Потрескивали оплывшие, догоревшие почти до основания свечи. Света заметно поубавилось. Несколько раз появлялся Коровьев. Входил на цыпочках, приложив к губам палец. Поглядывал на занятых чтением Воланда и Бегемота и неслышно исчезал в темных драпировках. Откуда-то издалека послышался переливчатый женский смех. Кто-то включил радио. Сквозь треск электрических разрядов донеслись обрывки музыки, возбужденный голос диктора на иностранном языке. И снова тишина, нарушаемая лишь мерным цоканьем подков да поскрипыванием рессор.
И тут нахлынула на Якушкина тоска. Такая, что хоть вешайся. Только что пребывал он в состоянии умиротворения и беззаботности, и вдруг... А еще пришла тревога. Нет, не за себя — за Лену и маленького Мишку. Что с ними будет? Что их ждет?
Перед тем как он отправился в театр на встречу с Сутеневским, которая так и не состоялась, домой вернулась Лена. Она отстояла в очереди за молоком, но ей не хватило, кончилось перед самым носом.
Лена не выдержала, сорвалась. Такого с ней прежде не было, чтобы слезы, истерика... Человек она мужественный. И выдержки хватает. Только, наверное, у ее мужества и выдержки тоже есть предел. Причина, разумеется, не в несчастном пакете молока. Мишка голодным не останется, есть полпачки «Детского питания», можно сварить кашку. И не в безденежье, ставшем, увы, хроническим, причина. Даже не в том, что в соседнюю комнату вместо умершей тихой старушки Марии Викентьевны (тихой, потому что натерпелась за долгие годы лагерей) вселился грузчик из продмага, невыносимый Колыванов. Пытался Якушкин через исполком присоединить комнатку. Была бы отдельная квартира, просто чудо! Носил он в исполком разные справки, ходатайства и «отношения». Мягко выражаясь, хрен вышло. Сказали — не видят оснований. Теперь хлебай полной чашей. Что ни день, у Колыванова застолье. Придут расхристанные дружки — и понеслась душа в рай! Крики, хмельные песни, безобразия в туалете.
Лена сорвалась, потому что среди всего этого кошмара не видно света в окошке. Того далекого огонька, что заставляет заблудившегося в зимней ночи лыжника напрягать последние силы.
Ну, что он такое, в самом деле? Бегает по Москве со своими рукописями, беспрерывно сует их в разные редакции, чтобы затем получить по морде. И не сразу, а после многодневного ожидания, после звонков и упрашиваний, чтобы прочли, Христа ради. Конца не видно.
Впрочем, не исключен и такой конец: он тоже может сорваться. А там известно что — психушка. Не он первый...
Симптомы уже были. Лена говорит, чуть ли не каждую ночь он во сне разговаривает. А сегодня и вовсе впал в неописуемый бред. Появились галлюцинации: Коровьев с Бегемотом, Воланд, читающий рукопись...
Стоп! Но ведь ресторан в Доме литераторов, сшибленный им на пол завлит Сутеневский, милиция — это же не бред? Кто-то ведь отбил его у милиционеров?
— Что это вы пригорюнились? — донесся голос Воланда. Он успел закончить чтение. По-прежнему находился в кресле возле камина с длинной шпагой в руке. Бегемот уже не лежал, а сидел на каминной доске, свесив задние лапы. Он собрал страницы рукописи, уложил их в оранжевую папку, завязал тесемки и с благодарственным поклоном вручил папку Якушкину. Очки он снял и оставил висеть на цепочке вокруг шеи. Объяснил, что пользуется очками исключительно для чтения.
— По-моему, у вас нет повода для уныния, — продолжал Воланд. — Повесть ваша произвела на меня благоприятное впечатление. Но мне бы не хотелось сразу говорить о деле. Давайте прежде поужинаем. Вам же не удалось подкрепиться в писательском ресторане? Поэтому окажите мне честь.
Тотчас возник Коровьев. В обычной своей манере, размахивая руками, затрещал о том, что не может быть ничего приятнее на свете, чем ужин в товарищеской обстановке, в тесной компании. Объяснил, что съестные и питейные припасы они обыкновенно возят с собой, поскольку не рассчитывают на придорожные трактиры. Там недолго схватить несварение желудка от недоброкачественной пищи, вдобавок обдерут.
Он принес новые свечи. Принялся вправлять их в канделябр, а огарки старых тушил, слюнявя пальцы. Поленья в камине, до сих пор едва тлевшие, полыхнули веселым пламенем. Камин ровно загудел. Накатила теплая волна. Стало светло, как днем.
— Гелла! — позвал Воланд. — Накрывай на стол!
Появилась служанка Гелла с подносом, уставленным множеством серебряных кастрюлек, соусниц и судков с крышками. Издалека он напоминал игрушечную крепость или замок, с бастионами и башнями. Как и положено официантке, на Гелле была кружевная головная наколка, из кармашков передника торчали ножи и вилки с ложками. В продолжение всего вечера, или, лучше сказать, ночи, она не произнесла ни слова. Лишь приветливо улыбалась.
Коровьев, наоборот, болтал, не умолкая. Суетился, помогал расставлять на столике холодные и горячие закуски. Сворачивал в острые конуса накрахмаленные салфетки. Протирал бокалы тяжелого хрусталя, разглядывал их после на свет. Хлопнул себя по лбу, сделал вид, что забыл что-то важное. Возвратился с несколькими бутылками. Вытер с них пыль и стал демонстрировать перед Якушкиным диковинные заграничные этикетки. Приговаривал, что белое винцо пойдет «под рыбку», ну, а красным лучше запивать мясные блюда. На десерт, шепнул он, будет подан ананас в мадере, а также кофе. По желанию, черный, можно и со сливками, а можно и с коньяком или ликерами. До ликеров лично он большой охотник.
Последним явился Азазелло, одетый по протоколу, в черном костюме. Скучающим взглядом окинул накрытый стол. Вид у него был прожигателя жизни, которому это самое прожигание смертельно надоело.
— К столу! — закричал Коровьев и несколько раз хлопнул в ладоши.
Якушкину не оставалось ничего другого, как сесть на указанный Коровьевым стул, который тот назвал «традиционно гостевым». Остальные, кроме Воланда и Геллы, тоже расселись. Воланд остался в своем кресле возле камина, а Гелла отступила от столика и была готова выполнить любое новое приказание или просьбу.
— За нашего гостя! — провозгласил первый тост Воланд, приняв от Коровьева тяжелый граненый кубок с рубинами, блеснувшими в пламени свечей. И первый чокнулся с Якушкиным. Коровьев чокнулся с ним лихо и размашисто, несколько расплескав вино. Бегемот — церемонно изогнув лапу. Азазелло беззвучно соприкоснул бокалы.
Коровьев взялся ухаживать за «гостем». Накладывал ему на тарелку закусок. Всякий раз давал пояснения, сыпал присказками... «Не угодно ли отведать французской кухни? Барашек под соусом Россини. Композитор был величайшим гастрономом...» Или — «А вот и судачок по-балатонски, рецепт считался утерянным...» Или — «Остендские устрицы! Полчаса назад выловлены из моря»... «Трюфеля, воспетые поэтом Пушкиным»...
— Трюфеля — моя слабость! — объявил Бегемот. — Усиленно рекомендую!
Он повязал вокруг шеи салфетку. Наложил себе на тарелку гору разных закусок. Ел все вперемежку, уписывал за обе щеки.
— А вот и суп по-галапагосски, из акульих плавников! — провозгласил Коровьев, приняв от Геллы новую кастрюльку и откинув крышку. — Запах-то, запах! Это супец из вашей повести, вы его славно описали!
И осекся, прикрыв ладонью рот.
«Что же он врал, негодяй? — подумал Якушкин. — Ведь говорил, что только еще прочтет на досуге. Неужели успел прочитать на бульваре, в считанные секунды, когда у него в руках была папка?»
Он почти ничего не ел, больше ковырял вилкой в тарелке. Вино лишь пригубил. Это не ускользнуло от внимания Воланда.
— Почему вы ничего не едите? — спросил он. — Или блюда пришлись не по вкусу? Так мы их переменим! — И подал знак Гелле.
— Нет-нет! Не надо, прошу вас! — остановил ее Якушкин. — Мне что-то не хочется...
Бегемот сорвал с себя салфетку, вытер ею усы и подошел к Воланду. Они начали о чем-то шептаться. Затем подозвали Азазелло, и перешептывания возобновились уже втроем.
— Я съезжу, — произнес Азазелло вслух. Поймав вопросительный взгляд Якушкина туманно пояснил: — Тут недалеко, одна нога здесь, другая там... — И исчез...
Наутро жена Якушкина, Лена полезла в холодильник, где оставался крошечный кусочек масла в масленке да уже известные полпачки «Детского питания». Открыла — и чуть не упала в обморок. Холодильник был битком набит продуктами. И какими! Нежнейший, без жиринки, окорок. Сервелат холодного копчения. Икра черная и красная. Балык и сыры четырех сортов, включая «пармезан». Откуда взялось это неслыханное богатство, было загадкой. В голодной Москве даже в валютных магазинах ассортимент был не столь богатым. Нам же остается предположить, что не обошлось тут без участия Азазелло... Кстати, он вскоре вернулся. Его отсутствие и впрямь оказалось недолгим...
Коровьев извлек откуда-то еще одну бутылку, поменьше. Со словами: «Если уж это снадобье не подействует, тогда не знаю...» вышиб пробку. Выплеснул за спину вино из бокала Якушкина и наполнил его до краев новым напитком. Вдвоем с Бегемотом они принялись буквально насильно вливать его Якушкину в рот. При этом Коровьев приговаривал: «Пей до дна! Пей до дна!..» Снадобье же оказалось густым и тягучим вином, достаточно крепким, с терпким запахом. Вновь по телу Якушкина разлилась теплота, а чувство тоски и тревоги бесследно исчезло. Он улыбнулся виноватой улыбкой.
— Вот и ладненько! — одобрил его Коровьев. — А то прямо не знаешь, что с вами делать. В кои веки сошлись накоротке, по-приятельски, когда еще выпадет?.. Вы закусывайте, закусывайте.
Якушкин почувствовал страшный голод. Он с жадностью набросился на еду и в полной мере оценил необыкновенные ее достоинства. Когда он насытился, Воланд сказал, что теперь можно поговорить о деле.
Он повторил, что повесть ему в целом понравилась, издать ее стоит. Журнал или издательство пусть Якушкин выберет сам, остальное не его забота.
— Ах, подлецы! Ах, мерзавцы! — возмущался Коровьев. — Ну как же они до сих пор не издали такую замечательную повесть? Могли бы хоть воплотить на театральных подмостках...
Бегемот решительно поддержал положительную оценку. Сказал, что находится под сильным впечатлением от прочитанного.
— Но у меня имеются некоторые замечания, — продолжал Воланд.
«И у дьявола замечания!» — подумал про себя Якушкин. Но без всякого огорчения и обиды.
Чем оборачиваются на деле «замечания», он знал по собственному опыту. В редакции журнала, имеющего, между прочим, отношение к театру, прочли один его рассказ. После долгой и мучительной осады, после бесчисленных телефонных звонков и визитов в редакцию Якушкину удалось пробиться к заместителю главного редактора. Он был совсем не то, что булгаковская Лапшённикова. У той, как вы, наверное, помните, глаза от беспрерывного вранья навсегда сошлись к носу. Да и рангом Лапшённикова была пониже, всего-навсего редакционной секретаршей.
У заместителя главного редактора, моложавого живчика с тонкой шеей и ранней лысиной, глаза были честные и правдивые. Глядел он ими прямо, не отводил в сторону, и это усыпляло всякую бдительность. Был он безукоризненно вежлив. Каждый раз говорил: «Спасибо, что позвонили» или — «Очень хорошо, что вы зашли, мы тут как раз...»
Моложавый живчик сообщил Якушкину, что рассказ его понравился. Но есть легкие замечания. Кроме того, требуется небольшое сокращение.
Якушкин трудился над «замечаниями» в поте лица неделю или две. Корежил рассказ вдоль и поперек. Принес в редакцию новый вариант. А еще через некоторое время все тот же живчик с честнейшими глазами сказал ему, что вопрос с публикацией рассказа отпал по причине перегруженности журнала другими произведениями. Не забыл добавить: «Очень хорошо, что вы зашли...» В общем, поиздевался всласть.
— До того момента, как кролик оказался на свободе, все прекрасно придумано и написано. А вот дальше... — и Воланд стал объяснять, что его не устраивает во второй части повести.
Кролик в итоге перекусал массу народа. Сотрудники лаборатории, проходимец-профессор — это еще, по мнению Воланда, оправданно, таков сюжетный ход. Но вот что дальше? Кролик кусает продавца мебельного магазина, и тот признается, что регулярно берет «в лапу» от покупателей за дефицитную мебель. Затем жертвою зверька становится кассирша Аэрофлота. За лишнюю десятку, вложенную в паспорт, она оформляет билет на любой рейс, хоть в Сочи. Следующей своей жертвой кролик избирает прораба со стройки, который ворует паркетную плитку и цинковые белила... Укушенный директор передового предприятия признается, что неоднократно получал незаконные премии, занимался приписками...
— Не слишком ли все это мелко и незначительно для такого замечательного кролика? — заключил Воланд.
— Так ведь воруют! — вырвалось у Якушкина. — Совсем житья не стало от жуликов!
Как и многие другие советские люди, Якушкин полагал, что стоит только заменить на различных должностях жуликов людьми честными, как жизнь сразу изменится к лучшему.
— В государстве, где ложь и жульничество возведены в ранг высокой политики, иначе и быть не может. — Таков был ответ Воланда.
А Коровьев сделал подробный комментарий. На место отбывающего срок продавца, жулика и взяточника, примут на работу в мебельный магазин точно такого же. Кассирше Аэрофлота удастся откупиться — сунет взятку милиции. Отданный на поруки трудовому коллективу ворюга-прораб на какое-то время затаится, а потом примется воровать еще наглее и хлеще. Что касается директора передового предприятия, то высокие дружки перекинут его на другое, в той же должности, где он развернется даже покруче...
— По-вашему, выходит, с жуликами бороться бесполезно? — возмутился Якушкин. — Нет никаких средств?
— Отчего же? Средства имеются, — ответил Воланд.
Он погрузился в задумчивость. Бушевавшее в камине пламя отбрасывало на его лицо красноватый отсвет. Резко очерчивался острый профиль. Воцарилось молчание. Коровьев сидел, откинувшись на спинку стула. Бегемот свернулся калачиком на каминной доске. Похоже, задремал. Лицо Азазелло, как обычно, было непроницаемо. Гелла неслышно убирала со столика посуду.
— Давайте-ка сменим тему, — предложил Воланд, нарушив долгую паузу. — Я хочу приоткрыть вам один секрет... Да вы и сами почти его разгадали...
— Почти — не считается, — вставил Азазелло.
Якушкину вспомнились недавние его слова: «теплее! теплее!». А потом — «холодно! холодно!»... Что же это, наконец, за игру с ним затеяли?
— Литература и искусство обладают особым свойством, — сказал Воланд. — После того, как автором поставлена последняя точка, герои его произведений продолжают самостоятельную жизнь. Погибли они, согласно его замыслу, или нет, не имеет никакого значения, поскольку все они переходят в иное измерение...
Якушкин, естественно, поинтересовался, что это за штука — иное измерение? На что Воланд ответил, что объяснить не так просто, пришлось бы прочитать даже не лекцию, а целый курс. Тем не менее пусть Якушкин не сомневается, иное измерение существует. Причем в бесчисленном разнообразии исторических, географических, климатических и прочих условий. Все там точь в точь, как на Земле в разные периоды времени.
Бегемот проснулся и мигом сплел новеллу. Оказывается, посетив однажды иное измерение, он встретил там Хлестакова, о котором некоторое время назад вспомнил Якушкин, и полностью в курсе того, что произошло с ним после отбытия из города, в котором его приняли за ревизора. Деньги, полученные от перепуганных чиновников, были Хлестаковым промотаны в первом же придорожном трактире. Он проиграл их в штосс гусарскому ротмистру. В отчаянии уговаривал ротмистра взять его в гусары, но ротмистр отказал. С превеликим трудом Хлестаков добрался до отцовской деревни, куда с самого начала и направлялся.
Там жизнь его сложилась следующим образом. Отец женил его на дочке соседнего помещика. Хлестаков совершенно очаровал ее рассказами о петербургской жизни, столичным шиком и лоском. После женитьбы на какое-то время он образумился и вел себя смирно. Занимался хозяйством, ездил наблюдать покосы и молотьбу. Потом снова стал поигрывать в картишки. И к бутылке начал потихоньку прикладываться. Образовались долги. Имение, взятое в качестве приданого, пришлось заложить...
Бегемот встретил Хлестакова в губернском опекунском совете, куда сам заскочил за какой-то пустяшной справкой. По словам Бегемота, Хлестаков внешне сильно изменился, растолстел и обрюзг, под глазами мешки, да и волосы сильно поредели, хотя он все еще пытался накручивать кок. Имея нужду в деньгах, он приехал перезаложить имение. Убеждал членов опекунского совета в том, что в Петербурге у него обширные связи, с сенаторами и камергерами настолько он друг и приятель, что они без звука дадут ему взаймы хоть миллион ассигнациями. На что ему присоветовали отправляться в таком разе в Петербург, а не морочить голову опекунскому совету... Дальнейшая судьба Хлестакова Бегемоту, увы, неизвестна.
— Кстати, секрет, который я вам открыл, на самом деле, никакой не секрет, — сказал Воланд после того, как Бегемот закончил свою новеллу. — Вспомните-ка ваш любимый роман. Ведь Мастер в конце концов повстречал своего героя?
— Вы о Понтии Пилате? Так он же историческое лицо!
— Историческое, не историческое, какое это имеет значение? — поморщился Воланд. — Повторяю в который раз: если герой создан, стало быть, он существует. Другое дело, где. Ох, уж эти мне материалисты!
— Значит, и герои моей повести?.. — вскричал Якушкин.
— А как же иначе? — встрял в разговор Коровьев. — Никакого не может быть даже сомнения. Было бы странно, если бы они не существовали.
— Ах, как бы мне хотелось взглянуть на них! — У Якушкина возникло предчувствие, что вот-вот произойдет что-то совершенно необыкновенное. Путешествие в карете в обществе дьявола казалось ему уже вполне будничным.
— Сожалею, но вам это не удастся, — сказал, как отрезал, Воланд. — Во-первых, это совсем не так просто — извлечь кого-нибудь из иного измерения и перенести на Землю. А во-вторых... Вспомните, роман Мастера не был напечатан. По крайней мере, при его жизни. Я же обещал издать вашу повесть. Ее прочтут люди. По этой причине увидеть своих героев воочию вам не дано. Таковы правила.
— Да вы не огорчайтесь, — успокаивал Якушкина Коровьев. — Ну что вам на них глазеть, на ваших героев-то?
И стал рисовать картинки, одна соблазнительней другой. Как издадут повесть Якушкина. Как он заработает кучу денег, поскольку, определенно, будут и переиздания. Да и театры, вне всякого сомнения, клюнут на повесть и воплотят на сцене. А там и иностранцы подключаются. Переведут на свои языки и издадут у себя, то есть за границей. Тут уж и валюта посыплется. «Мерседес» можно будет купить...
«Он искушает меня, подлец Коровьев, — подумал Якушкин. — Но зачем, с какой целью?».
— Говорите, что я должен сделать? — с дрожью в голосе спросил он у Воланда.
— Поздно, — ответил тот. — Я дал вам слово, а слово свое я привык держать.
Коровьев мгновенно перестал соблазнять Якушкина изданием его повести и неслыханными благами, которые на него вследствие этого свалятся. Ломая руки стал взамен сокрушаться: что бы Якушкину раньше-то не сказать, что ему хочется поглядеть на своих героев? А то задним умом все крепки... Ну, не флюгер, ли?
Бегемот потянулся, выгнувши спину. Стал мелко царапать когтями каминную доску. Сладко зевнув напоследок, спрыгнул на пол. Прохаживаясь взад-вперед на задних лапах, принялся передними исполнять гимнастические упражнения, а также приседать. Явно имел целью размяться после краткого сна. Один Азазелло сидел неподвижно и молча, со скучающим видом.
— Впрочем, если вы сами, добровольно, откажетесь от всяких попыток издать вашу повесть... — неожиданно произнес Воланд.
Тут Якушкина, что называется, понесло. В страшном волнении он забегал по карете. То и дело натыкался на разминавшегося Бегемота. Коровьев хватал Якушкина за руки, пытался урезонить. Советовал хорошенько прежде пораскинуть мозгами, не пришлось бы после локти грызть? А Якушкин отбивался от наглого и изменчивого гаера и в полном уже неистовстве кричал, что ему совершенно безразлично, издадут его повесть или не издадут, главное увидеть собственных героев воочию, узнать, что с ними произошло после того, как он с ними расстался.
— А кого именно вам бы хотелось увидеть? — прервал его Воланд. — Проходимца-профессора? Самопалова? Или, может, Лукиничну?
Якушкин замер.
— Кролика! — решительно объявил он. — Кролика Кузю!
— Браво! — поддержал выбор Коровьев. — Этот ваш герой с лихвою стоит всех остальных.
— Хорошо, будь по-вашему, — после секундной паузы согласился Воланд. — Только после ни о чем не жалеть.
И подал знак Бегемоту. Тот прервал гимнастику и взял со стула знаменитую оранжевую папку. Не зная, куда ее пристроить, Якушкин сидел на ней в продолжение ужина. Бегемот вручил ему папку, вновь с церемонным поклоном. Якушкин понял, что от него требуется, чего все ждут. Но родилось и сомнение.
— А где гарантии? — неуверенно произнес он.
— Гарантий не даем, — отрезал Воланд.
Конечно, и тут не обошлось без Коровьева. Он стал распространяться на тему о том, что гарантии «в наше бурное время» мало что значат. К примеру, один его добрый знакомый... «Какие у черта могут быть добрые знакомые?» — успел подумать Якушкин. Так вот, одного коровьевского знакомого, заслуженного ветерана труда, по выходе на пенсию наградили памятным подарком, часами последней модели. Натурально, с гарантией. На другой день часы остановились. Пришлось везти их на край света, в гарантийную мастерскую. После починки часы вскоре опять встали. Опять поездка в гарантийку, выстаивание в очереди... Так повторялось множество раз. Заслуженный ветеран труда и пенсионер истратил в итоге на такси сумму, вдвое превышающую стоимость часов. Вдобавок у него подскочило давление, чего прежде никогда не бывало. Пришлось потратиться на дорогие импортные лекарства, которых еще не так просто достать даже и с приплатой. В конце концов он швырнул часы, завернув их в гарантийную бумажонку, с балкона собственной квартиры на шестнадцатом этаже. А то бы неизвестно, чем вообще могла кончиться эта история. Не исключено, что больничной койкой в кардиологической лечебнице или же психушкой.
То ли коровьевская байка возымела действие, то ли сами собой рассеялись сомнения относительно гарантий. Так или иначе, но Якушкин широко размахнулся и швырнул оранжевую папку в пылающий камин!
Воланд успел отъехать с креслом в сторону. Сидел, прикрывши лицо рукой. Все, кроме него, безотрывно следили за тем, как папка, словно живая, начала изгибаться и корежиться в огне, превращаться, сначала по краям, а затем целиком, из оранжевой в черную. Лопнула завязка, вывалились страницы. Их жадно охватило пламя. В считанные секунды рукопись стала пеплом, смешанным с углями от сгоревших поленьев.
— Будьте любезны! — словно во сне, услышал Якушкин чей-то голос.
Он оторвал взгляд от камина. Рядом с ним стоял Азазелло. В обеих руках он держал солидную кипу бумаги с машинописным текстом. Якушкин взглянул на верхнюю страницу — это были остальные экземпляры его повести. Первый гулял по редакциям, остальные невостребованными хранились дома. Видно, не с одной только целью набить холодильник дефицитными продуктами побывал у Якушкина дома Азазелло!
Якушкин показал ему знаком, чтобы тот швырнул в камин и эти экземпляры. Снявши голову, по волосам не плачут!
— Нет уж, лучше вы сами, — сказал Азазелло. — Это ваша прямая функция. А то еще будете после предъявлять претензии.
Пришлось принять кипу от Азазелло. В отличие от первого экземпляра, остальные Якушкин со странной заботливостью укладывал на пылавшие поленья. Через минуту все было кончено.
Воланд поднялся из кресла. Остался стоять, опершись рукой на шпагу.
— Бегемот! — позвал он. — Теперь твой черед!
Бегемот опустился на четыре лапы метрах в пяти от камина. Начал раскачиваться со все возраставшей амплитудой. При этом глухо рычал, точно превратился из кота совсем в иного представителя семейства кошачьих, в черную пантеру. Издав душераздирающее мяуканье, на мгновение распластался в воздухе черной дугою и влетел в камин!
У Якушкина вырвался крик ужаса. Противно запахло паленой шерстью. Бегемот бесстрашно скакал по пылающим поленьям, запускал под них свои лапы, раздвигал. Очевидно, что-то разыскивал. Наконец выбрался из камина наружу. Шерсть на нем в нескольких местах горела. Весь он был в клубах вонючего дыма.
Коровьев сорвал со столика скатерть. Опрокинулся на пол канделябр со свечами. С горестным звоном попадали бокалы, которые не успела унести Гелла. Несмотря на протесты Бегемота, Коровьев укутал его скатертью. Некоторое время подержал, чтобы сбить пламя. Когда же сбросил скатерть, Якушкин сумел разглядеть в полумраке, что отважный кот держит в руках какой-то серый комочек. Азазелло подобрал с пола канделябр, восстановил на столике. Стало, как прежде, светло. Якушкин увидел, что Бегемот держит за уши серого, шиншилловой породы кролика. Силы его оставили, и он грохнулся на пол в обмороке.
— ...Какие мы нервные и впечатлительные! — донесся до него надтреснутый голос Коровьева. — Раз сделались писателем да еще придумываете фантастические сюжеты, надо быть готовым ко всему.
Якушкин лежал на полу. Азазелло приподнял его голову, а Коровьев с прибаутками стал вливать ему в рот из бокала уже известное вино. Вдвоем они усадили Якушкина на стул.
Воланд стоял поодаль. Шпага, с которой он прежде не расставался, лежала на подлокотниках кресла. На руках у него сидел кролик.
— А где уверенность, что он настоящий? — запинаясь, спросил Якушкин. — То есть, я хотел сказать... такой, каким я его придумал?
— Опять вы нас в чем-то нехорошем подозреваете! — обиделся Коровьев. — Ваш он, ваш, до мельчайших подробностей! Ну сколько можно! — с досады он даже хлопнул себя по ляжкам.
— Стал бы я ради какого-то обыкновенного кролика прыгать в камин, — проворчал Бегемот. Шерсть на нем, как ни странно, была целехонька, без каких-либо выгоревших участков. Да и паленым в карете больше не пахло, воздух был чист и свеж.
Якушкин смутился. Пришлось принести извинения.
— Идите сюда! — позвал его Воланд. Резким движением он раздвинул на окне штору. — Глядите!
Чуть раньше, уже придя в себя, Якушкин обратил внимание на то, что не слышно больше ни стука подков, ни поскрипывания рессор. Он встал и подошел к окну.
Вначале он увидел одно лишь черное небо да редкие звезды. Карета больше не катила по земле, а непостижимым образом поднялась в воздух. Якушкин глянул вниз — там была Москва. Город угадывался в географии знакомых улиц и проспектов, обозначенных светящимся пунктиром фонарей. Был виден ярко освещенный Кремль: остроконечные башни, кирпичные стены в белой изморози, золотые купола кремлевских соборов. Карета то ли зависла, то ли медленно проплывала над Москвой-рекой. Слева Лужники, справа Воробьевы горы, воспетые композиторами-песенниками как Ленинские.
— Какой огромный город! — в задумчивости произнес Воланд. — Его, конечно, изрядно изуродовали с тех пор, как я побывал здесь в последний раз. Но он все равно прекрасен. А москвичи... Ну что москвичи? Люди как люди. По-прежнему их мучает квартирный вопрос, одолевают заботы о хлебе насущном...
— Одолевают не всех москвичей, мессир, — внес поправку Коровьев. — Имеется кучка отпетых негодяев, которые живут припеваючи.
От этих слов начало проясняться — замысел Воланда, игра, которую он и его сподвижники затеяли с Якушкиным. И, может быть, прояснилось полностью. Что стоило, к примеру, спросить, что это за «кучка отпетых негодяев»? Но мысли Якушкина были заняты сейчас одним — кроликом! Полюбовавшись на ночную Москву с высоты птичьего полета, он испросил позволения у Воланда потрогать зверька. Он хотел убедиться, что кролик Кузя не галлюцинация, что он существует. Воланд передал кролика с рук на руки. Якушкин стал его поглаживать, щекотать за ушами. Ласку кролик сносил терпеливо, лишь косился глазом в радужных сеточках на своего создателя.
Прибежал Бегемот, притащил тарелку с очищенной морковью. Якушкин спустил кролика на пол, и тот принялся за морковку. Ухватывал по одной с тарелки и громко ею хрустел. Бегемот одобрил кроличий аппетит, сказал, что он у него прямо волчий. Тут же поправился: сравнение не вполне корректно, поскольку волки ни за что на свете не станут питаться морковью.
— Что же с ним произойдет дальше? — спросил Якушкин у Воланда. — Мне не терпится узнать. Вы обещали...
— Надеюсь, вы убедились, что я умею держать обещания? — прервал его Воланд. — Настаивали бы на издании вашей повести, она бы безусловно была напечатана. А теперь... — тут Воланд снова усмехнулся. — Теперь она принесет вам множество сюрпризов. Точно так же, как однажды принес сюрприз роман одному Мастеру, хотя, как и ваша повесть, он был сожжен. И не ему одному. Заодно и тем, кто пытался его запретить. Напоминаю: рукописи не горят... Впрочем, это уже известная история.
Подошедший Коровьев стал расхваливать Якушкина за то, что тот придумал такого замечательного кролика. Ему, Коровьеву, беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться, насколько тот замечательный и бесподобный. Таких еще не было на свете.
— А уж пользы-то, пользы от него будет! — восторгался Коровьев. — Сколько бывало бьешься, сколько разных штук напридумываешь, чтобы вывести на чистую воду одного-единственного мерзавца! А тут разок куснет за палец — и готово дело! Полное раскаяние в грехах и преступлениях, включая и должностного порядка! Налицо мощное повышение производительности труда с переходом на передовую технологию.
— Раскаяние само по себе не так уж важно, важны его последствия, — поправил своего сподвижника Воланд.
В коротком обмене мнениями прозвучал прозрачный намек на открывающиеся перспективы. Якушкин и его пропустил мимо ушей. Он, не отрываясь, следил за кроликом.
Между тем карета пошла на снижение. Немного стало закладывать уши. Прошло еще несколько минут, и колеса ее мягко коснулись земли. Так садится пассажирский лайнер, управляемый искусным пилотом. Неведомый кучер без лица и в треуголке тоже, видно, был мастером своего дела.
Азазелло выбежал и тотчас вернулся. Как обычно, не для разговоров, а, что называется, по делу. Он принес плетеную корзину с такой же крышкой. Тоном, не терпящим возражений, сказал, что животное нуждается в покое и отдыхе. С этими словами взял у Якушкина кролика, посадил в корзину и унес. По всей вероятности, в «подсобку».
Тут же карета остановилась. Якушкин поглядел в окно и по двери, заколоченной фанерой взамен разбитого стекла, узнал свой подъезд в пятиэтажке. Он понял, что для него путешествие в карете закончилось. И оказался прав.
— До свидания! — с неожиданной сухостью в голосе произнес Воланд. — Советую: никому ни слова. Да вам все равно никто не поверит.
— Я вас больше не увижу? — в растерянности воскликнул Якушкин. — И кролика тоже?
— Я же не сказал «прощайте», я сказал — «до свидания». — Голос Воланда несколько смягчился. — Не беспокойтесь, вы скоро понадобитесь. А пока отдыхайте в кругу семьи.
Коровьев с преувеличенной услужливостью отворил дверцу, опустил подножку. Зажмуривши глаза, энергично тряс головою, желал Якушкину «всего-всего». Бегемот молча вскинул вверх лапу. Появившийся в последний раз Азазелло коротко бросил: «Чао!», оправдывая итальянское звучание своего имени.
Едва Якушкин вышел из кареты, дверца захлопнулась и карета отъехала. Скрылась за углом дома. Он глубоко вздохнул и вошел в подъезд.
В квартире все было спокойно. В прихожую доносилось шипенье и бульканье неисправного бачка в туалете. Да еще громкий храп соседа, буяна и алкаша Колыванова. Якушкин на цыпочках вошел в комнату. Лена спала. Спал в своей кроватке Мишка. Разметал во сне ручонки, сбросил с себя одеяло. Якушкин осторожно укрыл его.
Накатила смертельная усталость. Не раздеваясь, а лишь только сняв обувь, он прилег на тахту рядом с женой. И тут же заснул...
А на улицах появились первые пешеходы. Люди шли, упрятав головы в поднятые воротники пальто и курток, пытаясь защититься от порывов пронизывающего ветра, предсказанного вчерашним прогнозом погоды. Торопились к остановке автобуса, чтобы отправиться кто на завод, кто на службу в учреждение или институт, а кто с утра пораньше занять очередь в продовольственный магазин. Люди переваливались через нанесенные за ночь сугробы снега. Скользили и падали, поднимались с проклятиями, адресованными городским властям. В Москве уж который год махнули рукой на уборку снега. Лица людей были мрачны. Никому из них день не сулил особых радостей — нечаянных или запланированных советской властью. Над Москвой занимался серенький рассвет.
Конец первой части.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |