Часа за полтора до скандального происшествия в писательском ресторане совсем неподалеку, на Патриарших прудах, два упитанных господина прогуливали своих собак: коккер-спаниеля и ньюфаундленда. Владелец кривоного, со стелющимися по земле огромными ушами коккер-спаниеля имел фамилию Евдаков и был птицею очень высокого полета, входил в ближнее окружение Президента. Спросите: как удалось ему воспарить в заоблачные дали? Не знаю, не знаю... Повторю лишь вослед за Гоголем: «темно и скромно было происхождение моего героя». Не стану напирать на скромное происхождение, живем все же в стране с пролетарскими традициями, и рабоче-крестьянские папа и мама могут стать важным плюсом в карьере. Но то, что темнотой был окутан путь Евдакова наверх, это уж точно.
Молодым совсем человеком был он заброшен в качестве корреспондента на Ближний Восток, откуда регулярно слал статьи и репортажи о жутких происках международного сионизма. Считалось, там прописался. Водил дружбу со многими арабскими шейхами и эмирами. И вдруг вынырнул в Москве. Сделался почему-то доктором наук, кажется, исторических, а там и академиком. Поахали, конечно, но приутихли. Да и кого у нас только ни избирают в академики?.. И вдруг новый, прямо-таки сверхъестественный прыжок — в партийную и государственную верхотуру. Тут и ахать не стали, поскольку такие наступили времена — только поспевай за сногсшибательными новациями и кадровыми перестановками.
Напарником Евдакова по прогулке с собаками и, соответственно, владельцем ньюфаундленда был Матвей Илларионович Шуртяев, драматург. Еще драматург, скажете, сколько можно? Да, еще!
Шуртяев был драматургом совсем иного рода, нежели Якушкин или даже Урванцев. Его пьесы, помимо Москва, шли едва ли не в каждом городе, а также и кое-где за границей. И во всех, без исключения, главным героем был Владимир Ильич Ленин, основатель нашей славной коммунистической партии и государства. Кстати, пьеса, которой я вскользь коснулся, в которой рабочие с молотками и работницы в косынках водили хоровод вокруг Ильича, — ее также сочинил Шуртяев.
...Впоследствии Евдаков не мог объяснить, с чего это ему вздумалось после трудового дня ехать не на дачу, где он пребывал в любое время года в целях укрепления здоровья, а на городскую квартиру. Там его настиг телефонный звонок Шуртяева. Драматург просил о незамедлительной встрече, чтобы обсудить кое-какие вопросы и посоветоваться. Сговорились сойтись на Патриарших прудах, на прогулке с собаками. Оба квартировали неподалеку. Замечу, что и евдаковский коккер-спаниель не просто так оказался в городе. И не по прихоти автора жена Евдакова привезла его с дачи для совершения назавтра плановой вязки с одной чистопородной сукою.
Итак, место действия — Патриаршии пруды.
Почему «пруды»? Почему во множественном числе, если пруд всего один? Впрочем, как я выяснил, когда-то давно их было несколько. Но сейчас, уж точно, один, водная гладь, заключенная в правильный четырехугольник. Это летом, весной или осенью. Зимой же замерзший пруд становится катком. На берегу со стороны Спиридоньевского переулка павильон в стиле ампир, здесь раздевалка для любителей катанья на коньках. На противоположном берегу памятник дедушке Крылову. Великий баснописец присел в задумчивости на каменную скамью, сочиняя, видимо, одну из своих знаменитых басен. Пруд обсажен липами. Аллеи в любое время года располагают к прогулкам. Низкая ограда отделяет сей живописный оазис в центре Москвы от улиц. Вот вам и описание.
Многое тут, конечно, изменилось с незабвенных булгаковских времен. Не громыхает больше по Спиридоньевке трамвай «Аннушка». Порушили кое-какие дома, понастроили взамен новых, поуродливей прежних. Но я вас уверяю: таинственные флюиды, предвозвестники удивительных событий, продолжают витать над Патриаршими прудами. Особенно в вечернюю пору...
Возвратимся, однако, к Евдакову и Шуртяеву. Не скажу, чтобы они были друзьями или приятелями. Скорее, добрыми знакомыми. Шуртяев знакомство прилежно пестовал. Объяснял доверенным лицам, что таким образом он старается держать руку на пульсе страны. Да и ценный совет получить можно было от Евдакова. Вот и сегодня просто позарез понадобилось посоветоваться Шуртяеву относительно одного предмета. Точнее, персоны. А именовалась та персона Владимиром Ильичем Лениным.
За последнее время разнузданные радикалы и демократы начали подбираться к Ильичу. В различных сомнительных изданиях появились наглые статейки о том, что не таким уж был он божьим одуванчиком. Наоборот, невероятно жесток, необузданно властолюбив. И дровишек наломал немало. От него, видите ли, и проложилась дорожка, которая привела страну к ее нынешнему, аховому состоянию.
Как же тут не заволноваться? Ленин был для Шуртяева не просто титан мысли и вождь мирового пролетариата, но также и источник постоянных доходов. Скажем прямо, немалых. А тут до чего дело дошло! Его, гениального стратега и тактика, обвиняют уже в том, что у нас сегодня нет в магазинах колбасы или элементарных штанов!.. Начитавшись подобных статеек, навряд ли попрет публика в театр, на пьесу, где Ильич обучает, как надобно сражаться с оппортунистами всех мастей и вообще строить новую жизнь. Ой, навряд ли!..
И родилась в голове у Шуртяева смелая новация. Да, Ленин кое в чем ошибался. Надо это признавать, пока не поздно. Но он вовремя признавал свои ошибки, моментально их исправлял. Да, при нем определенных лиц даже и расстреливали — не тех, кого следовало по справедливости. Были ошибки и стратегического свойства. К примеру, в последней пьесе Шуртяева «Дорога без конца», еще не поставленной на сцене, имелся такой замечательный диалог:
Ленин. Введение военного коммунизма в восемнадцатом году было, Надюша, жуткой ошибкой.
Крупская. Володя! Ну как ты можешь так говорить?
Ленин. Тем не менее, это факт.
Крупская. Остановись, не будь оппортунистом!
(Ленин закрывает лицо ладонями, плачет)...
Ну, а главная, можно сказать, трагическая ошибка Ленина состояла в том, что он не распознал вовремя звериной сущности ближайшего своего соратника Сталина. А когда распознал, было уже поздно. Что имело для страны самые губительные последствия.
Согласитесь, складно получилось у Шуртяева, ничего не скажешь.
Но почему такая срочность? Почему он просил Евдакова о незамедлительной встрече? И на это была своя причина.
Назавтра Шуртяеву предстояло лететь с делегацией за границу, в город Брюссель, чтобы поучаствовать в международном «круглом столе» насчет проблем нашей перестройки. Не просто поучаствовать, но и выступить с докладом. И все на ту же ленинскую тему. Там, в Брюсселе, перед представителями мировой общественности, нацелился Шуртяев апробировать смелую свою новацию, чтобы произвести громкий резонанс и повысить тем самым собственную значимость как у нас, так и за кордоном. Но благоразумно прежде заручиться согласием или даже поддержкой руководства страны, к которому принадлежал Евдаков...
Шуртяев с Евдаковым уже пару раз обогнули пруд. Впадая в известный натурализм изображения, отмечу, что приходилось им частенько останавливаться, когда одной из собак или обеим одновременно приходила идея оросить, задравши ногу, очередное дерево. Вообще-то прогуливать собак на Патриарших прудах запрещено, но, как говорится, не для всех у нас в равной степени пишутся законы. Что касается хозяев, то они обменивались пока незначительными новостишками, поругивали демократов: оба принадлежали к умеренно консервативному крылу. И за конькобежцами, выписывающими вензеля на замерзшем пруду, понаблюдали. Наконец Шуртяев приступил к теме, ради которой, собственно, и была затеяна прогулка.
Аргумент он выдвинул такой. Лучше частично поступиться классическим образом вождя и мыслителя, чем позволить измордовать его полностью. Атаки на Ильича становятся все яростнее. Крыть, честно говоря, нечем, другого выхода он не видит.
Аргумент должного понимания не встретил. В целях конспирации оба собеседника называли Ленина «Лукичом». Евдаков твердил одно: Лукича мы не отдадим, он наш последний рубеж, отдадим — тогда вообще все полетит к черту.
— Никто не говорит, чтобы отдавать Лукича целиком, — возражал Шуртяев. Замечу, что собеседники шли в это время по аллее, проложенной параллельно Малой Бронной. — Но если Лукич не Бог, а человек, а людям свойственно ошибаться, следовательно, и он в философском плане...
Тут обе собаки по непонятной причине одновременно рванули поводки в противоположные стороны. Их хозяева вынуждены были за ними потянуться. Образовался просвет, в который тотчас вклинился некий субъект. Он был высоченного роста, в берете, лихо заломленном на ухо, отчего напоминал композитора Вагнера, каким тот изображен на известном портрете. На незнакомце было пальто свободного покроя, под мышкой трость с набалдашником в виде собачьей головы. Не успели оглянуться, а он уже шагает вместе с ними по аллее. Евдаков первый обратил на него недовольный взгляд, и тогда субъект, приложив два пальца к берету, произнес с легким иностранным акцентом буквально следующее:
— Я прошу прощения, но предмет вашего ученого спора показался мне настолько интересным, что я бы хотел принять в нем участие.
— С кем имею честь? — процедил сквозь зубы Евдаков.
— Кто я-я-я?! — Субъект неожиданно пропел приятным басом фразу из оперы Гуно «Фауст». Перейдя же на нормальную человеческую речь, продолжал: — Я путешественник. Слоняюсь скуки ради по белу свету. Сегодня — здесь, завтра — там. В Москву вот решил наведаться. Если сомневаетесь, извольте...
Он извлек из бокового кармана пальто внушительных размеров бумажник, а из бумажника зеленый паспорт. Протянул Евдакову. Тот полистал. Виза была проставлена, фотография сходилась с оригиналом, фамилия... фамилия как-то сразу вылетела из головы. То ли немецкая, то ли еврейская, осталось такое ощущение.
— Вы что же, немец? — уточнил Евдаков, возвращая документ.
— Да, пожалуй, что немец, — быстро согласился субъект.
...Повторилась та же история. Ни Евдаков, хотя в его руках был паспорт с четко проставленной фамилией, ни Шуртяев, который как-никак, а писатель, — не признали в субъекте булгаковского Воланда! А ведь это был он. Он и никто другой! Спустя столько лет вновь появился на Патриарших прудах собственной персоной!
— Ну и что же такого вы хотели нам сообщить? — с возможной сухостью в голосе спросил Евдаков.
— Я позволю себе заметить, что вы куда ближе к истине, чем ваш оппонент. Ленин, или Лукич, как вы его называете, был величайшим революционером. Его не пристало мерить обычными мерками. А уж выискивать у него какие-то ошибки просто смешно. Ни много ни мало, двенадцать миллионов людей отправились по его милости на тот свет...
— Величие революционера вы мерите числом погибших людей! — вскричал Шуртяев. — Странная точка зрения!
— Да уж какая есть, — с печальным вздохом отвечал Воланд. — Я имею полное право ее высказывать, поскольку сам был свидетелем Октябрьской революции и Гражданской войны. И с Лукичом неоднократно встречался — в Петрограде, в Смольном, здесь, в Москве, в его Кремлевской комнате...
— Вы видели живого Ленина?! — вырвалось у Шуртяева. Тут было уже не до детской конспирации.
Как сейчас нас.
— Сколько же вам в таком случае лет?
Не отвечая впрямую на каверзный вопрос, Воланд вновь извлек бумажник, а из него на этот раз пожелтевшую от времени фотографию. Вручил Шуртяеву. Тот стал разглядывать ее в свете фонаря. На фотографии были запечатлены какие-то люди, выстроившиеся в три ряда. Кто в пиджаке, кто в полувоенном френче, кто в кожаной куртке, иные с бородами. В нижнем ряду, в центре, косоглазый Ильич, а в верхнем, крайний справа, Воланд. В том же самом лихо заломленном на ухо берете. Сколько лет прошло, а он нисколько не постарел!
— Это группа делегатов Конгресса Третьего Интернационала, — пояснил Воланд. И добавил: — Кстати, Ленину я при личных встречах не раз говорил: что-то уж больно много вы народу укокошили. А он в ответ: ничего, пролетариат нам новых народит, у него это неплохо получается. Вот такая логика.
Пораженный Шуртяев передал фотографию Евдакову. Тот также отыскал на ней и Ленина, и Воланда. «Ловкая фальшивка, — подумал он про себя. — Как бы от этого типа отделаться?»
— Вы, наверное, думаете, что фотография поддельная? — угадал его мысли Воланд. — Если угодно, мы можем с вами заключить пари на миллион долларов. Передайте фотографию на экспертизу в Институт марксизма-ленинизма Я полагаю, вам не откажут там в такой малости, уважаемый Николай Павлович.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — удивился Евдаков.
Воланд улыбнулся и достал из кармана необъятного своего пальто свежий номер «Правды». Ткнул пальцем в корреспонденцию на первой полосе о пребывании в Москве очередного арабского шейха. Вчера его принял член высшего руководства страны Николай Павлович Евдаков. Корреспонденция сопровождалась снимком, на котором шейх в экзотическом одеянии и Евдаков в цивильном костюме обменивались дружеским рукопожатием.
Евдаков возвратил фотографию и сказал, что от заключения пари отказывается, поскольку никаких оснований сомневаться в подлинности фотографии у него нет.
— Ну и ладненько, — согласился Воланд, убирая фотографию в бумажник. — Я вам не какой-нибудь американский жулик, вроде того же Хаммера. Приехал, понимаешь, предъявил какие-то сомнительные фото, письма от Ленина, втерся в доверие к вашему руководству и давай после грабить. Назаключал разорительных контрактов, вывез массу ценных картин, ювелирных изделий... Мне ровным счетом ничего не нужно. Разве что повспоминать былые времена, пофилософствовать с подходящими людьми...
Между тем, обе собаки уже некоторое время обнюхивали Воланда. Видимо, они остались им довольны и дружелюбно завиляли хвостами. Воланд подхватил недавних оппонентов под руки и увлек их по аллее вперед. Запланированная прогулка с собаками продолжалась, но теперь уже с его участием.
Евдаков с Шуртяевым оба были тертыми калачами и сочли за благо помалкивать. Воланд же вновь сел на своего конька, стал развивать уже высказанную идею о неприменимости к великим революционерам обычных мерок. По его словам, каждый из них, кого ни возьми, дорвавшись до власти, моментально становится деспотом и тираном, кровопийцей и душегубом. Выискивать у них какие-то ошибки смешно и нелепо. Ведь не говорим же мы об «ошибках» остальных тиранов, которые не были революционерами? Того же Нерона? Или русского царя Ивана Грозного? Или английского монарха Генриха Восьмого?.. С другой стороны, вождь Английской революции Оливер Кромвель, Французской — Максимильен Робеспьер, захватив власть, тоже укокошили массу народа. Их тоже смешно за это корить, как это делают отдельные историки, поскольку суть всякой революции и состоит в массовом человекоубийстве. Хотя Кромвель с Робеспьером в подметки Ленину не годятся, народу они извели гораздо меньше...
— Минуточку! — Шуртяев остановился и высвободил руку. — Откуда все-таки вы взяли эти пресловутые двенадцать миллионов? И на каком это основании вы их целиком вешаете на Владимира Ильича?
— На самом что ни на есть законном основании, дражайший Матвей Илларионович. — Предваряя вопрос, откуда он знает имя-отчество Шуртяева, Воланд вытащил из кармана еще одну газету, «Литературку» за прошедшую среду. Там было напечатано интервью с драматургом под заголовком «Ленинская тема в ракурсе перестройки». — На кого же еще мне эти миллионы вешать? — продолжал Воланд. — Ленин открыто призывал к Гражданской войне, сам ее и устроил. Что касается цифры, то уж поверьте, я пользовался самыми авторитетными источниками.
— Вот что я вам замечу, — произнес Шуртяев, выставив вперед ножку. — Призывал к Гражданской войне Ленин или не призывал, она была неминуема. Страсти были до того накалены, что...
Воланд не позволил закончить тирады. Весело рассмеявшись, он объяснил, что история как наука не терпит сослагательного наклонения. Надлежит рассматривать лишь то, что произошло, и ничего кроме. Что было бы, если бы Цезарь не перешел Рубикон? Если бы Наполеон не проиграл сражение при Ватерлоо? А Ленин не призывал к Гражданской войне? Порядочному историку не к лицу мыслить подобным образом.
— Вы, стало быть, историк? — вставил Евдаков.
— В том числе и историк, — отвечал Воланд. И добавил: — Сегодня на Патриарших прудах интересная будет история!
Знаменитая булгаковская реплика была пропущена мимо ушей. Утратив уже всякую осторожность, Шуртяев стал домогаться у Воланда, из чего, по его мнению, складываются двенадцать миллионов жертв? Воланд спокойно начал производить подсчеты. Из погибших на фронтах Гражданской войны, из умерших вследствие жуткой разрухи от голода и болезней, из расстрелянных в «чрезвычайке» заложников...
