мы не существуем? — удивился Коровьев. — Что мы, мертвые души, что ли?..
И тут же поведал историю о директоре одного передового, по его словам, московского предприятия, которого знал лично, но раззнакомились, не сойдясь в убеждениях. По команде того директора главбух регулярно вписывал в платежную ведомость мертвых душ: не существующих в природе инженеров, техников, а также представителей рабочего класса. Ну а потом директор на пару с главбухом, в четыре руки, загребали выведенную зарплату...
— Напрасно вы нас равняете, — закончил Коровьев.
— Вы меня не так поняли, — стал оправдываться Якушкин. — Я думал, вы оба — моя галлюцинация.
— Ну, вот! — с горечью воскликнул Бегемот. — Опять я галлюцинация. Сколько можно!
— А это тоже галлюцинация? — спросил Коровьев, вытащив из кармана металлический рубль. — Возвращаю с благодарностью. Крепко вы меня выручили.
К тротуару подъехала уже известная карета. Дверца отворилась, откинулась подножка.
— Ба! Вот и наши! — сказал Коровьев.
Якушкин увидел кучера в треугольной шляпе, но без лица, негров лакеев на запятках. Впрочем, он перестал чему-либо уже удивляться. Коровьев легонько подтолкнул его к карете.
— Будьте благоразумны, — шепнул он. — В ваших же интересах...
Якушкин догадался, что ему предстоит встреча с Воландом. Он поднялся в карету, следом Коровьев, последний Бегемот. Предварительно кот с видом заговорщика приложил лапу поверх глаз и, прищурившись, оглядел улицу Герцена, проверил, нет ли за ними наблюдения Улица была пустынна. Даже милиционер, охранявший иноземное посольство в особняке напротив, куда-то попрятался. Дверца захлопнулась, и карета мягко тронулась.
Внутри она показалась Якушкину куда просторнее, чем можно было предположить по внешнему виду. Стены были убраны тяжелыми драпировками темных тонов. На столике с гнутыми ножками, накрытом скатертью, горели три свечи в канделябре. Было еще несколько кресел, стульев и пуфов. У разожженного камина, в кресле с высокой спинкой, сидел Воланд.
При появлении Якушкина он обернулся. Сейчас на Воланде были вишневого цвета камзол с вертикальными светлыми прорезями и высокие ботфорты. С подлокотника свисал край темного плаща, с огненного цвета подкладкой. Обе его руки покоились на эфесе длинной шпаги, воткнутой острием в пол кареты.
Якушкина охватило ни с чем не сравнимое волнение Он не представлял, как приличествует вести себя с дьяволом. Поздороваться? Сказать «здрасьте» или «добрый вечер»?.. Вместо этого он молча поклонился, и Воланд ответил коротким кивком.
— Ничего, ничего! — затрещал возникший Коровьев. — Сейчас мы со свиданьицем водочки, по-людски...
Он держал поднос с наполненными рюмками и, подобно опытному официанту на морском лайнере, следил, чтобы рюмки не расплескались от тряски — карета находилась в движении. Доносилось ритмичное цоканье лошадиных подков об асфальт, поскрипывали рессоры. Но куда катила карета, угадать было невозможно: окна были плотно зашторены.
Успевший разлечься на мраморной каминной доске Бегемот (заметьте, коты всегда выбирают самые теплые места!) проворно спрыгнул и взял с подноса две рюмки, себе и Воланду. Принимая рюмку, Воланд знаком предложил Якушкину последовать примеру, что тот исполнил. Коровьев поставил поднос на столик и с рюмкой в руке присоединился к компании.
— За здоровье нашего гостя! — провозгласил Воланд. Все дружно чокнулись и опрокинули рюмки.
Водка показалась Якушкину очень крепкой, но в то же время сказочно мягкой. Пахла неизвестными травами. В жизни он такой не пил. По телу сразу разлилась теплота, стало легко и покойно.
— Как тут у вас просторно! — сказал он.
— Многие удивляются, — согласился Коровьев. — А между тем ничего удивительного. Просто мы использовали ценный и полезный опыт ваших видных партийных и государственных деятелей. Вообразите, кто-то из них получает новую квартиру: себе или, скажем, дочке. В ордере обязательно запишут метров эдак двадцать пять, не больше. Чтобы оттенить личную скромность и презрение к земным благам. А в квартирке той, на самом деле, все девяносто метров или даже сто. И никакого тут мухлежа или жульничества. Площадь возрастает за счет подсобных помещений, а их в таких квартирках не сосчитать. В ордер подсобки не вписывают, строжайше запрещено. Не говоря уж о всяких там кладовках или антресолях. Вот и мы тоже взяли да и расширили карету за счет подсобок...
— О чем вы хотели меня просить? — обратился Воланд к Якушкину.
— Ни о чем! — Якушкин удивленно пожал плечами.
— Мессир! — встрял Коровьев. — О чем может просить писатель? Натурально, об издании своих произведений, и как можно большим тиражом!
Поднявши лапу, Бегемот внес поправку. Сказал, что у драматического писателя в голове несколько иные мысли. Впрочем, оговорился он, каждого писателя в той или иной степени можно назвать драматическим. Но лично он имеет в виду сочинителей драм и комедий, а также трагедий и фарсов, то есть драматургов. Любой из них мечтает, чтобы его пьеса была поставлена в столичном театре, ну а затем еще эдак в ста театрах на периферии. Сиди себе после на веранде собственной дачки, попивай чаек с вареньем, почитывай в газете положительные рецензии, а денежки тем временем капают, капают...
— Вы, стало быть, писатель? — Воланд рассматривал Якушкина с заметным интересом.
— Какой я писатель? — с непонятным весельем отвечал Якушкин. — Никакой я не писатель. Ничтожество я, и больше никто.
— Откуда такое странное самоунижение?
— Писатель он, писатель, — снова встрял Коровьев. — Я сам читал, и с огромным удовольствием.
— И я! — подтвердил Бегемот. — Просто рыдал от наслаждения!
Якушкин выразил по этому поводу сомнение. У него до сих пор почти ничего не напечатано. А то, что даже и удавалось пробить, далеко не самое лучшее из того, что написано.
— И тем не менее! — не уступал Бегемот. — У кого-кого, а уж у меня безошибочный нюх на таланты. Назовите мне любого автора, из любой страны, и я скажу, чего он стоит!..
— Погоди, Бегемот, — прервал его Воланд и снова обратился к Якушкину. — На мой взгляд, писатель — это тот, кто написал нечто стоящее. А уж издали его или нет, дело второстепенное. Мне уже доводилось объяснять эту нехитрую истину одному человеку...
Догадка пронзила Якушкина, словно удар электрического тока.
— Я знаю! — воскликнул он. — Знаю, какому человеку!.. Умоляю, готов перед вами на колени встать, но скажите... этот человек... то есть писатель... он всех вас придумал?
Воцарилась пауза. Раскаленные поленья в камине затрещали сильнее. Клок пламени со снопом искр вырвался наружу. Но тут же, словно повинуясь неведомому приказу, камин унялся, и пламя успокоилось.
— Не придумал, а угадал с потрясающей точностью. За что ему воздано по заслугам, — ответил Воланд.
— Да уж! — подтвердил Коровьев. — Даже мое разбитое пенсне описал в точности. Стеклышко я потом вставил в одной лавке в Амстердаме.
Так разрешился краткий спор, затеянный еще на улице. Но Якушкину не терпелось узнать теперь подробности того, что неожиданным образом приоткрылось.
— А как именно было воздано этому писателю? — спросил он Воланда. Тот усмехнулся недоброй усмешкой и сказал:
— В свое время узнаете.
Нарушив вновь наступившую паузу, Коровьев пустился в пространные рассуждения о том, какая литература настоящая, а какая нет, как распознать. Бегемот стал ему поддакивать, приводил доводы в поддержку коровьевских постулатов. Воланд слушал со скучающим видом, поигрывая эфесом шпаги.
— Мы всё теоретизируем, — прервал он новоявленных литературоведов. — А ведь любая теория мало что стоит по сравнению с практикой.
— Это вы из Гете, — нашелся Якушкин. Воланд одобрительно кивнул и продолжал:
— Давайте оставим теории ученым крысам, это их хлеб. Они давно бы перемерли с голоду, не будь на свете разных теорий. Возьмите хотя бы философов. До сих пор никак не могут разрешить простейший вопрос: что первично — материя или дух?
— Разумеется, материя, — с убежденностью произнес Бегемот. — Я сам отъявленный материалист. Вот вам доказательство: когда в промтоварных магазинах пропадает материя, дух у населения катастрофически падает. То же самое происходит и с колбасой, которую также следует рассматривать в качестве материи.
— Ты замолчишь или нет, негодный Ганс! — прикрикнул на него с улыбкой Воланд.
— Словечка уж вставить нельзя, — проворчал Бегемот. — Что за деспотизм!
«А они неплохо проинформированы о том, что у нас творится, — подумал про себя Якушкин. — Уж не означает ли их нынешний визит в Москву, что...» Но Воланд погасил возникшую было догадку.
— Дайте! — сказал он и протянул руку.
Якушкин в недоумении утопил голову в поднятых плечах. Непонятно, что от него понадобилось Воланду?
— Дайте сюда ваше произведение, которое вы столь удачно превратили в орудие расправы, пусть даже и праведной. Я желаю с ним познакомиться.
«Господи! А папка где? — с ужасом подумал Якушкин. — Где я ее оставил? В ресторане? Или в милицейской машине? Это же настоящая катастрофа!»
Подобно другим безвестным авторам, Якушкин больше всего на свете боялся, как бы его рукопись не попала к недобросовестным людям. Проще говоря, к жуликам, которых пруд пруди. Долго ли свистнуть сюжет? Или стибрить произведение целиком, а после издать под своей фамилией? Или такие случаи не бывали? Ходи потом, доказывай...
— Я потерял папку! — прошептал Якушкин, обводя присутствующих растерянным взглядом.
Коровьев застонал от огорчения, схватился за щеку, словно у него внезапно разболелся зуб. Бегемот также пригорюнился.
— А я на что, интересно? — раздался чей-то новый голос. Якушкину он показался знакомым.
Появился Азазелло. Он был без пиджака, в жилетке, но при неизменном галстуке. Вид у него был заспанный. Наверняка он лег соснуть после трудов праведных в одной из «подсобок».
— Даром, что ли, я потащился в писательский ресторан? — продолжал Азазелло. — Будто других дел у меня нет?.. Вот, подобрал с пола.
Он показал всем знаменитую оранжевую папку и вручил ее Якушкину. Тот бросился благодарить его. Выслушав слова благодарности, Азазелло заметил, что он, конечно, далек от мира литературы и театра, но полагает, что если каждый драматург начнет лупцевать... этих... как их...
— Завлитов, — подсказал Коровьев.
— ...лупцевать завлитов своими отвергнутыми пьесами, то на их должность вообще не сыщешь охотников. Что в таком случае ждет театр? — закончил Азазелло.
Коровьев разъяснил, что без завлитов большой беды театрам не будет — должность второстепенная, никак не ключевая. Хотя он тоже не сторонник того, чтобы их лупцевали по голове. Бегемот, наоборот, действия Якушкина безоговорочно одобрил. Назвал Сутеневского конъюнктурщиком и приспособленцем, так ему и надо.
— Могу я наконец взять в руки вашу пьесу? — нетерпеливо сказал Воланд.
— Это не совсем пьеса... то есть совсем не пьеса... — Якушкин запутался и покраснел. У присутствующих вырвались возгласы удивления.
— Не пьеса? — переспросил Воланд. — Ничего не понимаю. В таком случае, что?
— Это повесть, называется «Похороны охотника», — то ли просветил, то ли еще больше запутал ситуацию Якушкин. — Я ее совал в разные журналы, везде забодали... то есть отвергли. А Банкетов...
— Кто такой Банкетов?
— Критик литературный и театральный одновременно. Он меня опекает, говорит, во мне что-то есть...
И Якушкин рассказал, как все было. Банкетов прочитал повесть, ему она понравилась. С журналами, сказал он, сейчас безнадега, печатают одних только эмигрантов. Имеет смысл показать повесть в театре, поскольку он видит в ней почти готовую пьесу, осталось расписать диалоги да убрать кое-что лишнее. В присутствии Якушкина Банкетов позвонил Сутеневскому, уговорил его прочитать, встретиться потом с автором. А Сутеневский...
— Знаем, знаем! — замахал лапами Бегемот.
Воланд сказал, что для него не имеет значения, к какому жанру относится произведение. Он принял из рук Якушкина папку с рукописью, развязал тесемки и погрузился в чтение. Читал он с невероятной скоростью, страницы отлетали одна за другой и тут же сами складывались на полу в аккуратную стопку. Бегемот вернулся на свое любимое место, на каминную доску, надел очки. Брал за один раз по нескольку страниц из стопки и читал в очередь с Воландом, ничуть от него не отставая. Коровьев же объяснил, что искусству скоростного чтения он не успел обучиться. По этой причине прочтет повесть как-нибудь потом на досуге. Вдвоем с Азазелло они удалились...
А Якушкин с нетерпением ждал приговора Воланда своему произведению. Потрескивали свечи, пламя их колебалось и плясало от тряски кареты. Ровно гудел камин. По-прежнему слышен был цокот подков, поскрипывание рессор. Карета продолжала катить в неизвестном направлении.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |