Глава 12. Бал тиранов

Когда в положенный миг они открыли глаза, пришлось тотчас зажмуриться снова: настолько ярок был свет, заливающий огромное пространство. Но скоро они пообвыкли и обнаружили, что над ними голубое, без единого облачка, небо. Веяло летним теплом. Площадка, на которую они поднялись, действительно оказалась трибуной, но не Мавзолея Ленина, а... стадиона, правда, необычного. Внизу безукоризненным эллипсом пролегла беговая дорожка, и даже с разметками, но арена внутри менее всего напоминала футбольное поле. Скорее, кратер вулкана. Окраска ее постоянно менялась — от багровой до светло-сиреневой. Поверхность, не вся целиком, а отдельными участками, то вздымалась, то опускалась, по ней пробегали упругие волны, прорезывались и бесследно исчезали глубокие трещины с вырывающимися изнутри язычками пламени. Могучие и неведомые силы производили там, в глубине, столь же неведомую работу.

Трибуны розового мрамора были пусты. Оглянувшись, Якушкин увидел, что Воланд со всею своей свитой восседает чуть выше, в ложе, увитой гирляндами роз. Коровьев, поднявшись, производил призывные жесты, и Якушкин с Валерией поспешили туда.

Воланд, в оперном своем обличье, непринужденно их приветствовал, поздравил с Новым годом. Валерия и Якушкин наконец вспомнили, по какому случаю праздник, не таясь, обнялись и поцеловались.

Коровьев тут же принялся распространяться о том, что навряд ли им доводилось когда-либо встречать Новый год в такой необыкновенной обстановке. Но кручиниться нечего — развлечения и зрелища, которые их ожидают, ни с чем не сравнимы. Пояснил, что вот-вот начнется парад-алле. И указал на два свободных кресла рядом с собой.

Едва Валерия и Якушкин успели усесться, как снизу донеслись странные звуки. Арену рассекла особенно глубокая трещина, из которой мерной поступью поднимались наверх могучие негры в набедренных повязках. На их черные голые тела ложились отблески огня, полыхавшего в трещине. Негры играли на длиннющих трубах; их щеки ритмично раздувались. Последним поднялся хромоногий негр с барабаном, в который бил колотушкой. Напоследок трещина полыхнула особенно сильно и сомкнулась. Негры, выстроившись в колонну, направились к противоположной стороне беговой дорожки. Разноголосицу хриплых звуков, которые они извлекали из своих труб, даже с большой натяжкой трудно было называть музыкой.

По арене расползся туман, но сквозь него было видно, как центральная часть наливается тяжелым багрянцем. Из клочьев тумана показались человеческие головы, но также и лошадиные. Негры заиграли громче и яростней, и на беговую дорожку начали выезжать колесницы. Каждая была запряжена шестеркой лошадей и каждой правил бородатый человек в пурпурной или ярко-голубой хламиде, в одной руке хлыст, в другой — копье. У тех, что с непокрытыми головами, волосы были стянуты золотыми обручами, на остальных были сверкающие шлемы с гребнем.

— Представители Древней Эллады, родины первых в мировой истории тиранов, — пояснил Коровьев. — Не безынтересно проследить их появление. Демос, как водится, боролся с аристократами, а тираны тут как тут. Выступили защитниками беднейших слоев: аристократов к ногтю. А в результате скрутили и тех, и других. Нехитрый фортель, а где только не повторялся?

Древнегреческие тираны совершили на своих колесницах круг почета. Проезжая мимо ложи, они приветствовали Воланда гортанными криками и потрясали копьями.

Кот Бегемот сидел по другую сторону от Коровьева и, надев очки, работал, как сам выразился, со списками приглашенных: с серьезностью школьного учителя, начинающего урок с проверки посещаемости, проставлял галочки. Коровьев попросил на время списки и приступил к комментариям: кто есть кто. Был тут и Фрасибул из Милета, и Лизистрат из Афин — он первый взял за правило назначать на высокие должности родственников. Были и прославившиеся непомерной жестокостью Филоред и Поликрад. Впрочем, остальные тоже были хороши, притом что тиранили они в крошечных государствах. Ну, укокошил кто-то там тысячу — полторы собственных сограждан — разве это серьезный разговор?

Представители Древней Эллады сошли с колесниц и заняли места на противоположной трибуне. А по дорожке в пешем строю уже шли тираны Древнего Рима. Иных можно было распознать и без коровьевских комментариев: Суллу — по отвратительным язвам на лице, Октавиана Августа — по знаменитой загадочной улыбке; в согбенном старце с проваленным ртом — Тиберия, в юноше с безумными, навыкате глазами — Калигулу. И, конечно, Нерона, неразлучного с кифарой.

А Коровьев не унимался — щеголял непомерной эрудицией, сыпал историческими фактами. Напомнил, что Сулла первый превратил доносительство в чрезвычайно выгодный промысел: доносчик после казни лица, на которого он донес, получал часть его состояния. Отметил, что Октавиан, пожалуй, уступал остальным в вероломстве и жестокости, зато его преемник Тиберий был на высоте. Во времена его правления дня не проходило без казней, не щадили даже детей. Старинный римский обычай запрещал умерщвлять девственниц, так хитрец придумал способ, как его обойти: сначала палач насильно растлевал их в тюрьме, а уж после спокойно казнил. Но Калигула кое в чем превзошел и Тиберия: правил Римом всего-то четыре года, а уж дел натворил кровавых!.. Про Нерона и объяснять долго нечего.

— А вот давайте глянем, кого они все беспрерывно истребляли, — продолжал Коровьев. — Консулов, квесторов, сенаторов, другими словами, патрициев. А римский плебс не трогали, напротив, ластились к нему: устраивали бесплатные раздачи вина и хлеба, бои гладиаторов.

Воланд на приветствия римских тиранов (официально — цезарей) отвечал поднятием руки. Был среди них и первый из цезарей — Гай Юлий. Это он возвел тиранию в категорию добродетели. И худосочный Клавдий, и бездарные Отон с Гальбой, и прославившийся сутяжничеством и непомерным сребролюбием старик Веспасиан...

Совершив круг почета по дорожке, древнеримские тираны уселись на трибуне рядом с древнегреческими, а парад-алле продолжился. В строгом соответствии с мировой историей далее следовали Средние века. Якушкин ожидал, что появятся короли европейских стран, но Коровьев, в который раз угадав его мысли, внес поправку, и весьма существенную. Оказывается, законные монархи, восшедшие на престол по праву рождения, в списки приглашенных не вошли: полноценным тираном считается лишь тот, кто добился неограниченной власти силой или, как принято нынче выражаться, путем политической борьбы. Правда, для некоторых монархов, прославившихся непомерной жестокостью, было сделано исключение.

Система отбора прояснилась. После древнеримских тиранов-цезарей мимо ложи прошествовали правители средневековых итальянских городов: Гонзаго из Мантуи, Малатеста из Римини, Монтефельтри из Урбино... Вызволенные, по-видимому, из разных мест, они после долгой разлуки первым делом начали между собой шумно ссориться. Припоминались давние обиды и предательства. Наряженные в разноцветные кафтаны с пышными разрезными рукавами, они словно явились из оперы Верди «Риголетто», действие которой и на самом деле происходит в Мантуе.

— Конечно, всё это шушера, а попробуй не пригласи, — ворчал Коровьев. — После жалоб не оберешься в различные инстанции. Публика, доложу вам, сквалыжная, но какие ни есть, а тираны.

Прервав на миг ссоры и распри, итальянские тираны шумно и радостно приветствовали Воланда. Ссориться они продолжали и сидя на трибуне, но без рукоприкладства и без того, чтобы обнажить шпаги.

Один за другим прошли мерзкий горбун Ричард III и русский царь Иван Грозный. Для обоих было сделано то самое исключение, о котором упомянул Коровьев. Он пояснил, что Ричарду III в зачет пошло убийство двух малолетних племянников. Иван Грозный в особых комментариях не нуждался.

Хотя парад-алле оказался зрелищем и занятным, и красочным, а всё ж Якушкина одолевало сомнение: не надувают ли их с Валерией? Не мираж ли, напущенный Воландом, — и стадион, и негры с трубами, и участники шествия? А главное — где гарантия подлинности давно покинувших земной мир тиранов? Паспорта у них не спросишь... Валерия отреагировала по-своему.

— Спектакль местами забавен, — шепнула она на ухо Якушкину, — но режиссура бездарна и примитивна. Что же они всё идут да идут?

— Спектакль, — с обидой в голосе отозвался Коровьев, отличавшийся, как известно, поразительно острым слухом. — Если б вы знали, из каких глубин мироздания пришлось их всех извлекать!

— Да уж! — поддержал его Бегемот. — Слетали бы за сотню-другую световых лет, порыскали бы по исправительным норам. А еще кордоны надо перехитрить из трехглавых псов. Одно неверное движение — разорвут в клочья!.. А доставить мерзавцев, разместить в отеле («Уж не Мавзолей ли он имеет в виду?» — подумал Якушкин)... У каждого свой каприз, каждого приодень в парчу, в шелка, в бархат, с соблюдением фасонов исторической эпохи! А колесницы, а прочий реквизит?

— Сомнение матерь познания, — усмехнулся Воланд. — Впрочем, мадам отчасти права. Лично я был против парада-алле. Это он меня уговорил, — Воланд указал на Коровьева. — Что ж, в следующий раз непременно пригласим вас для консультации.

— Эх, скорее бы уж начинался бал! — произнесла Гелла, сладко потянувшись. Один лишь Азазелло не произнес ни слова.

За разговором они пропустили, как мимо ложи прошел еще один кровожадный монарх, испанский король Филипп II. За ним — Оливер Кромвель, вождь Английской революции, тоже далеко не мармелад и не сахар: его железнобокие молодцы устроили резню в Ирландии и в Шотландии, да и в самой Англии казней при нем было предостаточно.

Негры высоко вскинули трубы и заиграли «Марсельезу». На беговую дорожку вышел из тумана худощавый человек в голубом сюртуке с золотыми пуговицами. Напудренный парик с косичкой как бы служил продолжением его покатого лба. Якушкин узнал Робеспьера.

За ним следовали другие якобинские вожди. Одетый с вызывающей небрежностью безобразный карлик Марат: лицо в крупных оспинках, вывороченные губы. На Билло-Варенне, напротив, был щегольской мундир, подпоясанный трехцветным кушаком. Калека Кутон, с отсохшими после болезни ногами, едва ли не самый кровожадный из якобинцев, сидел в инвалидной коляске, которую толкал ангелоподобный красавчик Сен-Жюст.

— Новая эпоха! — восторженно завопил Коровьев. — Счет убиенных пойдет у нас теперь на миллионы! С гильотиной шутки плохи! Да что там гильотина! Про якобинские свадебки не слыхали? Это когда мужчин и женщин попарно связывают спина к спине и бросают в реку. А из пушек по толпе, скрученной веревками, не угодно? Взамен относительно целых трупов — кровавое месиво, зато удобней закапывать. И всё ради свободы, равенства, братства!

Приблизившись к ложе, Робеспьер достал из кармана сюртука свернутые в трубку листы, надел очки. Он нацелился произнести одну из своих речей, отличавшихся не только безжалостной логикой, но и невероятной продолжительностью. Не исключено, что ту самую, которую не позволили ему закончить в Конвенте накануне его гибели. Но Воланд также не позволил — махнул рукой, и Робеспьер, а с ними и остальные якобинцы пошли занимать места на трибуне.

«Похоже, следующим будет Ленин», — прикинул в уме Якушкин — и не ошибся: «Марсельезу» в негритянском исполнении сменил «Интернационал». Разрывая клочья тумана, на беговую дорожку выехал знаменитый броневичок с короткой пушечкой. На нем стоял Ленин — в своей классической позе: левая рука запущена в карман штанов, правая выкинута вперед. Ильичевы соратники сопровождали броневичок пешим способом: с головы до ног в кожаном Троцкий, трудно отличимый от него на расстоянии Свердлов, грузный, с бабьим лицом Зиновьев, напоминающий карточного шулера Бухарин. Элегантнее остальных, пожалуй, выглядел Каменев. Над всеми, словно телеграфный столб, возвышался Дзержинский. Сталина что-то не наблюдалось.

Бегемот стал рассказывать, как он нахлебался с транспортировкой этой компании на Землю. По сравнению с другими исправительными норами их коллективная нора запрятана в такой несусветной дали, что и передать невозможно. В шутку они называют ее Лонжюмо¹. Вдобавок они дружно потребовали, чтобы перевозили их непременно в пломбированном вагоне, а где его возьмешь? По дороге замучили расспросами, как обстоят дела с мировой революцией, поскольку не имеют с Земли никаких вестей. Бегемоту стоило больших трудов растолковать им, по какой причине их затребовали на Землю. Тогда Ленин поинтересовался, не оппортунист ли Бегемот случаем, а если оппортунист, то правый или левый, чем поверг кота в полное отчаяние. Вождь в дороге набрасывал какие-то тезисы. Неровен час, попытается сейчас с ними выступить.

Разумеется, Бегемот в своих россказнях приврал, и основательно. Но в последнем своем предположении оказался прав: когда броневичок оказался напротив ложи, Ленин, картавя, выкрикнул что-то насчет происков Антанты, мешочников и спекулянтов, а также и попов, которых надобно всех изловить и расстрелять на месте. Воланд снова махнул рукой, и броневичок поехал дальше. Представители славной ленинской гвардии потянулись за ним. Якушкин обратил внимание на то, что в затылках Зиновьева, Каменева и Бухарина чернеют аккуратные круглые дырочки, а у Троцкого затылок разворочен до такой степени, что видны были мозги.

Пока все они вместе с Лениным усаживались на трибуне, Воланд с неудовольствием заметил, что парад-алле затянут сверх всякой меры. Коровьев с Бегемотом принялись возражать: мессир сам спустил установку — никто не забыт, ничто не забыто. Тем временем мимо ложи прошел, печатая шаг коваными сапогами, итальянский дуче Муссолини — в черной рубашке, обтянутой ремнями, и такой же черной пилотке. Воланд прекратил дискуссию и велел заканчивать церемонию. Бегемот тотчас спустился с трибуны и исчез в тумане на арене.

По-видимому, вследствие предпринятой им корректировки на противоположной стороне беговой дорожки одновременно появились две новые группы. Одну возглавлял добродушный на вид старичок, наряженный в военный мундир с золотыми погонами, другой предводительствовал мужчина с коротко подстриженными усиками и сброшенной на левую бровь косой челкой. Это были Сталин и Гитлер, каждый со своими соратниками. Обе группы разошлись, двинувшись в противоположных направлениях, и снова сошлись уже перед ложей. Сбитые с толку негры принимались играть то «Интернационал», то «Хорста Весселя».

Сталин достал трубку и спокойно начал ее раскуривать. Гитлер стоял, сцепивши опущенные руки, и пожирал Сталина безумным взглядом. Их соратники вступили в прямой контакт, а лучше сказать — в ближний бой.

Лаврентий Берия высказывал вполне обоснованные претензии к Гиммлеру: в свое время он поделился с германским коллегой опытом в организации и обустройстве концлагерей, а тот отплатил ему черной неблагодарностью. Оба начальника тайной полиции носили пенсне. Молотов попрекал германского министра иностранных дел Риббентропа вероломством и даже пытался ухватить конец петли, болтающейся у того на шее. Маленький Ворошилов наседал на огромного, жирного Геринга, называя его полным профаном в вопросах стратегии и тактики. Геринг, обидевшись, рвал из кобуры пистолет. Плюгавый Геббельс и похожий на раскормленного кота Жданов затеяли дискуссию идеологического порядка. Дело дошло до легких подталкиваний, но вполне могло обернуться и мордобоем.

Пришлось вмешаться Коровьеву. Он поспешил вниз, и после его увещеваний, обращений как к «вождю народов», так и к «фюреру всех немцев», восстановился относительный мир. Сталин и Гитлер показали благой пример — рука об руку пошли садиться на трибуну. Соратники же их смешались в одну тесную группу.

А Бегемот времени зря не терял. Молоденькие китаянки в легких прозрачных одеждах проволокли по беговой дорожке нарумяненного Мао-Цзэдуна. Они ловко переставляли ноги Великому Кормчему, престарелому и немощному. А негры исполнили мелодию «Алеет Восток». Один за другим пронеслись латиноамериканские диктаторы: Трухильо, Батиста, «Папа» Дювалье, еще какая-то шпана — но все в белоснежных смокингах. Последним прошествовал чернокожий король из Африки. Он был замечателен тем, что занимался людоедством, а больше всего любил лакомиться мясом выписанных из Европы белых любовниц, когда ему надоедало использовать их по прямому назначению.

На том парад-алле закончился. Туман над ареной рассеялся, и она неожиданно оказалась не только идеально ровной, но и выложенной паркетом с затейливыми инкрустациями. Бесшумно начали сдвигаться с места трибуны, едва не поглотив появившегося Бегемота. Буквально на глазах трибуны приняли строго вертикальное положение и превратились в стены. Воланд заблаговременно подал знак, и сидевшие в ложе спустились вниз. Их примеру последовали тираны вместе с прочими участниками парада-алле. А преображение стадиона в помпезный бальный зал продолжалось. Вдоль образовавшихся из трибун стен поднялись огромные, в три обхвата, колонны, и на них плавно опустился сводчатый потолок в лепнине. Дневное солнце исчезло, но темнее от этого не стало — в пристенных зеркалах с золочеными рамами отразились тысячи свечей в хрустальных люстрах, кенкетах и канделябрах.

— Бал! — заорал в экстазе Бегемот.

На хорах грянул оркестр — и не какие-то там негры с трубами, а настоящий, симфонический. Да еще под управлением непревзойденного Герберта фон Караяна. Исполнялся Гимн Советского Союза — дань уважения стране, оказавшей гостеприимство. Гимну внимали, стоя навытяжку. Когда отзвучали заключительные аккорды, все заговорили, задвигались. Воланд со свитою, с Валерией и Якушкиным взошел на помост в центре зала, приподнятый на несколько метров. Отсюда происходящее было видно как на ладони.

Народу набралось куда больше, нежели участвовало в параде-алле. Коровьев, к которому Якушкин обратился за разъяснением, сказал, что удивляться тут нечему: многие тираны затребовали своих любовниц, о них Якушкину уже было говорено, а некоторые выбили лимиты и пропуска для челяди. Не для соратников по особому списку, а именно для челяди, без которой, видите ли, они не могут обойтись. Любовницам, равно и челяди, участвовать в параде-алле неприлично, их доставили сепаратным способом и покуда держали взаперти. Ну, а теперь выпустили... Размышления Якушкина по поводу сложнейшей системы запретов и разрешений прервал пронзительный крик Бегемота:

— Гранд-ронд, дамы и господа! Маэстро, силь ву пле!

Герберт фон Караян взмахнул палочкой, и оркестр заиграл кадриль. Кот соскочил с помоста и ухватил за руку девушку в короткой тунике, как оказалось, весталку. В свое время ее ради потехи изнасиловал Нерон, и она была причислена к разряду тирановых любовниц. Бегемот и весталка запрыгали в танце. Их примеру последовала Гелла. В затяжном прыжке она слетела с помоста и повисла на шее у красавчика Сен-Жюста: видно, еще раньше положила на него глаз. Цепочка гранд-ронда быстро росла. Вовлекся в танец и Калигула с грузной римской матроной. С ней он когда-то сожительствовал, а потом взял да и перерезал ей горло. Но что толку поминать старое?.. Неуклюже заскакал Адольф Гитлер с белокурой арийкой Евой Браун: за несколько часов до их совместного самоубийства они сочетались законным браком. Дабы Ева смогла попасть на бал, брак по их ходатайству был признан недействительным. А вот миловидная, хотя и несколько располневшая Инесса Арманд попала на бал без всяких сложностей; вдвоем с Ильичем (тот теперь был во фраке) они старательно выделывали па кадрили, но Ильич не всегда попадал в такт музыке.

Гранд-ронд получился веселым и озорным. Бегемот тащил за собой всю цепочку, устраивал такие резкие повороты, что танцоры от неожиданности теряли равновесие и валились на пол, образуя кучу-малу. Но всякий раз цепочка восстанавливалась. Четыре балерины в белых пачках вовлекли в танец дедушку Калинина. До молоденьких балерин «всесоюзный староста» большой был охотник, злые языки утверждали, что ему, с целью поддержания мужской потенции, были пересажены половые железы орангутанга.

Танцевал и Муссолини со своей любовницей Кларой Петаччи — их обоих повесили в один и тот же день итальянские партизаны. А вот калека Кутон в гранд-ронде не участвовал, но и он, привстав в своей коляске, хлопал в ладоши в такт музыке и даже пытался изобразить некие телодвижения.

Но вот кадриль закончилась. Бегемот возвратился на помост с победоносным видом. Вытирая носовым платком мокрую от пота шерсть, он сообщил, что Неронова весталка назначила ему свидание, но он еще подумает, идти или нет. В зале появились негры, те самые, что прежде играли на трубах. Сейчас они обносили гостей как прохладительными, так и горячительными напитками. Веселье становилось всё более шумным, слышался звон бокалов, смех, сыпались шутки, и довольно-таки забористые. Гелла вовсю кокетничала с Сен-Жюстом. Следующим танцем был объявлен вальс.

— Пойдемте, — неожиданно сказал Воланд. Он обращался к Валерии и Якушкину.

Из своей свиты он взял одного лишь Коровьева. Когда они проходили среди танцующих, те, не прекращая вальсировать, уступали им дорогу...

Здесь я обязан прерваться и сделать вот какое примечание.

Дойдя в своем описании бала до этого места, Якушкин притянул меня к себе, ухватив рукой за рубашку, и произнес срывающимся от волнения голосом:

— Вообразите, я нечаянно задел локтем подряд несколько танцующих. До меня доносились их запахи — духов, пота, пряностей. Я их физически ощущал. Готов поклясться, что все были отнюдь не бесплотные существа, не призраки, а живые люди... Позже я пытал Коровьева, умолял его открыть секрет, но он увильнул — стал распространяться о всесилии мессира, о том, что ему подвластны и время и пространство, но толком так ничего и не объяснил...

В дальнем конце зала обнаружилась металлическая лестница. Она вела в подземелье, откуда, заглушая музыку, доносились истошные крики и стенания.

В подземелье было темно, пахло сыростью. Воланд потянул на себя тяжелую дверь, и они вошли в... пыточный застенок. Пытки здесь производились самые разнообразные, начиная с примитивного наказания розгами. Можно было познакомиться и с «испанским» сапогом, а также с его усовершенствованной модификацией — «шотландским». С колесованием, с пыткой под шутливым названием «шпигованный заяц», когда по спине распластанного на скамье мученика проводят взад-вперед валиком с торчащими наружу острыми гвоздями и вырывают клочьями мясо.

От зрелища истязаемого на дыбе Валерии едва не сделалось дурно. Один из палачей в глухом капюшоне с разрезами для глаз хлестал несчастного бичом, а другой подставлял под пятки жаровню с пылающими углями. Валерия вскрикнула, прильнула к Якушкину. «Уйдем отсюда!» — беспрестанно повторяла она.

— Нет уж, смотрите! — с неожиданной жесткостью произнес Воланд, оторвал Валерию от ее возлюбленного и подвел вплотную к пыточному снаряду. — Набирайтесь свежих впечатлений. Возможно, они пригодятся для вашего театра.

Между тем в застенок спустились несколько тиранов, а также их соратники. Среди последних Гиммлер с Берией, которые вдруг сделались неразлучны. Прогуливаясь по застенку, они на профессиональном уровне обсуждали различные способы старинных пыток, их достоинства и недостатки.

В застенке обнаружились также стенды, на которых демонстрировались новейшие достижения науки и техники. К ним проявили интерес в первую очередь древнегреческие и древнеримские тираны: они никак не могли взять в толк, почему человек, к телу которого прижимают оголенный электрический провод, кричит и извивается от боли. Сошлись на том, что тут не обошлось без вмешательства богов.

Но вот экскурсии в пыточный застенок пришел конец. Коровьев осторожно подталкивал к выходу одеревеневшую от ужаса Валерию.

— Хорошенького понемножку, — приговаривал он с мелким смешком. — Помню, я и сам не выдерживал, а сейчас ничего, привык, чего и вам желаю.

Продолжилась быстротекущая смена места действия, различных времен и эпох. В какой-то момент Якушкин обнаружил, что они находятся в просторной лоджии. Он снова увидел открытое небо, на этот раз ночное, в крупных южных звездах. А внизу в свете дымящих факелов открылась присыпанная песком круглая арена. Ее опоясывали в несколько ярусов такие же совершенно пустые лоджии. С арены доносились душераздирающие крики, яростное рычание: львы, леопарды и тигры рвали там обнаженных беззащитных людей. Когда звери оставляли разодранную жертву, чтобы наброситься на новую, за дело принимались грифы — они пикировали вниз с верхнего яруса, и в считанные секунды от трупов оставались лишь белеющие кости.

Древнеримский цирк, да еще без публики, производил не столь сильное впечатление, как пыточный застенок: зрелище не воспринималось как реально происходящее, скорее как кино.

— Крававая патэха, придуманная эксплуататорскими классами для удывлытворэния своих нызменных прыхотей, — эту чеканную формулировку произнес за спиной кто-то с сильным грузинским акцентом. Якушкин обернулся и увидел Сталина.

У Коровьева отыскались возражения. Во-первых, сия потеха предназначалась не столько для эксплуататорских классов, сколько для широких народных масс. Они, то есть «массы», обыкновенно битком набивались в цирки. Ну, а во-вторых, с помощью «патэхи» уничтожались преступники.

— То есть враги, — уточнил Сталин. — В таком случае следует прибегать к простым и эффектывным способам. — Сказал и исчез.

В тот же миг над ареной взлетело яркое летнее солнце, а сама она превратилась в городскую площадь, замкнутую в четырехугольнике домов с черепичными крышами.

— Гильотина — вот лучший способ уничтожения врагов. — На месте Сталина уже находился Робеспьер. — Доктор Гильотен своим замечательным изобретением оказал революции неоценимую услугу.

В центре площади был воздвигнут дощатый эшафот, на нем высились два столба, соединенные наверху поперечиной. На ней, матово поблескивая, висел треугольный нож. У подножья гильотины замерла привязанная кожаными ремнями к плахе очередная жертва. Как и древнеримский цирк, площадь была пуста. Видно, Воланд посчитал излишним перенести сюда парижский люд, включая знаменитых «вязальщиц революции», истинных санкюлоток, не пропускавших ни единой казни, — только осужденного и палача в надетом набекрень фригийском колпаке, знаменитого Сансона, казнившего, кстати, и самого Робеспьера. Сансон нажал на рычаг, и треугольный нож заскользил вниз с нарастающей скоростью. Через мгновение отрубленная голова покатилась в плетеную корзину.

— Главная ошибка якобинцев состояла в том, что они дрогнули и не придали террору того размаха, какой требовала революция.

Робеспьера сменил Ленин. Произнося свою тираду, он раскачивался взад-вперед и в такт раскачиванию рубил рукой воздух.

— Вы пришли как нельзя кстати, — прервал его Воланд. — Хочу вам представить... — Он указал на голую стену лоджии, где, однако, успел возникнуть не кто иной, как драматург Шуртяев. В зимней одежде, точно такой, каким он несколькими днями раньше прогуливался на Патриарших прудах. — Матвей Илларионович Шуртяев.

Шуртяев и Ленин пожали друг другу руки. Тем временем площадь с гильотиной исчезла; местом действия снова было подземелье. Свет попадал сюда через квадратный люк в потолке. Коровьев надел цилиндр, который до сих пор держал в руке. Очевидно, опасался, как бы Шуртяев не признал в нем давешнего революционного солдата. Обняв за плечи Ленина и Шуртяева, словно они были ему давние приятели, в полном захлебе заговорил о том, что момент по справедливости можно назвать историческим: когда еще удавалось драматургу воочию увидеть свой любимейший персонаж? И вообразить такого невозможно, чтобы Еврипид встретился со своей Медеей, Шекспир — с Гамлетом, а Бомарше — с Фигаро.

Ленин, высвободившись из-под коровьевской руки, признался, что, к сожалению, пьес Шуртяева не читал и спектаклей не видел. Из советских пьес ему доводилось познакомиться лишь с принадлежащими перу «Блаженного Анатоля», то есть наркома просвещения Луначарского. Все они жуткая мура, но для коммунистического воспитания пролетариата, так и быть, сойдут.

Шуртяев поедал Ленина восторженным и даже исступленным взглядом. Произнес он и несколько фраз. Смысл их был в том, что ни один актер, игравший в его пьесах вождя мирового пролетариата, не передал и десятой доли его образа, который только сейчас открылся ему во всем величии.

— Может, вся штука в том, что вы сами извратили образ, а теперь сваливаете на актеров? — усмехнулся Воланд.

— То есть, как это извратил? — нахмурился Ленин.

— А очень просто. Например, Матвей Илларионович утверждает, будто вы не спускали директивы захватывать заложников с последующим расстрелянием.

— Да вы что! — рассердился Ленин и монголоидные его глаза сузились еще сильнее. Он стал объяснять, что захват заложников с последующим расстрелянием есть архиважная составная часть Красного террора, на что он не раз самолично указывал товарищам.

Шуртяев густо покраснел. Стал оправдываться — ему-де хотелось повысить гуманистическое звучание великого образа.

— Пришлось его самого определить в заложники, — наябедничал Коровьев, — и застрелить на Патриарших при попытке к бегству.

— Вы ошибаетесь, меня не застрелили! — вскричал Шуртяев. — Сами видите: жив я живехонек!

Ленин пожал плечами, затем обернулся и позвал:

— Феликс Эдмундович! А ну, пожалуйте сюда, голубчик!

Объявился Дзержинский, и ему было велено незамедлительно уточнить, нет ли в списках заложников драматурга Шуртяева.

Дзержинский достал из нагрудного кармана фрака записную книжечку, полистал и объявил, что такой числится — взят как чуждый классовый элемент. Обладает солидным состоянием: роскошная квартира в Москве, автомобиль иностранной марки, двухэтажная дача...

— Клянусь, всё нажито честным, самоотверженным трудом! — Для пущей убедительности Шуртяев несколько раз бухнул себя кулаком в грудь.

Ленин с Дзержинским обменялись многозначительными взглядами: все, мол, буржуи так говорят.

— Странно, что вы до сих пор живы, — строго заметил Дзержинский.

С совершенно идиотской улыбкой Шуртяев принялся сгибать руки, приседать, словом, демонстрировать полную свою дееспособность.

— Впрочем, это поправимо. — «Железный» Феликс щелкнул пальцами, и, откуда ни возьмись, появился здоровенный детина в овчинном полушубке. Он медленно и старательно жевал краюху хлеба, к поясу у него был прицеплен маузер в деревянной кобуре. Дзержинский молча указал ему на Шуртяева.

— Пойдемте, Феликс Эдмундович, нельзя оставлять дам без присмотра, — заторопился Ленин. Оба поклонились Воланду и вышли.

В этот момент Шуртяев признал наконец Валерию. Естественно, они были знакомы. Более того, лет десять тому назад он уговорил ее поставить в ее театре одну из своих «ленинских» пьес. Этого факта своей творческой биографии Валерия стыдилась и не любила о нем вспоминать.

— Валерия! И ты здесь! — воскликнул пораженный Шуртяев.

Валерия не ответила. «Странное дело, — подумала она, — мне его нисколечко не жалко. Уж не становлюсь ли я постепенно ведьмой?».

А детина в овчинном тулупе дожевал краюху, ссыпал с ладони крошки в рот. Подошел со спины к дрожащему от страха Шуртяеву и неожиданно резко обнял того за шею, так что локоть детины пришелся под нижней челюстью драматурга.

— Пощадите! — из последних сил завопил Шуртяев. — Меня уже один раз расстреливали!

— Не могу, — отвечал Воланд. — Вы находитесь во власти обожаемой вами Чека, на нее же мое влияние не распространяется.

— Ну и фрукт! — искренне возмутился Коровьев. — То его, видите ли, расстреливали, то он жив-живехонек. Эк выкручивается!

А Якушкину стало жаль Шуртяева, по-человечески жаль. Не тогда ли пролегла между ним и Валерией первая трещинка? Он готов был просить Воланда о пощаде, но Воланд опередил его.

— Не могу, — повторил он с еще большей твердостью, обращаясь не к Якушкину, а всё к тому же Шуртяеву. — Единственное, что я вам обещаю, так это то, что в ближайшие сто лет вас не будут больше расстреливать. О вас просто забудут, как и о ваших пьесах.

Детина потащил Шуртяева к стене, поставил к ней лицом и для верности прижал коленом. Снял с драматурга меховой картуз и сунул себе в карман.

— Ничаво, милок, сейчас я тебя мигом, даже не почувствуешь, — приговаривал он, доставая из кобуры маузер.

Воткнул дуло в затылок драматурга. Грянул выстрел. Детина-расстрелыцик проворно отпрыгнул, и фонтанчик крови, брызнувший из шуртяевского затылка, миновал его. Из люка в потолке опустилась веревка, мертвое тело было надежно обвязано и поднято наверх...

Шуртяева нашли утром позади Мавзолея, среди голубых елей, и сперва предположили, что драматург был сражен выстрелом в голову, произведенным либо одним из часовых, охранявших Мавзолей, либо отважным милиционером, когда велась стрельба по уссурийским тиграм. Но тогда непонятно, каким образом труп оказался не перед Мавзолеем, а за ним, у Кремлевской стены. Судебно-медицинская экспертиза окончательно всё запутала. Было установлено, что смерть наступила вообще неделю назад и совсем от другой пули — та прошла навылет со спины прямехонько через сердце. Получается, в новогоднюю ночь вообще палили по трупу? Пуля, извлеченная из черепной коробки, принадлежала допотопному пистолету системы «маузер». Еще одна загадка.

Ясно было одно: Шуртяева убили никак не с целью ограбления. И платиновый перстень, и часы «Сейко», и бумажник с крупной суммой денег — всё было при нем в целости и сохранности, а также заграничный паспорт и билет на самолет до Брюсселя с просроченной датой вылета...

Далее, как рассказывал Якушкин, события развивались с нарастающей быстротой. Состоялась экскурсия по тюрьмам разных эпох — от древнеримского карцера, подземной темницы, расположенной возле Капитолия, до сиявшего стерильной чистотой берлинского Моабита и страшной бериевской «Сухановки». Заглянули и в замок Консьержери, превращенный якобинцами в узилище для «врагов народа». Режим здесь был на редкость мягкий. Арестанты могли свободно разгуливать из камеры в камеру, иные в ожидании суда и гильотины (другие приговоры были редки) предавались беспробудному пьянству, чтобы забыться и не думать о страшной участи, которая их ожидает.

Посетили и фашистские концлагеря. В Освенциме Сталин расспрашивал Гитлера об эффективности душегубок; «вождя народов» главным образом интересовала пропускная способность. С помощью Гиммлера Гитлер давал подробные пояснения.

В какой-то момент открылась голая заснеженная тундра. В черноте глубокого котлована копошились фигурки людей в лагерных бушлатах; одни долбили ломами мерзлый грунт, другие катили наверх по мосткам тачки с землей. Когда кто-то падал с мостков, раздавалась короткая автоматная очередь.

— Юде? — поинтересовался Гитлер у Сталина.

— До евреев у нас по-настоящему руки не дошли, — ответил Сталин, потупившись.

Когда возвратились в бальный зал, дым здесь стоял коромыслом, веселье било через край. Симфонический оркестр сменил король рок-н-ролла Элвис Пресли. В рок-н-ролле, как ни странно, более других преуспел Калигула и сорвал аплодисменты. Пиршественные столы ломились от вин и закусок. Нарасхват шли молочные поросята, фаршированные фазаны и жареные пиявки, напитавшиеся гусиной крови. Из-под скатерти видны были ноги неистово трахавшихся под столами парочек. На пути к помосту Воланд едва не споткнулся о вылезавшую из-под стола Геллу. Воланд неодобрительно покачал головой, и Гелла скромно потупилась. Чертовка вытаскивала за руку всё того же Сен-Жюста. Его лицо утратило прежнее ангельское выражение: сеанс секса с Геллой любому бы дался непросто. Якушкин собственными глазами видел, как, блудливо озираясь, вылез из-под стола Ильич, отряхнулся, помог вылезти Инессе Арманд. Оба как опытные конспираторы быстро скрылись в толпе отплясывающих рок-н-ролл.

Возвратившийся в бальный зал Сталин начал развлекаться на свой манер — запасся несколькими тортами, выстроил своих соратников в шеренгу и каждому поочередно надевал на голову коробку с тортом. По счастливым лицам стекал разноцветный крем. Но это развлечение скоро ему прискучило. Он разыскал в толпе Мао Цзэдуна, которого по-прежнему водили юные китаянки. Сталин принялся читать Великому Кормчему стихи собственного сочинения — о весне, о птичках. Мао читал ему свои, и тоже о весне и о птичках. Самое удивительное, что они отлично понимали друг друга без переводчика.

Нерон, окруженный любителями античной музыки, пел и играл на кифаре. Марат читал монологи из пьес собственного сочинения: прежде чем сделаться «другом народа», он испробовал себя и на драматургическом поприще. Но безуспешно — театр не разглядел в нем нового Корнеля или Расина. Слушали его немногие, подходили ради любопытства и тут же отходили. Ева Браун разыгрывала в лотерею натюрморты своего обожаемого фюрера — тот в молодости пытался стать художником, а уж потом принялся за спасение германской нации.

Всего, разумеется, Якушкин не в силах был разглядеть и, уж конечно, запомнить. Но апофеоз праздника и одновременно его финал врезался в память.

Под потолком вспыхнула огненная надпись: «Д а здравствуют тираны всех времен и народов!». Надпись гасла, вспыхивала вновь, повторялась на всех языках планеты. Ответом каждый раз были шумные рукоплескания, восторженные крики, свист. А потом поднялся и исчез лепной потолок, открылась черная бездна неба. Света поубавилось, зал потонул в полумраке, и уже трудно стало различать гостей, их лица, они слились в сплошную темную массу. Разом унялся и разноязыкий говор. Взамен раздалась резкая и прерывистая россыпь морзянки. В дальнем конце зала сиротливо зажглась лампочка. Якушкин увидел, что там, за вполне современным пультом управления с дисплеями, сидят Бегемот и Азазелло. На обоих были надеты наушники. Они неслышно отдавали какие-то приказы в крошечные микрофоны, прикрепленные к тем наушникам, — ну, прямо диспетчеры полетов в аэропорту.

Видимо, повинуясь их приказам, одна за другой взлетали вверх с легким шорохом бесформенные тени. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось, но в конце концов зал опустел, исчезли и пиршественные столы. Появились негры, теперь уже с метлами и совками. Они принялись сгребать мусор. Воланд объявил, что пора уходить. Пока они шли к выходу, стены зала бесшумно сдвинулись. Снова опустился потолок, никакой уже не лепной, а с облупившейся штукатуркой, сквозь которую проглядывала деревянная дранка. Очень скоро великолепный зал превратился в трущобу с обвисшими, ободранными обоями на стенах. У дверей к ним присоединились Азазелло с Бегемотом, но уже без наушников.

Дальше был спуск по лестнице, проход мимо саркофага. Тело Ильича было на месте.

На выходе из Мавзолея Якушкин снова услышал бой Кремлевских курантов. Взглянул на подсвеченный прожектором циферблат и обомлел: куранты по-прежнему показывали полночь!

— Не удивляйтесь, — шепнул ему на ухо Азазелло. — Во власти мессира растянуть одну единственную секунду на целую ночь и, наоборот, превратить ночь или даже целый год в краткое мгновенье.

Выпущенные на волю тигры гоняли по Красной площади милиционеров и топтунов-наружников. У мавзолея ждала карета. Воланд попрощался с Валерией и Якушкиным, пообещав, что, возможно, они скоро увидятся. Вместе со своею свитой, за исключением Азазелло, сел в карету. Экипаж тронулся, но уже на подъезде к Спасской башни стал невидим.

Азазелло сказал, что время дорого, и потащил Валерию и Якушкина к грузовику. Втроем они забрались в кабину. Азазелло включил мотор. Через несколько минут они благополучно подъехали к дому Валерии.

Высаживая пассажиров, Азазелло предупредил Якушкина, чтобы тот соблюдал осторожность: ни под каким видом не выходил из дома, никому не звонил по телефону, не брал трубку, когда звонят. Предупредил, нажал на газ и умчался.

А Валерия и Якушкин поднялись в квартиру. Лайма Карловна от удивления всплеснула руками. Как же так? Ведь отправлялись встречать Новый год, а на часах-то всего четверть первого!

Они не стали ничего объяснять, прошли в спальню, толком не раздевшись, бросились на постель и заснули глубоким сном.

Примечания

1. Пригород Парижа, где в 1911 году по инициативе В.И. Ленина функционировала школа для прибывших из России большевиков.