— Я так и знал, что речь зайдет о заложниках! — с победоносным видом воскликнул Шуртяев и поймал одобрительный кивок Евдакова. — Мы категорически отвергаем выдумки враждебной пропаганды! При Ленине никаких заложников не было! А были заговорщики и контрреволюционеры, захваченные с оружием в руках. Большевики никогда не воевали с мирным населением.
— Вы так полагаете? — спросил Воланд и прищурился.
— Да, я так полагаю и готов заявить об этом с самой высокой трибуны!
— Уж не в Брюсселе ли? — последовал новый вопрос, прозвучавший уже с откровенной ехидцей.
«Откуда он знает про Брюссель?» — пронеслась в голове Шуртяева тревожная мыслишка. Но он тотчас вспомнил, что поделился планами участия в Брюссельском «круглом столе» с интервьюршей из «Литературки», и в газете это было напечатано.
— Хотя бы в Брюсселе! — произнес с вызовом Шуртяев.
— Вам это не удастся. — Воланд покачал головой.
— Это почему же? — продолжал задираться отважный Шуртяев. — У меня в кармане билет на самолет, виза получена, гостиница заказана.
— Все это не имеет ни малейшего значения. — Воланд смерил драматурга коротким, но цепким взглядом. — Вас арестуют.
— Меня? Кто? Бельгийская полиция?
— Бельгийская полиция тут ни при чем. Вас арестуют чекисты.
— Вы хотите сказать, КГБ? — Шуртяев рассмеялся деланным смехом и взглядом пригласил повеселиться Евдакова. Вот, мол, какой, оказывается, шутник наш новый знакомец!
— Я сказал то, что хотел сказать, — со всей серьезностью произнес Воланд. — Вас арестуют чекисты в качестве заложника и застрелят при попытке к бегству.
— Вы определенно рехнулись, — не выдержал тут Евдаков. — Почему это наши чекисты должны арестовать Матвея Илларионовича? Даже смешно...
— В каком смысле я рехнулся? — спросил Воланд.
— В самом прямом. У вас, по-видимому, отклонения в психике.
Воланд согласно закивал головою, давая понять, что это не исключено. Но вслух заметил, что человеческая психика штука весьма тонкая. Распознать, есть отклонения или нет, вправе только квалифицированный специалист.
— Впрочем, — добавил он, — в практике вашей психиатрии, как я слышал, бывает всякое. Случается, и вполне нормального человека возьмут да и упекут в сумасшедший дом.
— У нас с этой практикой навсегда покончено, — сказал, как отрезал, Евдаков. — Это признано на самом высоком международном уровне.
— Прекрасно! — воскликнул Воланд. И тут же задал Евдакову совсем уж неуместный вопрос: — Вот вы считаетесь психически здоровым?
— Безусловно.
— А ведь вас прямо сегодня упекут в психиатрическую лечебницу.
— Да вы что!.. — возмутился Евдаков и поперхнулся от внезапно поднявшегося гнева.
— Именно, именно!.. Кстати уж, я хотел поинтересоваться, Николай Петрович, существуют ли у вас сумасшедшие дома повышенного типа — для элиты, для высшего эшелона?..
Согласитесь, это было уже слишком. Всяким шуткам есть, наконец, предел... Шуртяев попросил у Воланда пардону для краткого тет-а-тет с Евдаковым. Оттащил его в сторону. Воланд тем временем, демонстрируя полное удовлетворение проведенной беседой, уселся на скамейке. Заваливши ногу на ногу, он поигрывал тростью.
— Коля! — горячо зашептал Шуртяев на ухо Евдакову, неожиданно перейдя с ним на ты. — Знаешь, он кто? Никакой он не иностранец! Он экстремист из прибалтов, чтобы мне так жить! Акцент выдает...
— Ты думаешь? — глотая избыток слюны, с сомнением спросил Евдаков.
— Уверен!.. Я сейчас — что? Я сбегаю, позвоню кое-кому. Пусть срочно приедут. Подержи моего пса, а я сбегаю на угол.
Вручив туго соображавшему Евдакову поводок от своего ньюфаундленда, Шуртяев быстро пошел по аллее в направлении Спиридоньевского переулка.
— Матвей Илларионович! — донесся до него голос Воланда. — В последний раз даю вам возможность признаться в том, что вам отлично известно. Признайтесь, что большевики по прямым указаниям Ленина расстреляли многие тысячи мирных жителей, взятых заложниками. Я вас очень прошу, признайтесь!
Шуртяев остановился, обернулся. Поглядел назад диким взглядом и ничего не ответил. Сердце на мгновение сжалось, руки и ноги похолодели. Но — отпустило. Он несколько раз жадно глотнул морозного воздуха и продолжил свой путь.
— Не прикажете ли, в таком случае, позвонить режиссеру Карнаухову и отменить читку вашей пьесы «Дорога без конца»? Вследствие вашего отсутствия! — это были последние слова Воланда, которые довелось услышать Шуртяеву...
С пьесой «Дорога без конца» дело складывалось совсем не просто. Несмотря на все примененные Шуртяевым смелые новации, Сутеневский, сделавшись радикалом и демократом, пьесу решительно забраковал. Ни о каком Ленине и слышать больше не хотел. Но Шуртяеву удалось напрямую вложить пьесу в руки главного режиссера Карнаухова. Пришлось посулить Карнаухову за постановку неслыханные блага. И Карнаухов не выдержал, сломался. Читка пьесы на труппе была назначена на следующий день после возвращения Шуртяева из Брюсселя... «Откуда этому прибалту про читку известно? — подумал Шуртяев. — Ведь это же пока страшный секрет!»
Он уже не шел, а бежал, неуклюже переваливаясь с одного бока на другой. Его обливал холодный пот... Был, у него был, заветный телефончик давнего дружка с Лубянки Сергея Митрофановича, в чине полковника! В прежние времена поставлял туда Шуртяев различные сведения — и по просьбе Сергея Митрофановича, и по собственной, гражданской инициативе. Думал, теперь без пользы — перестройка. Ан нет! Пригодился телефончик!.. Сергей Митрофанович даст команду — мигом приедут, заберут наглого прохвоста, свезут куда следуют и прояснят. У Сергея Митрофановича на байках о встречах с Лениным не проскочишь, не таких раскручивал!..
Когда до угла оставалось метров пятьдесят, не больше, произошло малопонятное. Разом погасли все фонари. Окна в близлежащих домах тоже притемнились. Короче, темень наступила полнейшая. Шуртяев остановился. Идти наощупь не рискнул. По скользкому, присыпанному снежком асфальту недолго в темноте и ноги переломать. И уж тогда точно никакого тебе Брюсселя!
Одновременно с внезапным наступлением темноты Шуртяев почувствовал, что с ним творится что-то неладное. И трудно объяснимое. Показалось, будто занесло его в подземный переход — то ли провалился, то ли затащили недруги. Надо заметить, что подземными переходами пользовался Шуртяев крайне редко. А пользовался в передвижениях по городу исключительно собственным «мерседесом». Случалось исполнять на нем сложнейшие маневры и километровые объезды, лишь бы подрулить точно в заданный пункт, чтобы обойтись без всяких там подземных переходов. Друзья шутили, будто он на «мерседесе» ездит даже в общественный туалет, расположенный напротив его дома. Шутка явно неуместная, далекая от реализма: в квартире Шуртяева, на всякий случай, имелось целых два туалета...
Подземный переход показался страшно длинным, не было ему конца, прямо какой-то туннель, что ли? Шуртяева несло все дальше и дальше. Свет дробно то вспыхивал, то гаснул. Зачем-то промелькнул плакат на стене — полузабытый, из давней эпохи, с улыбающимся в пушистые усы Сталиным. Вождь народов держал на руках узбекскую девочку по имени Мамлакат, которая, как известно, отличилась на уборке хлопка. «А Сталин зачем? — успел подумать Шуртяев. — Мы же его окончательно разоблачили!».
Но тут его чудесным образом вынесло на поверхность. Тотчас зажглись фонари, и Шуртяев с удивлением обнаружил, что по-прежнему он на Патриарших прудах, на том же самом месте, где застало его отключение электричества. Стало быть, подземный переход ему померещился? Как и плакат с усатым вождем народов?.. Странно! Никогда прежде ничего подобного с ним не происходило. «Вернусь из Брюсселя, надо будет серьезно посоветоваться с врачом», — решил он... Шуртяев вспомнил, зачем и куда он направлялся — про странного прибалта, про Сергея Митрофановича. Что-то заставило его оглядеться, и он обнаружил, что пейзаж местности сильно изменился.
Вместо привычных взгляду домов возникли прежде невиданные, с островерхими башенками. Конькобежцев с пруда как ветром сдуло. Да и пруд оказался нерасчищенный, а заваленный снегом. Но одно дело пейзаж. Включившийся слух наполнился хлопаньем ружейных выстрелов. Со стороны Тверской — тра-та-та-та-та! — хлестко застрочил пулемет. По аллеям, по Малой Бронной забегали какие-то люди в сапогах и кожаных тужурках. «Стой! — закричал в надрыве кто-то. — Стрелять буду!» Раздался душераздирающий женский крик, а следом, совсем рядом, — выстрел.
Прямо на Шуртяева вышел высокий и бородатый солдат в шинели без погон. За плечами котомка, на плече винтовка-трехлинейка с примкнутым штыком. В руках солдат держал жестяной чайник. И что уж совсем никак не вязалось с его обликом, на носу у него прицеплено было знаменитое чеховское пенсне на шнурочке. Читатель уже смекнул, что это был не кто иной, как Коровьев.
— Любезнейший! — обратился к Шуртяеву непонятный солдат. — Где бы тут у вас кипяточку раздобыть? Смерть как чайку захотелось.
Шуртяев в ужасе отшатнулся и побрел дальше. Он утратил уже всякую способность соображать, оценивать происходящее. Было одно желание — уйти подальше от этих страшных мест.
— За него, понимаешь, кровь мешками проливал! — крикнул вдогонку революционный солдат Коровьев. — Вшей в окопах кормил! А он — кипяточку пожалел! Никакого сочувствия! Одно слово — буржуй!
— Где буржуй? Где? — крикнул кто-то. — Держи его!
Со стороны Малой Бронной, перепрыгнувши через ограду, выскочил на аллею приземистый и плотненький матрос в распахнутом бушлате и неимоверных клешах. Чем-то он жутко напоминал кота — морда круглая, глаза — щелки. На поясе у него болтался маузер в деревянной кобуре. Он остановился, руки в боки, широко расставив ноги, и преградил путь Шуртяеву. Когда тот подошел к нему вплотную, матрос хлопнул его ладонью по плечу.
— Буржуй? Признавайся!
— Я не буржуй, я советский драматург, — дрожащим от страха голосом отвечал Шуртяев.
— Врешь! По одежде видно — буржуй! А ну, пошли!
И матрос взял несчастного драматурга за шиворот и потащил на угол, куда, собственно, тот и направлялся.
Только никакой там, на углу, телефонной будки не оказалось, а стоял допотопный грузовик, какие можно увидеть в кинофильмах на революционную тему. Мотор был включен, кузов битком набит людьми. Мужчины в котелках и треухах, в пальто с воротниками шалью, женщины в шубах натурального меха, в платках, повязанных поверх шляпок. Лица у всех бледные, глаза отрешенные.
— Комиссар! Кошкин! — позвал котообразный матрос. — Принимай еще одного буржуя! Это я его отловил!
Из дверцы кабины высунулась усатая голова в кожаной фуражке. Один глаз с бельмом, из-под верхней губы выпирал наружу клык.
— Молодец, товарищ Бегемот! — похвалила усатая голова матроса. А Шуртяеву приказала: — Полезайте, гражданин, в кузов, вы арестованы.
Шуртяев собрал последние остатки самообладания и спросил:
— На каком основании?..
— Именем революции! — последовало четкое и внятное объяснение со стороны комиссара Кошкина. Шуртяев поглядел на отрешенных людей в кузове. Лезть туда не хотелось. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— А, что с ним долго церемониться! — встрял подоспевший солдат-Коровьев. — Он мне, товарищи, кипяточку пожалел. Гад он и контра, больше никто!
— У меня на буржуев глаз наметанный! — похвалился матрос Бегемот. — Можно сказать, глаз-ватерпас!
— Гражданин, вы нас задерживаете! — сказал комиссар Кошкин. — Полезайте в кузов без разговоров. В ЧК разберутся...
При слове ЧК Шуртяева охватил новый прилив теперь уже непреодолимого страха. Не раздумывая, он кинулся бежать. Не назад, в аллею, а по Малому Козихинскому переулку, что выходит на Малую Бронную... Поскользнулся, упал, поднялся, снова побежал...
Ах, Шуртяев, Шуртяев! Предупреждал же тебя Воланд: будете застрелены при попытке к бегству. Отчего же ты не принял к сведению? Пеняй теперь на себя, братец!
Вослед неслись крики:
— Стой! Стрелять буду!
— Уйдет, братцы! Ей-Богу, уйдет!
Бабахнул выстрел. Еще один... Снова крики:
— Из винта! Срежь его из винта!
Третьего выстрела Шуртяев не услышал. Кто произвел его, тоже неясно. То ли матрос Бегемот, то ли революционный солдат Коровьев. А возможно, и сам лично комиссар Кошкин, в котором читатель, без сомнения, угадал определенное сходство с Азазелло... Что-то неведомое со страшной силой подбросило Шуртяева в воздух, и он, перевернувшись, упал на спину, широко раскинув руки со скрюченными от пронзившей его боли пальцами. Последнее, что он увидел, было кумачовое полотнище, протянутое поперек Малого Козихинского переулка, с лозунгом — «Пролетарий! На коня!» Его автором, между прочим, был не Ленин, а другой большевистский вождь Лев Давыдович Троцкий.
Дальше наступила полная темень, небытие.
Между тем Евдаков в обществе Воланда и двух собак сидел на скамейке, неподалеку от памятника Крылову. Собаки вели себя смирно, но Евдаков все же держал их на поводках. Надо заметить, что отключение электричества, последующее преображение пейзажа, возврат в наше славное революционное прошлое, с облавой на буржуев и прочей чертовщиной, — все это, очевидно, было припасено для одного бедняги Шуртяева. А для Евдакова на Патриарших прудах по-прежнему было спокойно и невозмутимо. По-прежнему прогуливались по аллее пенсионеры и редкие влюбленные парочки. Провозили в колясках своих детишек мамаши, а конькобежцы, и стар и млад, вычерчивали коньками на льду пруда затейливые вензеля или отмеряли бесконечные круги.
А время шло. Чем больше его утекало, тем сильней росло у Евдакова чувство тревоги. Возникло какое-то недоброе предчувствие. И уж совсем непонятно было, куда это запропастился Шуртяев. Нет, мысль позвонить была правильная, но где же он, черт побери?
Сложный коктейль мыслей и чувств вылился в раздражение на самого себя. Ну, что он такое затеял? Зачем остался в городе? Сидел бы сейчас, кум королю, на даче в Жуковке, у разожженного сторожем Егором камина. Листал бы последний номер «Плейбоя» с безукоризненными по качеству фотографиями обнаженных красавиц (до этих фотографий большой был Евдаков охотник). А еще потягивал бы из рюмашки отличный испанский портвейн, присланный с оказией нашим послом в Испании в качестве бескорыстного дара. Вместо этой благодати торчи, как последний дурак, на Патриарших прудах с двумя собаками, стереги какого-то непонятного «прибалта»...
Кстати, поведение «прибалта» резко изменилось. За то время, что отсутствовал Шуртяев, он не произнес ни слова. Целиком погрузился в «Литературку». На попытки Евдакова продолжить беседу отвечал односложно. Или отрывисто хмыкал. Или не удостаивал даже и хмыканья... Да, странен был «прибалт», ничего не скажешь.
Неожиданно шуртяевский ньюфаундленд Чарри, имевший репутацию благовоспитанного и выдержанного пса, задрал вверх свою короткую черную морду, жалобно заскулил и сразу перешел на долгий, протяжный вой. Так воют собаки, когда лишаются хозяина, когда он умирает или бросает их. Евдаков стал успокаивать собаку, гладить ее за ушами, но тут в знак солидарности завыл его собственный коккер-спаниель. Правда, в другой тональности, повыше тоном. С двумя воющими собаками справиться было уже невозможно. Прохожие шарахались от скамейки. А одна пожилая женщина малоинтеллигентного облика произнесла такие слова:
— Самим жрать нечего — собак заводят...
Занятый успокоением собак, Евдаков проглядел, как на аллее, со стороны Спиридоньевки, появились Коровьев и Бегемот. Коровьев, никакой уже не революционный солдат, был в том же обличье, каким явился на бульваре Якушкину, — в курортной шапочке с пластмассовым козырьком и надписью «Ялта» и в светлом коротком пальтеце. Ну и, конечно, на носу пенсне. Бегемот же напялил на себя страшное на вид, отечественного производства полупальто из коричневого синтетического меха, вывороченного наружу. На голове у него, наоборот, красовалась дорогая шапка из серого каракуля фасона «Иван-царевич». Такие шапки носят у нас преуспевающие кооператоры да служивая элита, включая самого Президента. Куда девался Азазелло, честное слово не знаю!
Едва Коровьев с Бегемотом поравнялись со скамейкой, Воланд встал и присоединился к ним.
— Куда вы? — встрепенулся Евдаков. — Рано еще. Посидите, побеседуем...
В ответ Воланд холодно пожал плечами и пробормотал:
— Не понимай... русски... плохо...
— Ах, не понимай? Только что понимай, а теперь не понимай? — Всегда выдержанный и корректный Евдаков (такую линию поведения диктовала его нынешняя должность, да и прежние тоже) ощутил пьянящий вкус беспредельного гнева, когда, сорвавшись с тормозов, можно позволить себе абсолютно все. — Говори, сволочь! — закричал он. — Кто ты есть! Ну!..
Пригнувшись, он держал обеих собак уже не за поводки, а за ошейники. Напряжение достигло апогея, как любят выражаться некоторые классики. Собаки, уловив серьезность момента, перестали выть и, казалось, ждали одного — команды «Фас!»
Настал черед Коровьева. Он заслонил собою Воланда. Воздел руки к небу и, раскачиваясь из стороны в сторону, подобно актеру, исполняющему предсмертный монолог из античной трагедии, завопил своим надтреснутым голосом:
— Соотечественники! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Глядите все! Приехал к нам знатный иностранец с целью осмотра достопримечательностей. Захватил с собой чемоданчик валюты, чтобы расплачиваться за повышенный сервис. А какая-то жалкая фарца и ничтожный валютчик... — Коровьев в праведном гневе выбросил руку в направлении Евдакова, — нагло пристает к нему с противозаконными сделками. Иностранец справедливо отказывается, и тогда этот подрыватель нашей экономики готов спустить на него свирепых овчарок!
По какой причине Коровьев назвал собак, известных читателю пород, «свирепыми овчарками», объяснить не берусь.
— Это кто фарца и валютчик? Я?.. — В глазах Евдакова все поплыло и сделалось мутным. Но он все же нашел силы выразить свое возмущение. — Да как вы смеете!
— Не я же и не он? — Коровьев указал на Бегемота, тот сразу приосанился. — Мы с ним долларовые бумажки только в телевизоре видели... Сколько же мы будем терпеть подобных паразитов на здоровом теле нации?
Набежал народ. Все спрашивали друг у друга, что происходит. «Фарцовщика поймали», — авторитетно объяснил осанистый старик с внешностью актера на амплуа благородных отцов. И стал излагать известные только ему важные подробности... Но тут произошло непредвиденное.
То ли у Евдакова руки ослабли от волнения и незаслуженной обиды, то ли он сознательно отпустил ошейники, но только обе собаки разом рванули с места. Еще мгновение, и они бы набросились на... Нет, не на ненавистного Евдакову «прибалта» Воланда — тот как-то незаметно сумел скрыться и исчезнуть. И не на откровенного провокатора и лжепроповедника Коровьева. На Бегемота!.. Похоже, собаки учуяли в нем кошачье естество, а отношение собак к кошкам общеизвестно!
Бегемот, не будь дурак, высоко подпрыгнул, ухватился за ветку липы и повис, болтая ногами. А собаки с оглушительным лаем, встав на задние лапы, царапали передними ствол дерева, тщетно пытались до него добраться.
Шум поднялся невообразимый. Бегемот, словно обезьяна (любимый персонал дедушки Крылова), перескакивал с ветки на ветку, с одного дерева на другое. Он то удалялся от собравшейся толпы, то снова приближался. Коровьев оставил тему «фарцы» и незаконных валютных операций и начал проповедовать о собаках. По его словам, развелось их в столице великое множество. Чтобы всех прокормить, напряженно трудятся целые сельскохозяйственные регионы и огромные флотилии рыболовецких траулеров. Среди публики отыскались заступники «меньших наших братьев» и вступили с Коровьевым в дискуссию. Вконец обессиленный Евдаков, распластавшись, полулежал на скамейке, не в силах произнести ни слова.
— Кончайте балаган! — раздался негромкий, но властный голос.
Все, и Евдаков тоже, разом обернулись. У выхода с аллеи на улицу Жолтовского появилась серебристая карета, запряженная шестеркой лошадей. Дверца была приоткрыта. Рядом с ней стоял Воланд, опираясь уже не на трость, а на шпагу.
Коровьев тотчас сдернул с головы курортную шапочку и отвесил публике глубокий поклон. Быстро пошел к карете. Бегемот, все так же перескакивая с одного дерева на другое, поспешил за ним следом. Последним, можно сказать, затяжным прыжком он приземлился возле кареты и юркнул в дверцу. Воланд и Коровьев вошли следом. Дверца захлопнулась перед самым носом разъяренных собак. Кучер без лица, но в треуголке стеганул по лошадям, и лошади сразу взяли во весь опор. Карета покатила по улице Жолтовского в сторону Вспольного переулка, с которым, как известно, она смыкается.
Публика, понятно, обомлела. Кроме собак. Те, волоча за собою бесполезные поводки, взялись преследовать карету. Скоро они возвратились, позорно поджав хвосты и высунувши наружу языки.
Какой-то бородатый молодой человек стал объяснять, что это была съемка фильма... (Опять киношники!)... а собравшиеся задарма выступили в качестве «массовки». Версия была дружно отвергнута, поскольку не было видно ни съемочных кинокамер, ни юпитеров.
В распоряжении публики остался один Евдаков. Приступили к нему. Посыпались возгласы осуждения по поводу фарцовщиков и валютчиков, от которых просто нет прохода приезжим иностранцам. Такой на вид приличный человек, и в возрасте, а туда же!.. Евдаков находился в прежней позиции, полулежал на скамейке с вытаращенными глазами и отвалившейся нижней челюстью. Появление непонятной кареты его доконало.
Наконец явилась милиция в составе участкового уполномоченного. Наперебой кинулись ему объяснять, что произошло. Участковый мало что понял, но уловил слова «фарца» и «валютчик». Он приподнял Евдакова за воротник пальто со скамейки с намерением отвести его в близлежащее отделение. Но Евдаков идти не мог, ноги не слушались. Пришлось вызвать милицейский транспорт. Вместе с Евдаковым увезли также и обеих собак.
В 83-м отделении милиции Николай Павлович вновь обрел дар речи. Мало того, впал в буйство. Стал требовать, чтобы его немедленно соединили по телефону с Президентом, поскольку не только стране, но и всему мировому сообществу угрожает жуткая опасность от прибалтийских экстремистов, проникших в Москву... Ну, ясное дело, бред. Догадались слазить к нему в карман, достали красную книжечку с тисненным золотом государственным гербом, где черным по белому было написано: «Советник Президента». Или что-то в этом роде. Настала очередь обомлеть милиционерам. Старший по дежурству позвонил в городское управление и доложил, кто у них находится.
В считанные минуты в отделение примчался милицейский генерал. Тот самый, что открыл путь в большую литературу Ивану Степановичу Перетятько. Разнос, который он учинил, не поддается описанию. Надолго запомнят сотрудники 83-го отделения милиции тот декабрьский вечер!
Милицейский генерал самолично отвез Евдакова вместе с собаками на его московскую квартиру. Оставил на попечение супруги. Принес глубокие извинения за самоуправство своих подчиненных и уехал. Вроде бы благополучный исход? К сожалению, не вполне...
Первое, что сделал Евдаков, оказавшись дома, это позвонил по «вертушке» Президенту. На беду, удалось ему соединиться, что, как вы сами понимаете, далеко не так просто даже для личных советников. Евдаков продолжал нести, теперь уже по телефону, все ту же ахинею — о прибалтийских экстремистах, проникших в невероятных количествах в Москву и творящих незнамо что, о скачущих по деревьям «боевиках», о карете, на которой они безнаказанно разъезжают, о похищенном ими драматурге Шуртяеве... Естественно, Президент, не дослушав, положил трубку.
Но Евдаков не унялся. Позвонил Председателю КГБ и повторил то же самое, слово в слово. В отличие от Президента, Председатель КГБ выслушал до конца и даже задал несколько уточняющих вопросов. Пообещал разобраться и принять меры.
Меры были приняты.
Спустя каких-то полчаса на квартиру прибыла бригада врачей из «Кремлевки». Евдакову насильно сделали успокаивающий укол. Затем свели вниз, усадили в машину и отвезли в больницу на Рублевское шоссе. Там был срочно созван консилиум из медицинских светил различного профиля, но в основном из психиатров.
Что тут долго говорить! Мнение специалистов было единодушным. У Николая Павловича Евдакова сильнейшее психическое расстройство, плюс галлюцинации, плюс мания преследования, в общем, шизофрения. Случившееся отнесли за счет нечеловеческих перегрузок, которым он подвергался, исполняя свою высокую должность. Согласован был курс интенсивного лечения с применением самых лучших заграничных лекарств и препаратов...
Попутно отвечу на вопрос Воланда: есть ли у нас сумасшедшие дома, ориентированные на правящую элиту? По моим сведениям, нет. Во всяком случае, Евдаков был оставлен в больнице широкого профиля на Рублевском шоссе. Но в особой палате, с окнами хоть и без решеток, но стекла в них непробиваемые. Круглосуточный надзор и обслуга производились исключительно медперсоналом мужского пола.
Прежде чем опустить занавес над Патриаршими прудами, несколько слов о драматурге Шуртяеве. Точнее, о его загадочном исчезновении.
Хватились, когда назавтра он не объявился в Шереметьеве — для проверки документов и посадки в самолет, улетавший в Брюссель. Посыпались звонки по телефону на квартиру — из Союза писателей, из прочих организаций, ведающих у нас международными контактами. Случай, сами понимаете, из ряда вон... Жена, то есть не совсем жена, а молоденькая фигурантка балета Большого театра, проживавшая вместе с Шуртяевым под видом его двоюродной племянницы, никакой ясности не внесла. Сказала лишь, что накануне Шуртяев дома не ночевал, вместе с ним исчез его любимый пес породы ньюфаундленд. Пес, правда, скоро отыскался. Его приютила супруга Евдакова. Но пес, хоть и был на редкость смышленым, а все ж не мог объяснить, куда подевался его хозяин.
Как водится, завели уголовное дело. Подключился КГБ. Шуртяев был, конечно, не то, что Евдаков, но фигура заметная, и даже на международном уровне. Жена Евдакова припомнила, что ее муж среди прочего бреда говорил о похищении драматурга прибалтийскими экстремистами. Версия показалась, на первый взгляд, логичной. Шуртяев не раз выступал в печати против разнузданного экстремизма, сепаратизма и прочих негативных явлений в союзных республиках, в том числе и прибалтийских. Только никаких подозрительных гостей из Прибалтики в Москве обнаружить не удалось.
Следователи рвались допросить Евдакова. Вдруг вскроются важные подробности? Но врачи, опасаясь рецидива галлюцинаций и бреда, наотрез отказались его представить. Следствие было временно отложено. Толки постепенно сошли на нет. Шуртяев, хоть и заметная фигура, хоть один из видных прорабов перестройки, но ведь не он первый и не он последний. В Москве, что ни день, бесследно исчезают люди. Такие, уж видно, наступили времена.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |