Расплатившись с леваком, Сутеневский и Урванцев вышли из машины и направились к подъезду Дома литераторов. На входе Урванцев не стал вытаскивать писательского удостоверения, а небрежно кивнул местной Церберше (употреблю уж придуманное Якушкиным прозвище). Сутеневского же притянул к себе рукою, показывая ей, что тот вместе с ним. Урванцев был здесь свой.
Скинули верхнюю одежду и шапки, сбросили выскочившему из-за барьера гардеробщику. В ожидании приличных чаевых тот радостно приветствовал их появление. Поправили перед зеркалом прически и стали прогуливаться по вестибюлю в ожидании японца. Урванцев то и дело с кем-то здоровался, причем различным способом. С одними небрежным кивком, с другими вскидыванием вверх руки, на спортивный манер («Привет, старик!»). С кем-то казенным рукопожатием. А с иными посредством крепких дружеских объятий, с похлопыванием по спине, с троекратными поцелуями крест-накрест. Среди деятелей литературы и искусства, а также футболистов поцелуи обыкновенное дело.
Японец прибыл с небольшим опозданием. Едва он появился в дверях, Сутеневский подлетел к нему. Представил приблизившегося Урванцева. Тот, пожимая руку японца, сказал, что ему доводилось бывать в его прекрасной стране, и не раз. Сутеневский самолично снял с головы иностранного гостя шапку, освободил его от пальто, отдал подоспевшему гардеробщику. Японец, как и многие другие японцы, был щуплый, в очках и беспрерывно улыбался. У него при себе оказалась портативная видеокамера. Первым делом он произвел панорамную съемку вестибюля с Сутеневским и Урванцевым на переднем плане.
— Прошу! — широким жестом пригласил Урванцев, и все трое, японец в центре, Сутеневский с Урванцевым по краям, двинулись в направлении ресторана.
Любезный читатель! Приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в Московском Доме литераторов, который именуется также и Центральным? То есть наиглавнейшим в масштабе страны. Если нет, вот тебе попутно описание. Краткое — для подробного, ей-Богу, потребовалось бы написать отдельный роман.
Стародавняя писательская обитель, именуемая «Грибоедовым», где происходили удивительнейшие эпизоды «Мастера и Маргариты», как ты, наверное, помнишь, сгорела дотла, стоило туда заявиться Коровьеву и Бегемоту с примусом. Был ли «Грибоедов» на самом деле таким, каким описал его Булгаков, или же он плод его фантазии, судить не берусь. Находясь на сугубо реалистических позициях, опишу нынешний Дом литераторов, какой уж он есть.
Воздвигнут он был сравнительно недавно. Точнее, пристроен к старинному особнячку в готическом стиле, где размещался прежде. Вследствие бурного развития литературы у нас в стране, гужеваться в тесном особнячке писателям стало невозможно...
Из вестибюля дорога ведет в просторное фойе с табачного цвета диванами, кушетками и креслами вдоль стен. Японец спросил о назначении помещения, на что Урванцев отвечал, что здесь писатели могут сойтись накоротке, обменяться новостями литературной жизни. Сейчас здесь никто не обменивался, но японец добросовестным образом снял видеокамерой и фойе.
Вошли в следующее по ходу «верхнее» кафе (имеется еще и «нижнее»), или в «пестрый» зал. Здесь народу было битком. За столиками сидели впритирку. У буфетной стойки толпилась очередь. Беспрерывно щелкал кофейный автомат. Публику можно было обозначить как демократическую. Не в плане политических убеждений, а в плане внешнего облика. Джинсы, куртки, бороды. У дам, а они все же имели место, распущенные по плечам волосы, непомерный избыток косметики. Клубился табачный дым. Сюда приходили выпить и наскоро перекусить. Вино и водка отпускались в разлив, с умеренной наценкой. Для московской безалкогольной пустыни, согласитесь, просто оазис.
Но не одною выпивкой да перекусами здесь занимались. За столиками велись бесконечные дискуссии. Темы две: литература и политика. Разумеется, внутренняя, внешней у нас как-то мало уже интересуются. Шум стоял невообразимый. Дохляк с забинтованной шеей, чирей у бедняги выскочил или еще что, орал что было сил: «Лешка! Ты мне друг! В литинститутском общежитии на одной койке спали. И сейчас Марьяну из Лианозова вместе трахаем. А повесть твоя все равно — говно!» «Ах, ты гаденыш!» — орал в ответ густым басом не согласный с оценкой своей повести Лешка. Поднимался во весь свой богатырский рост — косматый, бородища, чистый дьякон с картины передвижника Перова. Тянулся через стол, чтобы схватить за грудки хлипкого обидчика и разделаться с ним по-свойски. Чьи-то еще руки его удерживали, усаживали на стул, подносили стакан вина.
Японец попросил Урванцева перевести суть полемики, но тот отмахнулся: не стоит, мол, внимания. А внимание японского гостя привлек к стенам зала, расписанным автографами литературных и иных знаменитостей, дружескими на них шаржами и просто рисунками. Оттого зал и назывался «пестрым». Японец аж задрожал, до того интересно ему сделалось. Стал обходить зал кругом, наставив на стены видеокамеру.
Тут случился легкий инцидент, который тем не менее мог бы поломать все планы Сутеневского. На пути японца встал, выйдя из-за столика, поэт Савелий Рык, извечное наказание и горькое несчастье Дома литераторов. Едва ли не каждое его появление заканчивалось скандалом и мордобоем. Впрочем, дрался он не наотмашь, на пол противника не валил, чтобы после завершить расправу ногами. В основном, расквашивал носы. Его бы не впускать вовсе, а как не впустишь, если при нем писательская книжка? На какие деньги Рык пил и вообще поддерживал свою жизнедеятельность, никто объяснить не мог, поскольку никаких стихов он давно уже не печатал.
— Здравствуй, чукча! Здравствуй, угнетенный брат мой! — громко произнес Рык, обращаясь к японцу и протягивая ему руку. Японец на рукопожатие ответил и, не убравши улыбки, наоборот, улыбнувшись пошире, неожиданно возразил:
— Я не чукча, я джапанезе. — А ведь говорил, хитрец, что ни слова не знает по-русски!
Указал в подтверждение своих слов на японскую видеокамеру и принялся ею снимать Рыка. Тот охотно позировал, а когда японец закончил съемку, обратился к своей компании за столиком:
— Глядите, братцы, живой японец! Человек из страны Двадцать Первого века!
Поднялись несколько расхристанных личностей и выпучили на японца мутные глаза. Один молча и непреложно вложил ему в руки стакан, на четверть налитый водкой. Похоже, японец готов был в этнографических целях присоединиться к компании. Ему уже и стул подвигали. Но подоспел Урванцев, и Сутеневский мысленно возблагодарил судьбу за то, что она его ниспослала. Урванцев действовал энергично и решительно. Вынул из рук японца стакан с водкой, поставил на стол, а его самого увлек за собой. Сутеневский прикрывал отступление. Рык нехорошо выругался, попытался достать хотя бы Сутеневского, но тот ловко увернулся. Рык что-то прокричал вслед, и вся троица благополучно покинула «пестрый» зал, где нормального человека на каждом шагу подстерегают любые опасности.
На пути в ресторан предстояло пройти еще через бар со стойкой и табуретами на высоких ножках. Народу здесь было не так густо. Это объяснялось просто — напитки подороже, чем в «пестром» зале. Не водка с вином, а марочный коньяк и ликеры.
Только вошли, как с одного табурета обернулась сухопарая и густо нарумяненная дама. В одной руке у нее была дымящаяся сигарета в длинном мундштуке, свободной рукой она вцепилась в плечо Сутеневского и без всяких церемоний притянула его к себе вплотную. Это была одна из хорошо известной породы московских дам. Где они служат, непонятно. Какое имеют отношение к литературе и искусству — тем более. Но их всегда можно видеть на генеральных репетициях и премьерах, на закрытых просмотрах в Доме кино, на вернисажах, худсоветах и писательских форумах. Актеров, писателей или художников они зовут: «Сашка», «Владик» или «Егорушка». Обязательно отдыхают с ними на Рижском взморье, где пользуют «сашек», «владиков» и «егорушек» своими ценными советами по линии литературы и искусства.
— Что вы на это скажете? — Дама обожгла лицо Сутеневского испепеляющим взглядом. — Ведь это уже черт-те что!..
Завлит недоуменно пожал плечами. В любом другом месте он бы так шуганул ее, что она полетела бы от него кубарем. Но здесь была чужая для него, писательская территория, следовало соблюдать осторожность. Плюс японец.
Дама повторила свой вопрос. И, видимо, чтобы дошло до Сутеневского, о чем речь, выпустила ему в лицо густую струю табачного дыма. Сутеневский закашлялся и хотя бы по этой причине ничего не смог ответить. Тогда дама заговорила, все сильнее распаляясь. О вчерашней премьере в театре «У Красных Ворот». Форменное бесстыдство! По сцене беспрерывно скачут полуголые девки, пьеса бездарна, режиссура беспомощна, до каких пор будет молчать широкая общественность?..
Сутеневский тоскливо озирался по сторонам. Положение спас все тот же Урванцев. Он подошел, извинился, объяснил даме, что их ждут, и силой увел завлита. Дама продолжала что-то кричать вдогонку, но это уже было несущественно.
Наконец вошли в ресторан. Тотчас откуда-то сбоку вынырнул директор, известный всей творческой Москве Гоша. Небольшого роста, с усиками, напоминающий агента ЦРУ, какими их изображали раньше в наших кинофильмах.
Может, Гоша и уступал булгаковскому Арчибальду Арчибальдовичу, наверняка уступал, но дело свое все же знал туго. С помощью неведомых связей выбивал остродефицитные продукты, включая икру и осетрину. Официанток и поваров держал в строгости. (Тем не менее они его боготворили, величали не иначе, как «отец родной».) Соблюдал таинственные законы иерархии Знал, какого писателя как надлежит принять и обслужить. Например, Урванцева, как мы уже знаем, автора одной-единственной брошюры, принимал всегда самолич но, с выражением знаков повышенного внимания. Иному же прижизненному классику, когда тот начнет канючить даже и не столик, а местечко, чтобы отобедать, небрежно бросит на ходу: «Сами видите, все занято, ждите...» Ох, и мудрены эти самые законы писательской иерархии, лучше в них не вдаваться...
Гоша указал Урванцеву на столик с табличкой «занято». Не на проходе или у выхода, где дует из дверей, а в укромном уголке, возле камина. Едва ли не самый лучший столик. Мало указал — проводил, каждому из гостей пододвинул стул. Озабоченно оглядел выставленные бутылки, блюда с холодными закусками. Подозвал официантку, чтобы та приняла заказ в развитие программы ужина. Активно поучаствовал в детальной проработке и обсуждении. Наконец удалился, пожелав приятного отдыха. Предупредил: случись какая неувязка, он будет рядом, на боевом посту, в собственном кабинете.
Пока наши герои только еще приступают к трапезе, пока разворачивают туго накрахмаленные салфетки, а по рюмкам разливается «московская» с медалями из «дальнобойной», то есть ёмкостью в три четверти литра, запотевшей бутылки. Пока раскладывается на тарелки салат «столичный», осетринка горячего копчения, тарталетки с тертым сыром и паштетом, а также помидорчики «натюрель», — давайте окинем хотя бы беглым взглядом зал.
Он составлял основную часть того самого готического особнячка, к которому была приделана впоследствии пристройка. Зал был выдержан в строгих, темных тонах. Высокий, со сводчатым потолком, с винтовой лестницей, которая вела на балкон с балюстрадой. Помимо декоративного назначения, балкон имел еще и чисто функциональное. Там размещался туалет. Посетителям время от времени приходилось взбираться наверх. Да, неудобство, но, согласитесь, мелкое. Однажды автор этих строк был свидетелем, как могучий кавказец с великолепными усами поднял свою даму на руки и легко взбежал с драгоценной ношею вверх по лестнице. А потом, когда они посетили туалет, тем же макаром снес вниз. Высшая степень куртуазности!
Узкие стрельчатые окна навевали идею о каких-нибудь «сценах из рыцарских времен», которые было бы не худо здесь разыграть. Но был здесь ресторан, и ресторан неплохой. Проникнуть сюда постороннему — целая проблема. Конечно, проникали. Но кто? Пусть жулик или спекулянт, но уж не мелюзга, а респектабельный джентельмен в отлично сшитом костюме. Пусть вездесущая торговля (куда от нее денешься?), но уж рангом не ниже директора торга. Пусть... Нет, не хочу возводить напраслину и создавать у читателя неправильное впечатление: в основном бывали здесь писатели да еще деятели искусств. Но прежде всего писатели.
Неукротимые прогрессисты и твердокаменные консерваторы, почвенники и виртуозные мастера городской прозы, сионисты и адепты русской идеи, литературные критики в обнимку с живыми мишенями своих критических стрел и копий, певец военной темы Пролазов и воинствующий пацифист, очкарик с бабьим лицом Заборович, — все валом валили сюда, не напасешься столиков: кто отобедать, а кто приятно провести вечерок.
А дамы, дамы, черт меня совсем возьми! Нет, я не о писательницах, это особая тема. И не о писательских женах со стажем. Я о юных музах иных мастеров отечественной словесности, о соблазнительных чертовках со стройными ножками и фигурками, под стать античной богине охоты Диане. А туалеты?.. Про штанишки в обтяжку из полупрозрачной ткани, про смелые мини-юбки я уж молчу. Вечернее платье из брабантских кружев — не угодно ли? Вчера еще демонстрировалось в Париже у «Кристиан-Диора» в качестве сногсшибательной новинки сезона, а сегодня можно его увидеть здесь, на одной из посетительниц.
Но хватит о дамах, эдак можно далеко уехать.
Что же всех сюда влекло? Забота о престиже? Отчасти, пожалуй. Рассказать, что накануне отужинал в Доме литераторов, — это может прибавить несколько баллов на московской бирже творческой интеллигенции. Но превалировали чисто прозаические мотивы. Можно было не опасаться ущерба для здоровья. Продукты доставлялись доброкачественные, блюда готовили на коровьем масле. Меню не слишком обширное, но с известной долею изыска. Добавьте сюда обслугу по высокому для нас разряду. Официантка никогда не обсчитает, уличенные безжалостно изгонялись Гошей. Оттого и чаевые, награда за честность, были высокими.
Но довольно. Я думаю, читатель уже получил представление о ресторане Дома литераторов. Тогда вперед!
Уже выпили по первой, по второй и по третьей. За здоровье японского гостя, за укрепление советско-японских культурных связей. Еще за что-то. Все шло путем. Японец поначалу принялся снимать на видеокамеру зал и публику, но скоро оставил это занятие и сосредоточился на яствах и напитках. Отсутствием аппетита он не страдал, да и никак не скажешь, что представитель слабопьющей нации.
Урванцев явочным порядком взял на себя роль тамады. Говорил, не умолкая, и все больше по-английски. Непонятно, как при этом ему удавалось еще есть и пить. Он рассказывал разные забавные истории, связанные с собственным пребыванием за границею. В отличие от него, Сутеневский сделался хмур и мрачен. Ему мало нравилось, что Урванцев, пользуясь знанием английского, захватил бразды правления, а его собственная роль организатора мероприятия поблекла, оказалась приниженной. Возможно, сказалось также на умонастроении завлита происшествие в «пестром» зале, бестактная попытка заполучить японца Савелием Рыком и его сотоварищами. Не бесследно, видно, прошло и приставание в баре околотеатральной идиотки. Мелкие, незначительные инциденты, согласен. Так ведь артистические натуры, они какие хрупкие!..
Так или иначе, а внутри у Сутеневского росло непонятное раздражение, и на ум пришли совсем уж непривычные мысли. «Ну что я такое делаю? — думал он про себя. — Сижу здесь мелким прохвостом, обхаживаю какого-то японца. Зачем, непонятно. Чтобы слетать на недельку в Японию? Так они сами, без всяких обхаживаний, обязаны меня приглашать. В пояс кланяться! За великую честь почитать!»
Я не хочу, чтобы у читателя образовалось однобокое представление о Сутеневском. Талантлив он был, как черт. И дело знал превосходно, до мельчайших тонкостей. Да вот только занимался с утра до вечера разной ерундой. Ему бы сидеть да писать давно начатую книгу о теории драмы. Или подыскивать пьесы для репертуара, в том числе и среди молодых авторов... Так ведь не до того!
Непривычные мысли удалось прогнать прочь, стоило энергично тряхнуть головою. Возвратившись к суровым реалиям, Сутеневский подумал, что пора, наверное, переходить и к деловой части. Решил, оптимально будет после того, как подадут горячее, цыплят-табака. Чтобы уж наповал сразить японца, лишить его всякой способности к сопротивлению... И он спросил у Урванцева, не пришел ли, по его мнению, черед цыплят-табака? Тот отыскал глазами официантку, махнул ей салфеткой. Официантка мигом поняла, что от нее требуется. Вышла и вскорости вернулась с подносом, на котором лежали распятые, фырчащие от жара цыплята-табака, аранжированные грузинскими травками и соусом «ткемали».
Естественно, снова пропустили по рюмочке, под цыплят. На японца грузинский деликатес действительно произвел сильное впечатление. То ли он в своей Японии никогда ничего подобного не пробовал, то ли у нас изголодался, но только обсасывал каждую косточку и буквально мычал от удовольствия. Следовало ловить момент. Сутеневский наклонился к Урванцеву и тихонько сказал:
— Переведи ему... Как он посмотрит, если я возьму да нагряну к ним в Японию? Лекции почитать, то да се.
Урванцев перевел. Японец заулыбался шире некуда. Ответил, что будет рад и счастлив, если господин Сутеневский выкроит время для того, чтобы посетить их страну.
— Черта мне в его радости? — не без сарказма заметил Сутеневский Урванцеву. — Ты его давай напрямки спроси: примут меня самураи на полное довольствие или нет? И насчет оплаты лекций уточни.
Урванцев снова стал переводить. Разумеется, не напрямки, как велел Сутеневский, а в сдержанной и деликатной манере. С лица японца начала сползать утвердившаяся там, казалось, навечно улыбка. Оно сделалось напряженным, скучным и даже печальным. «Никак я ошибся? — с тревогой подумал Сутеневский, наблюдая метаморфозу. — Ведь совсем плохой японец...»
Опасения подтвердились. Японец, вместо четкого и ясного ответа, зачем-то стал объяснять, что он проживает в маленькой квартире, семья же, наоборот, большая. Но в Токио есть первоклассные отели. Сутеневский начал медленно закипать.
— Он что, дурочку из себя строит? Ты спроси, кто за отель платить будет?
Не успел Урванцев приступить к переводу этого, уже принципиального, запроса, как кто-то громко позвал:
— Аркадий Михайлович!
Сутеневский обернулся у их столика стоял молодой человек в кургузой зимней куртке.
Клыкастый с бельмом на глазу сдержал слово. Войдя в Дом литераторов, Якушкин назвал местной Церберше свою фамилию. Та сверилась с записью в особой тетрадке, и Якушкин был пропущен. Сгорая от нетерпения увидеть Сутеневского, уличить его в недобросовестном поведении, он даже не сообразил, что следует раздеться. Спросил, где ресторан, и бросился туда. Кроличью шапку он, впрочем, снял, держал в руке. А другой сжимал оранжевую папку.
— ...Вы меня не узнаете? — спросил он у Сутеневского.
Тот смерил его высокомерным взглядом поверх очков и покачал головой: нет, не узнает.
— Странно. Мы с вами не так давно виделись...
— В чем дело? — уже с раздражением произнес Сутеневский. — Что вам от меня нужно?
— Якушкин я...
Сутеневский пожал плечами, состроил гримасу полнейшего непонимания. Продемонстрировал всем своим видом Урванцеву и японцу — вот, мол, какая странная история, появляется какой-то непонятный Якушкин.
Но Урванцев (даром, что ли, он политический обозреватель?) сохранил в цепкой своей памяти эту фамилию. Пошептал на ухо Сутеневскому. Тут завлит все и вспомнил.
Как недели две назад позвонил ему театральный критик Банкетов и взахлеб стал расписывать одного молодого, перспективного автора. Как уговорил принять его, познакомиться. Не только с ним, но и с его «выдающимся» произведением, которое для театра просто находка. Что по врожденному легкомыслию Сутеневский исполнил, но только в части приема автора. Он пообещал ему прочесть рукопись и велел прийти снова. Назначил даже день и час, о чем напрочь забыл, занятый с утра до вечера обхаживанием прибывшего в Москву японца. Сегодня же, заскочив в театр, он обнаружил у себя на столе оранжевую папку с выведенной на ней незнакомой фамилией. Сутеневский и разбираться не стал, а, не моргнув глазом, отдал ее уже известной Церберше. Заодно предупредил, что его ни для кого нет. Кроме одного лишь Урванцева. Справедливости ради отметим, что примерно таким же образом он поступал и с другими малоизвестными авторами.
— ...Вы мне назначили время, я приезжаю, а вас нет. Рукопись, не читая, отдали вахтерше, громко возмущался Якушкин. — Как прикажете понимать ваше поведение?
— Минуточку! — Сутеневский встал, поправил очки. — На каком это основании вы решили, что я не читал вашу рукопись? А вот, представьте, читал! Вещь показалась мне слабой, для театра она никакого интереса не представляет. А встретиться с вами повторно я не смог по причине страшной занятости...
— Вы врете! — вспылил Якушкин. — Вы даже не раскрыли папки!
— Тогда нам с вами не о чем разговаривать! — Сутеневский изобразил на лице глубокую обиду и, скрестив руки, уселся на стул... Ах, не следовало ему садиться! В этом заключалась главная, стратегическая ошибка.
— Знаете, вы кто? Вы подлец и мерзавец! — закричал уже на весь зал Якушкин.
Многие из сидевших за другими столиками отложили свои приборы, отставили бокалы и начали прислушиваться, поглядывать, что там происходит, в районе камина. Японец же схватил свою видеокамеру и навел на Якушкина. Он отнес его к одной из местных достопримечательностей и решил запечатлеть.
— Молодой человек! — Тут уж возвысил голос Урванцев. Как тамада, он считал себя ответственным за поддержание порядка. — Вы не умеете себя вести! Я сейчас скажу, и вас выведут...
— Пусть только попробуют! — пригрозил Якушкин.
— Да-да! — встрепенулся Сутеневский. — Его надо вывести. Он пьян.
— Это я пьян? Ах, ты, гнида!
И Якушкин, поднявши вверх оранжевую папку, со страшной силою опустил ее на голову завлита знаменитого московского театра. Не плашмя, а ребром!
Случилось малопонятное. С головы Сутеневского посыпался густой сноп электрических искр, словно на ней производилась электросварка. Ни один специалист, к кому потом ни обращались, не смог дать объяснения этому непонятному явлению. Нам же остается предположить, что не зря папка побывала в руках Коровьева, а позже — и Азазелло.
Ну, сколько, по-вашему, в папке весу? Ну, грамм пятьсот, ну, килограмм, от силы. Тем не менее, эффект от удара ею по голове завлита получился знатный. Под Сутеневским опрокинулся стул, и он рухнул на пол. При этом он поддел ногами столик. Посыпались на пол бокалы, бутылки, тарелки и блюда с холодными и горячими закусками.
Все, бывшие в зале, повскакали со своих мест. Через мгновение Якушкина уже держали за руки — высокий и плечистый официант, единственный мужчина в местном официантском корпусе, и не потерявший самообладания Урванцев. Сутеневский валялся на полу в бесчувственном состоянии. Руки разбросаны в стороны, костюм обляпан соусом «ткемали» и остатками салата «столичный». На груди застрял почти целехонький цыпленок-табака.
Примчался директор ресторана Гоша. Среди посетителей, к счастью, случился писатель, окончивший медицинский институт, но впоследствии занявшийся литературой. Про него говорили, что он самый знаменитый врач среди писателей и самый знаменитый писатель среди врачей. Он проверил пульс у Сутеневского. Оказался — слабый, но все ж прослушивается. По указанию врача-писателя несколько добровольцев из публики вынесли завлита в фойе, где было побольше воздуха, и уложили на диван в ожидании «Скорой помощи», которую Гоша вызвал самолично по телефону.
Он вызвал также и милицию из ближнего, 83-го, отделения. Якушкина распорядился отвести в свой кабинет. Тот не делал никаких попыток вырваться и убежать. Был страшно бледен, не произнес ни слова. В кабинете его заперли на ключ.
А в ресторанный зал пришли две уборщицы с вениками, мокрыми тряпками и совками. Собрали разбитую посуду, вытерли пол. Публика стала рассаживаться по местам, обсуждая инцидент. Еще прежде никто не обратил внимания на неведомого посетителя в строгом черном костюме. Он ужинал в одиночестве, за столиком в противоположном углу зала. При появлении Якушкина он встал и расплатился. На пути к выходу оказался в числе первых, подоспевших к месту происшествия. А потом исчез. Надо ли объяснять, что это был Азазелло? Как удалось ему получить отдельный столик, про то история умалчивает.
Урванцев взялся отвезти японца в гостиницу «Будапешт», где тот остановился. По дороге объяснил, что молодой человек, который повел себя в ресторане столь странным образом, — начинающий литератор. Спор у него с беднягой Сутеневским вышел по одной сугубо эстетической проблеме. В силу своей горячности, он, не приняв аргументов оппонента, прибегнул к своим, не имеющим прямого отношения к эстетике. Японец согласно кивал.
Вернувшись в свою Японию, он опубликовал в журнале подробную статью о московских впечатлениях. Нашел в ней отражение и инцидент в писательском ресторане. По мнению автора, в России настолько жарко и бурно спорят о проблемах литературы и искусства, что, случается, лупцуют друг друга по голове чем попало.
Пока ожидали милицию, Гоша с помощью официантки, обслуживавшей злополучный столик, составил акт о нанесенном ущербе: разбитая посуда плюс счет за испорченный ужин. Сумма вывелась немалая: 412 рублей 64 копейки. Не берусь судить, приписал ли Гоша лишку или нет.
Вначале, как водится, прибыла милиция, а уж затем «Скорая». Сутеневского отвезли в Институт Склифосовского, где мы его пока оставим на попечении врачей. Что касается милиции, то подобные инциденты в Доме литераторов были для нее не в диковинку. Правда, почаще случались в «пестром» зале, нежели в ресторане.
Прибыл молодой розовощекий крепыш-лейтенант в сопровождении сержанта. Для составления протокола расположились в Гошином кабинете. Якушкин на все вопросы отвечать отказался, вид у него был совершенно невменяемый. Но убедились, что не пьян, разве что под наркотой. Лейтенант объяснил, что в его показаниях больше нужды нет, достаточно показаний двух свидетелей. В этом качестве выступили Гоша и уже упомянутая официантка.
Закончив составлять протокол, лейтенант пообещал, что намотают парню, самое меньшее, два года по 206-й статье. А если травма Сутеневского серьезная, то и поболее. Плюс возмещение нанесенного материального ущерба в соответствии с актом.
Приняв от Гоши в качестве компенсации за беспокойство блок сигарет «Ява», милиционеры повели Якушкина через бар, через «пестрый» зал и фойе и вывели на улицу Герцена...
Я не убежден, что Аркадию Михайловичу Сутеневскому предстоит вновь появиться на страницах моего повествования. Но осветить, чем обернулся для него инцидент, или происшествие, в Доме литераторов, я обязан.
Из Института Склифосовского его выписали через две недели. Некоторое время еще он побыл на домашнем режиме, а затем возвратился к исполнению своих служебных и общественных обязанностей. Существенного ущерба для его здоровья отмечено не было, если не считать появившегося легкого заиканья да еще непроизвольного подмигивания правым глазом. Можно сказать, легко отделался. Не торопитесь!
Две важных перемены не остались незамеченными.
Во-первых, Аркадий Михайлович неожиданно утратил всякий интерес к зарубежным поездкам. Никаких поползновений или диверсий на этот счет более не предпринимал. А когда ему предлагали, когда, казалось, само плывет в руки, каждый раз находил благовидный предлог, чтобы отказаться. Предлагал взамен себя альтернативную, как принято нынче выражаться, кандидатуру. Удивительно, но факт!
Ну, а во-вторых, он столь же неожиданно стал оказывать широкое покровительство начинающим драматургам. И вообще литераторам, предлагавшим свои произведения для воплощения в театре. Стоило об этом разнестись по Москве, как к нему начали выстраиваться в очередь. Сутеневский все подряд читал, встречался потом с авторами, подолгу с ними беседовал, давал дельные советы по части улучшения и доработки их произведений. Иные из них упорно и даже самоотверженно проталкивал на театральные подмостки.
На этом можно поставить точку. Давайте оставим Аркадия Михайловича в его служебном кабинете, за столом, заваленным горою разноцветных папок, и обратимся к куда более удивительным событиям.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |