«...Евграф Сысоич переглянулся с референтом и обратился к Бур-Сакееву:
— Действительно впечатляюще. Не знаю, как остальным, а мне лично понравилось. Когда можно ожидать внедрения в сельское хозяйство этого... вашего?
— КОМФИГа, — подсказал референт.
Не моргнув глазом, Бур-Сакеев ответил: хоть завтра! Он готов приняться и за крупный рогатый скот, и за свиней с овцами и козами, а также и за кур Но есть определенные трудности. Первейшая и наиглавнейшая — строители не выполнили своего обещания, до сих пор не воздвигли здесь, в Елыкаеве, исследовательский корпус. И Бур-Сакеев указал на фундамент, успевший зарасти бурьяном и частично развалившийся. Идея заключается в том, чтобы убрать полигон под крышу. Тогда испытания кузнечиков можно будет проводить ускоренными темпами, в любое время года, в любую погоду.
— Опять кузнечики! — непроизвольно вздохнул кто-то из «представителей министерств и ведомств».
— Да, опять! — подтвердил Бур-Сакеев, выискивая взглядом жалкого скептика. — Пока мы досконально не разберемся с кузнечиками, переход к крупным биологическим объектам невозможен. Я заявляю это со всею твердостью. Я вам не авантюрист какой-нибудь!
Глаза его загорелись гневом и обидою, что отметало даже малейшее подозрение в авантюризме.
— Кто у нас будет по строительству? — строго спросил Евграф Сысоич.
Из кресла поднялся мужчина, который был, пожалуй, потолще остальных. Он назвался:
— Филимонов из главка.
— Что же это вы, товарищ Филимонов, нас подводите?
Ей-Богу, Филимонов готов был провалиться сквозь землю. Его скорбный вид выражал глубокое раскаяние. Но были произнесены и оправдательные слова: нет стройматериалов, лимиты исчерпаны, строительной техники не хватает...
— Вы нам, знаете, зубы не заговаривайте! — прикрикнул на него Евграф Сысоич. — Думаете, демократия, так уж можно шаляй-валяй работать? Пишите! — приказал он референту. — Сдать корпус в трехмесячный срок!
— Ой! Я не успею! — простонал Филимонов.
— А нас это слабо интересует. Не хотите — подавайте заявление, мать вашу!
Кто-то догадался толкнуть Филимонова локтем в бок.
— Будет стараться! — воскликнул он совсем уже молодецким голосом.
— Вот это другое дело! — похвалил Евграф Сысоич. — А вот скажите, — вновь обратился он к профессору, решив проблему строительства, — как вы себе мыслите? Все-таки кузнечики это одно, а коровы с овцами совсем другое...
Бур-Сакеев с печальной, но одновременно и мудрой улыбкой, как бы выражая ею признательность не только за уместный, но и за чрезвычайно тонкий вопрос, ответил в том духе, что так уж устроена матушка-природа — всё у нее подчиняется одним законам. И установлено это не кем-нибудь, а самим Фридрихом Энгельсом! (При упоминании основоположника диалектического материализма Евграф Сысоич довольно крякнул.) Если в результате применения КОМФИГа у одного биологического вида, у насекомых, обнаружена полезная мутация, продолжал Бур-Сакеев, того же смело можно ожидать и от любой другой живности.
— Нет, а все-таки, как ты себе рисуешь? — наседал Евграф Сысоич. Он перешел с Бур-Сакеевым на ты, что означало, по-моему, высшую степень расположения. — Возьмем, к примеру, стадо коров...
— Колхозных, — вставил кто-то.
— А я других коров не знаю, пока живой. Ну, и каким же это образом ты собираешься поднять удои?
Бур-Сакеев с ходу дал объяснение. Через пару-тройку лет едва ли не каждая колхозная ферма будет оборудована установкой КОМФИГа (на слове «колхозная» было сделано особое ударение). Коровы на таких установках будут подвергаться соответствующей обработке с целью повышения удоев. То же самое, но уже для обеспечения народа мясом, ожидает бычков, овец и свиней, прочную колхозную живность...»
«КОМФИГ это не только научный метод, это — судьба!» — любил говорить Бур-Сакеев. Сейчас на моих глазах КОМФИГ становился судьбою страны! Я понял, что присутствую при эпохальном или, как принято теперь говорить, судьбоносном событии...
— Черт его знает! — Евграф Сысоич почесал мизинцем в затылке. — А вдруг?.. Этих... как их... сенсов-экстрасенсов тоже ведь всерьез не принимали. Одно время мы даже директиву спустили: не давать им ходу, как проводникам махрового идеализма. А вот поди ты! Теперь по телевизору людей запросто лечат от всех болезней! И без всякого Минздрава!.. У меня у самого недавно поясницу заломило. Вызвал лечащего врача. Тот пощупал. Придется, говорит, вам ложиться в больницу на обследование. Я ему — да пошел ты! Какая может быть больница в переломный для страны момент?..
— Не жалеете вы себя! — послышался чей-то сердобольный голос.
— ...Короче, прогнал медицину Присаживаюсь вечерком к телевизору в порядке отдыха. А там экстрасенс упражняется. А что, думаю, подставлю-ка ему поясницу. Сидел задом к экрану минут пятнадцать. После Генеральный позвонил, отвлек... Лег спать, просыпаюсь наутро — никакой поясницы! Как рукой сняло!
Когда утихли восторженные возгласы по поводу чудесного исцеления Евграфа Сысоича, Бур-Сакеев снова взял слово и сказал, что уж сколько ему пришлось хлебнуть с КОМФИГом, никакому экстрасенсу и не снилось. Выдержка спасала, природный оптимизм. И еще вера в торжество правого дела!
— А вот скажи, — вернулся к главной теме Евграф Сысоич, — кормов для скотины при твоем КОМФИГе больше не потребуется? Честно сказать, с кормами у нас не густо.
Бур-Сакеев без запинки ответил, что об увеличении кормовых единиц и речи быть не может. Наоборот, рацион кормления животных можно будет даже несколько снизить.
— Вот это нам подходит! — радостно воскликнул Евграф Сысоич. И повелел референту дать в прессе отклик. Народ должен быть в курсе, какие вырисовываются перспективы на продовольственном фронте...»
«Вы, случайно, не играете в карты? В преферанс? В покер? Или хотя бы в очко? Если играете, наверняка вам известно, что такое сенокос. Поперла за столом кому-нибудь из игроков карта со страшной силой — обязательно кто-то произнесет со вздохом: «Ну, сенокос!» А карта прет себе и прет.
С попавшим в полосу «сенокоса» сражаться бесполезно. Он пускается на самые безнадежные комбинации — и всякий раз выигрывает!
Вот и для нашего Бур-Сакеева, похоже, пробил час «сенокоса». Не страшась последствий, он смело раздавал любые авансы и тут же стриг дивиденды. Да что там стриг! Косил косой! Косить и только косить! Потом разберемся... Да и кто вообще станет разбираться в этой стремительной, быстротекущей жизни?
Ах, когда же для меня пробьет час «сенокоса»? Чтобы тоже косить, косить без устали!»
«Евграф Сысоич стал прощаться. Мы с Самопаловым были удостоены высокого рукопожатия. В окружении блондинистых высокий пошел садиться в «ЗИЛ» Усаживаясь, погрозил кулаком Филимонову из главка. Тот, полностью воспрянувший духом, ответил плутовскою улыбкой. Притворно заслонился ладошкой то ли от кулака Евграфа Сысоича, то ли от нестерпимого сияния, исходившего от его персоны.
Гаишный «мерседес» выехал вперед, и кортеж тронулся в обратный путь...»
Комментарий автора романа. По сведениям, полученным мною от Якушкина, Каперсов путем различных хитроумных проделок добивается от начальства разрешения приступить к опытам над кроликами. Точнее, над одним-единственным, шиншилловой породы, который оказался в его распоряжении. Каперсов дал ему кличку Кузя.
«В лучших традициях нашей лаборатории, как и многих других лабораторий и даже целых институтов, я толком не представлял, чего хочу добиться своими опытами. Конечно, самое лучшее, если бы кролик Кузя после обработки КОМФИГом начал быстро набирать в весе. Стал бы в считанные дни размером с теленка. Но кто может знать наперед конечный результат?
Допустим, никаких фантастических привесов я не достигну. Но не исключено, что обработанный кролик, подобно кузнечику Бимону, станет на редкость прыгучим. Тоже хлеб (хотя и не мясо). Или у него отрастет длинная шерсть, по пушистости равная мохеру. Мало ли каких можно ожидать полезных мутаций. Настоящий ученый подобен охотнику, который, презрев усталость, рыскает по лесам в поисках дичи. Никому не дано знать наперед, на что наткнешься. Караулишь лису — подстрелишь рябчика. Идешь на медведя — добудешь кабана. Главное — попасть! Приложиться и с двух стволов — бац! бац! Так учил не кто иной, как сам Бур-Сакеев!»
Комментарий автора романа. В помощь Каперсову был выделен уже известный Самопалов. Толку от него никакого не было. В самый разгар опытов он безответственно отбыл на ответственные соревнования штангистов.
«Но сказать, что обработка КОМФИГом даже кузнечиков — штука чрезвычайно трудоемкая. На установке «БУРСАК» (названа в честь Бур-Сакеева) обычно трудится целая бригада. Мне же приходилось вкалывать одному. Оттого день и ночь я пропадал в лаборатории.
После очередного этапа (рентген, ультразвук и прочее) я пытался приметить, не произошло ли с кроликом Кузей каких изменений. Нет ли желанной мутации? Ничего особенного обнаружить не удавалось. Кролик вел себя смирно. Обработку КОМФИГом переносил стойко. И аппетит у него ничуть не снизился. В положенное для кормежки время с жадностью набрасывался на капусту и морковь.
Один опыт сменялся другим. Впереди оставался последний — обработка на центрифуге. Я произвел кое-какие расчеты и выяснил, что вращать кролика в центрифуге можно в пределах двух часов. Больше он не выдержит...
Специально для будущих моих биографов: к заключительному опыту я приступил ровно в девять часов вечера. Взял Кузю на руки, поцеловал на прощанье в мордочку и посадил в чашу центрифуги. Задраил люк, включил рубильник. С тихим воем центрифуга начала набирать обороты. Я установил на панели управления продолжительность два часа. По истечении этого срока центрифуга сама должна отключиться. Уселся в кресло и принялся ждать.
Кроме меня, в комнате находилась Лукинична, хозлаборантка и уборщица по совместительству. Она яростно терла пол насаженной на щетку мокрой тряпкой и беспрерывно бормотала:
— Наше дело за чистотой следить, реактивы получать со склада. Нам начальство за это премию. А мы на премию гостинчик внучку. Предлагали в институт сверхвысоких энергий — отказалась. Тридцать один год беспрерывно состою при биологии.
Сказалась скопившаяся за последние дни усталость. Под монотонное бормотанье Лукиничны я заснул...
Есть сны, которые держатся в памяти долго. Вот и тогда мне приснился такой сон.
В зале, облицованном светлыми дубовыми панелями, сама собой раскатилась передо мной ковровая дорожка. В дальнем конце, за огромным, сияющим полировкой столом сидел человек. Я узнал в нем Евграфа Сысоича.
Грянул «Марш авиаторов» — «Все выше и выше и выше...» Я зашагал по ковровой дорожке, стараясь попадать в такт музыке. Евграф Сысоич вышел из-за стола и сделал несколько шагов мне навстречу.
— Так вот вы какой! — произнес он, протягивая руку (будто не виделись с ним в Елыкаеве). — Совсем еще юноша. Что ж, поздравляю вас от своего имени и от имени и по поручению Генерального секретаря и Президента.
Он пригласил меня садиться, и я утонул в прохладном кожаном кресле.
— Мы вот тут посовещались, — объявил Евграф Сысоич, изучая ногти на пальцах рук, — и есть такая интересная задумка. Почему бы вам не организовать собственную лабораторию, чтобы уж как следует развернуться?
Я пообещал, что развернусь. Будьте уверены!
— Мы еще чуток посовещались, — продолжал, удовлетворенно крякнув, Евграф Сысоич, — и сложилось вот какое мнение. Не слетать ли вам на месячишко в Африку, чтобы немного поднять ихнюю науку?
Само собой разумеется, я ответил, что готов выполнить любое задание Родины.
— Другого ответа я от вас не ждал. По дороге можете заскочить на конгресс в Ниццу. — Евграф Сысоич встал, прошелся по ковровой дорожке и круто обернулся. — Личные просьбы имеются?
Я смешался. Сначала сказал: да, имеются. Тут же отрицательно затряс головой. Наконец выпалил:
— Вот если бы пару билетиков на Тони Марчиано?..»
Комментарий автора романа. Для непосвященных сообщаю: Тони Марчиано — известнейший певец в стиле рок-музыки. Приезжал с концертами в Москву и вызвал невероятный ажиотаж. Самому Каперсову Тони Марчиано был, что называется, до лампочки, но на его концерт страшно хотелось попасть Алисе, девушке, в которую он был влюблен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Евграф Сысоич насупился.
— С Марчиано как раз трудновато. Сами понимаете, певец с мировым именем, — сказал он, стыдливо отводя глаза.
Но я сделался настойчив.
— Не стал бы обременять вас просьбами, но тут, понимаете, девушка...
Евграф Сысоич лукаво улыбнулся. Подмигнул мне.
— Эх, молодо-зелено! Что с вами поделать? Ладно, так и быть, обратитесь в правительственную кассу от моего имени.
Я выбрался из кресла и попросил позволения удалиться.
— Погодите, — остановил меня Евграф Сысоич. Нажав на клавишу селектора, произнес: — Отправьте товарища Каперсова домой, как положено На «ЗИЛе», в сопровождении эскорта мотоциклистов.
Дальше все смешалось. Исчезла ковровая дорожка, зал в дубовых панелях, Евграф Сысоич вместе с полированным столом. На какое-то мгновение я ощутил себя в «ЗИЛе», впереди гаишная машина с мигалкой, справа и слева мотоциклисты, с непроницаемыми лицами, в шлемах, затянутые в черную кожу. На гаишной машине взвыла сирена и... я проснулся.
За окном вовсю шпарило утреннее солнце. А ревела, надрываясь, вовсе не гаишная сирена, а аварийная сигнализация. Позже выяснилось, что у мотора центрифуги от длительного вращения подгорели обмотки. Программное устройство — на него я легкомысленно положился — не сработало, не выключило центрифугу вовремя, то есть через два часа. Она беспрерывно вращалась всю ночь. А с нею вместе вращался несчастный кролик Кузя!
Я выпрыгнул из кресла. Рванул на себя рубильник. Не дожидаясь, пока центрифуга полностью остановится, начал вскрывать люк. Приготовился к самому худшему.
После того, как я пробил разрешение приступить к опытам над кроликом, я постоянно ощущал повышенное внимание к своей персоне со стороны Фуркасова. Он повадился раз по десяти на дню заходить ко мне в комнату. Никаких вопросов не задавал, вид индифферентный. Постоит, помурлычет танго «Компарсита» и уйдет. Определенно, он ждал, что я на чем-то споткнусь. Похоже, дождался.
Я отвернул последнюю гайку, откинул крышку люка. Непроизвольно зажмурился, неимоверным усилием заставил себя раскрыть глаза, и... о чудо! Кролик Кузя живой! Живо-о-о-ой! Как ни в чем не бывало, сидит себе в чаше центрифуги и выбивает задними лапами о борт барабанную дробь.
В приступе нахлынувшей нежности я протянул к нему руки. Захотелось его погладить, но тут — хотите верьте, хотите нет — кролик издал какой-то странный звук: будто запела детская дудочка. Верхняя губа у него задралась, обнажились желтоватые передние резцы, и он впился ими в мой палец. Чтобы быть предельно точным — в указательный на правой руке!
Я отпрянул назад. Из укушенного пальца показалась тонюсенькая струйка крови. Голова закружилась, предметы вокруг расплылись и сделались мутными. А в глазах вспыхнули и завертелись с бешеной скоростью яркие, радужные обручи. И в каждом оскаленная кроличья морда!
— На помощь! — позвал я слабым голосом.
Крик был услышан. В комнату вбежали несколько сотрудников нашей лаборатории. Радужные обручи с оскаленными мордами внутри никак не пропадали, несмотря на то, что я энергично тряс головой, пытаясь прогнать их. Трудно объяснить, тем более описать мое состояние. Внутри все клокотало, гнев и раздражение искали выхода, и выход был найден! Я ощутил непреодолимое желание публично покаяться во всех своих грехах!
— Пришли? — Я коротко хохотнул. — Тогда слушайте! И не говорите после, что ничего не слышали! Спросите, задайте вопрос кто смелый — зачем я пустился в жуткую эту авантюру? Зачем беспрерывно терзаю и мучаю несчастного кролика? Во имя интересов науки? — Тут я разразился сатанинским хохотом. — Как бы не так! На самом деле прославиться захотелось. Думал, а вдруг наткнусь на какое-нибудь открытие. Хоть на вот такусенькое! Главное, чтобы в газетах потом напечатали, а там наплевать!
Повторяя «наплевать», «наплевать», я пустился в пляс. Споткнулся, упал. Поднялся и снова стал плясать под мотивчик «цыганочки» в собственном исполнении. По свидетельству очевидцев, коленца, которые я откидывал, и па, которые выделывал, более подходили к «Танцу с саблями» композитора Хачатуряна, нежели к «цыганочке».
В дверях появился Фуркасов. Губы его скорчились в презрительную гримасу. Он остался стоять, скрестив на груди руки.
— Потому что дальше пойдет само собой, — продолжал я, задыхаясь, покаянную свою исповедь. — Еще как пойдет! Симпозиумы с конгрессами на лучших заграничных курортах! Повышенное внимание со стороны руководства страны и мировой общественности! Льготы, какие вам и не снились! На каждом шагу — портреты анфас и в профиль. В профиль я лучше получаюсь!
Я запнулся, исчерпав фантазию. Фуркасов незамедлительно этим воспользовался.
— Всё ясно, — сказал он со вздохом — Крах авантюриста, к тому же еще и шизофреника Звоните ноль-три, пусть срочно приезжают.
Он подал знак двум верным своим присным. Те тотчас в меня вцепились и оттащили в кресло. Там я начал затихать. Жгучая потребность покаяться как-то сразу улетучилась. Юркой змейкой вползла трусливая мыслишка: «Что я наделал?» — сокрушался я, впадая в мелкую дрожь.
Фуркасов взялся проводить расследование.
— Кто видел его последний? — спросил он.
Вперед вышла Лукинична.
— Я! — гордо объявила она. — Кто у вас тут допоздна вкалывает? Кто за всеми мусор убирает? Говорю ему в вечеру: шел бы ты домой. А он — ха-ха-ха! — кролика за уши и в машину эту чертову...
Лукинична подошла к разъятой центрифуге и заглянула в люк.
— Да вот и животное! — воскликнула она. — Это ж надо! Человечьим именем назвал! Кузьмою! Лукинична всё слыхала! Муж у меня одно время был Кузьма Степанович. Замечательно играл на мандолине, в буру также.
Лукинична погрузила руку в центрифугу с намерением предъявить собравшимся кролика. И в тот же миг взвыла от боли: кролик Кузя тяпнул за палец и Лукиничну!
Наша заслуженная хозлаборантка и уборщица по совместительству заметалась по комнате.
— Люди добрые! — завопила она дурным голосом — Виновата я! Кругом виновата! Да разве я навожу чистоту, как положено по инструкции? Распихаю по углам мусор, и все дела! И вся любовь!
В темпераменте Лукинична, пожалуй, превзошла меня. Рухнула на колени и поползла, простирая руки к Фуркасову.
— Что мусор! — продолжала она выкладывать чис лившиеся за ней прегрешения — Если бы только мусор! Домой таскаю все, что под руку подвернется. Эксикатор пропал, помните? Банка стеклянная, агромадная. Я уперла! Под огурчики для засола. А спирту сколько перетаскала? Получу со склада — обязательно отолью во флягу для домашнего потребления. Вяжите меня, подлую, — и в милицию!
Двое наших престарелых лабораторных дам подняли Лукиничну и уволокли в коридор. Как позже выяснилось, они попытались отпаивать ее валерьянкой Лукинична продолжала буйствовать. На одной даме порвала кофточку, другой вмазала по физиономии. Настаивала, чтобы ее немедленно отправили в милицию. Через какое-то время она начала затихать и позволила увести себя в кладовку. Там она заснула.
— Массовое помешательство! — растерянно пробормотал Фуркасов.
Нет, уважаемый Иван Иванович! Никакое это не помешательство! А вот что это такое — знаю один я! Гениальная догадка пронзила меня, словно удар мушкетерской шпаги. Я начал лихорадочно прикидывать план действий, как тут... вошел Самопалов. Он только что прибыл с ответственных соревнований штангистов.
— Поздравляйте меня! — радостно объявил он. — Рванул сто пятьдесят два с половиной, толкнул сто восемьдесят. Как и планировали с тренером Карамзиным.
И показал медаль на ленте, обвивавшей его бычью шею.
Я выпрыгнул из кресла. Отбился от Фуркасовских присных и подошел к Самопалову.
Незадолго до отбытия на соревнования Самопалов хвастал, что ему удалось попасть на концерт Тони Марчиано. От концерта он пришел в полный восторг. По его словам, впервые был продемонстрирован абсолютно новый вид рока. Не «хэви металл», а «металл» с приставкой «хелл», что по-английски означает ад! Можно было оглохнуть на всю оставшуюся жизнь. Световое оформление также было умопомрачительным — беспрерывный фейерверк.
Меня эти подробности мало интересовали. Терзала мысль, с кем был прохвост на концерте? Неужели с Алисой?
Приступ ревности сыграл положительную роль. С еще большим рвением я взялся за подготовку к опытам над кроликом Кузей...
— Самопалов! — воскликнул я и, поднявшись на цыпочки, поцеловал его в щеку. — Ты наша спортивная гордость! Но и науке без тебя не обойтись. Жду не дождусь тебя. Подключайся с ходу!
Откуда у меня только взялись силы! Я подтащил туго соображавшего Самопалова к центрифуге. Вцепился в его могучую руку и засунул ее по локоть в люк. В тот же миг Самопалов издал страшный вопль. Воздев вверх окровавленный палец, он, как прежде я сам, а затем и Лукинична, заметался по комнате.
Самопаловское покаяние оказалось со спортивной окраской. Для начала он процитировал тренера Карамзина, который постоянно учит: «Режим, Самопалов, режим!». А он его нарушал — с Алисою, с бывшей нашей секретаршей. Если у меня еще и оставались кое-какие сомнения, то уж теперь!..
— Гад я полный! — казнил себя Самопалов. — На Тони Марчиано ходили? Ходили! Портвейн после пили в кафе-мороженом? Пили! В подъезде балдели? Балдели!
Я ждал описания разнузданных сексуальных сцен. Но нет, дальше обжиманий в подъезде дело не зашло. Но и обжимания, по словам Самопалова, есть не что иное, как вопиющее нарушение спортивного режима. Да еще накануне ответственных соревнований! В результате — бронзовая медаль. В то время как они с тренером Карамзиным планировали золотую...
Кто-то робко присоветовал Самопалову успокоиться, не придавать значения. Тут с ним сделалось нечто! Он разбушевался уже по-настоящему. Принялся крушить о стену казенные стулья. А когда целых не осталось, стал биться о стену головой.
Теперь у меня не оставалось никаких сомнений... Нет, я не о коварстве Алисы, а насчет необыкновенного свойства кролика Кузи. Один его укус — и человек выплескивает наружу без остатка все, что таится у него на душе. Вот оно, долгожданное открытие! Почище прыгучих кузнечиков будет! И совершил его я, младший научный сотрудник Каперсов! Я, и никто другой!
— Что у вас тут происходит? — послышался хорошо знакомый бархатный баритон...
Позже никто не мог объяснить, с чего это в столь ранний час вздумалось Бур-Сакееву припереться в лабораторию.
— Там!.. Там!.. — только и смог вымолвить напуганный Фуркасов, указывая на центрифугу.
Я почувствовал себя полным хозяином положения. Приблизился к Бур-Сакееву и отвесил поклон, точно он был девушкой, которую я собирался пригласить на тур вальса. В этот момент Самопалов нанес последний, особенно мощный удар головой о стену и больше, кажется, не собирался. Верным почитателям его спортивного таланта удалось усадить штангиста в кресло, оставшееся, к счастью, целым, хотя он и запустил им в стену. В кресле он затих.
— Здрасьте! — с необузданной развязностью произнес я. — А мы тут вовсю экспериментируем и наткнулись на непонятную мутацию.
— Где мутация? — Глаза Бур-Сакеева вспыхнули охотничьим блеском.
Я обнял профессора за талию и, точно мы с ним были на светском рауте, принялся прогуливать его по комнате. При этом излагал примерно следующее:
— Видите ли, какая штуковина, точнее хреновина (излюбленный стиль Бур-Сакеева). По сравнению с кузнечиками адаптация кролика к КОМФИГу обнаружила: во-первых, активацию поведения, во-вторых, релаксацию биохимической энергии, в-третьих, заметную аннигиляцию рефлексов...
Знай наших! Тоже не лыком шиты!
— В высшей степени интересно, — пробормотал Бур-Сакеев, косясь на Фуркасова. Тот производил руками предостерегающие отмашки.
— ...а также инфильтрацию, кавитацию и прострацию. — Я развернул профессора спиной к Фуркасову и лицом к центрифуге. — Вот наш подопытный кролик. Кличка Кузя. Можете его потрогать, взять на руки...
— Назад! — раздался отчаянный крик Фуркасова. Но было уже поздно...
Пройдут годы. Я состарюсь. Стану маститым ученым. Буду неукоснительно соблюдать режим работы и отдыха. Совершать прогулки по вечерам, а перед тем, как лечь в постель, обязательно выпивать стакан кефира. Я буду регулярно снимать кардиограмму. У меня будут внуки и внучки, и я с удовольствием буду трепать их по кудрявым головкам. Но никогда, — вы слышите? — никогда не выветрится из моей памяти жуткая, леденящая кровь, покаянная исповедь Бур-Сакеева!
Начальная реакция — мгновенная. Подобно тигру, скрывающемуся в зарослях на берегу тропической реки, с рычанием он бросился на верного своего сподвижника, на Фуркасова! Тот непостижимым образом увернулся и выскочил в коридор Тогда Бур-Сакеев обвел присутствующих пламенным взглядом и приказал:
— Стенографистку мне! Живо! Пусть документально будет, по всей форме!
Среди сотрудников лаборатории прошелестело: «Стенографистку! Стенографистку!»
Никакой стенографистки у нас отродясь не было. Что поделать, не предусмотрена штатным расписанием. Вытолкнули вперед молоденькую стажерку, худенькую и в очках. Стажерка присела за стол с карандашиком, готовая записывать под диктовку. Ее уникальные записи, увы, безвозвратно утрачены, но, поверьте, в моей памяти отложилось каждое слово.
— Пишите! — приступил к диктовке Бур-Сакеев — Так называемый КОМФИГ есть не что иное, как сплошная туфта и полоскание мозгов! Плюс фальсификация научных фактов! Фуркасов тайно занижает в протоколах прыжки свежеотловленных кузнечиков...
«Вот почему этот подлец никому не доверяет заполнение протоколов, составляет их сам!» — подумал я.
— После обработки на «БУРСАКах» кузнечики, понятное дело, скачут дальше. Якобы вследствие воздействия КОМФИГа. В этом весь фокус. Штукарь я, а не ученый. Жулик, каких свет не видывал!
Впоследствии я до бесконечности ломал голову над словами профессора. Сплетал логические цепочки, но они распадались.
В самом деле, если КОМФИГ прямое жульничество, то почему же обработанный им кролик Кузя приобрел невиданные свойства? Почему укушенный человек начинает прилюдно каяться во всех смертных грехах? Такого не под силу добиться даже опытнейшему следователю с Петровки! То есть, с одной стороны, КОМФИГ — жульничество (признание Бур-Сакеева), а с другой, вроде бы, и нет? Где же истина?
Не исключено, конечно, что кролик Кузя был таким от рождения и КОМФИГ тут ни при чем. Тогда почему же до того, как я не прокрутил его в центрифуге, он ни разу не обнаружил свои необыкновенные свойства?
Ответа на все эти вопросы я не находил.
— А как же Бимон? — робко спросил кто-то.
— Бимон? — Бур-Сакеев горько усмехнулся. Бимон был поразительно прыгуч от самой матушки-природы. Поди сыщи второго такого! Всю Россию можно прочесать, все среднеазиатские и кавказские республики! Конечно, австралиец Аткинс сыграл роль, сделал Бимону рекламу. Заодно и мне. Что там долго рассуждать? Пузырь я, дутая величина. Хотя бы одна мыслишка была в голове! — Бур-Сакеев постучал костяшкой пальца по лбу. — Университетский курс, и тот начисто забыл. В Мар-дель-Плата на конференции привязались с вопросами — еле выкрутился. Хотел пополнить эрудицию, но когда? Скажите, когда? Одних комитетов — семь... зачеркните... семнадцать, если приплюсовать комиссии. Скачешь по Москве, словно блоха. А заграничные поездки? По-вашему, отказаться, да?
Дальше пошло бессвязное и малопонятное.
— Бельэтаж на даче пристроить мозги свербит... Жена пьет кровь стаканами. С первой... то есть не с первой, а со второй, первая не в счет... было намного проще... Алименты задушили! Вдобавок есть еще женщина из пригорода... как ее... Натали, одним словом. Ее тоже со счетов не сбросишь, если младенцу годик. Уа! Уа! — Бур-Сакеев изобразил руками, как он баюкает «младенца». — Поди напасись на всех модных тряпок! Выедешь за кордон — первым делом в супермаркет мчишься, на дешевую распродажу. Вот такой список вытаскиваешь! А обувь? Покупаешь — руки дрожат. По всему капиталистическому лагерю с размерами путаница, тридцать девятый на тридцать седьмой, голову можно сломать! Что имеем в итоге? Халатом от Кристиан-Диора по морде имеем в итоге!
Тут он запнулся. Обвел всех удивленным взглядом, как бы вопрошая: что это со мной, братцы? И рухнул на сидящего в кресле Самопалова. Через мгновение профессор замер в неудобной позе и громко захрапел, причмокивая во сне губами.
Всех укушенных кроликом Кузей (а их в итоге набралось великое множество) я бы разделил на две примерно равные категории. Одни после покаянных речей впадали в сон. Другие (как я или Самопалов) продолжали бодрствовать. Но и те и другие впоследствии начисто отрицали даже сам факт покаяния. Иными словами, приступы откровения и пробуждение человеческой совести, увы, оказывались во всех, без исключения, случаях кратковременными.
Покаянная речь Бур-Сакеева произвела сильнейшее впечатление. Сотрудники лаборатории стояли в оцепенении, никто не мог вымолвить ни слова.
Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошли трое мужчин в белых халатах.
— Кто тут у вас по части шизофрении? — спросил врач с медицинским саквояжиком в руках. По вызову прибыла не обычная «скорая», а с приставкой «спец».
— Повторяю вопрос: кто шизофреник, кого будем брать? — сказал врач, переваливая во рту погасший окурок сигареты.
Из-за его спины вынырнул Фуркасов. Отвел врача в сторону и стал убеждать, что брать никого не нужно, все здоровы, дружный, сплоченный коллектив. Сопровождавшие врача два «медбрата» имели устрашающий вид. Они внимательно разглядывали сотрудников лаборатории. Похоже, определяли на глазок, кто из нас шизофреник. Врач продолжал настаивать на госпитализации любого, на кого укажут. Фуркасов не уступал и выдать шизофреника отказывался.
— Стало быть, вызов ложный? — сказал врач. — За это с вас, между прочим, взыщется!
— Взыщется! — с охотой согласился Фуркасов и, обняв врача за плечи, словно они были знакомы сто лет, вывел в коридор.
Бытует мнение, будто Фуркасов погасил конфликт с медициной посредством денежной купюры в двадцать пять рублей. Лично я сомневаюсь, чтобы такой жмот выложил хотя бы полтинник. Помогли, наверное, иные аргументы. Но об этом пока молчание...
Так или иначе, но «скорая» с приставкой «спец» благополучно отбыла ни с чем. Вернувшийся в комнату Фуркасов обратился к собравшимся с краткой речью. Сказал он буквально следующее:
— Зарубите на носу: в этой комнате ничего не говорилось, а вы ничего не слышали.
Отыскались вольнодумцы и предложили создать комиссию для расследования инцидента. Состав ее избрать, как водится, тайным голосованием. Фуркасов привычно натянул вожжи и объявил, что никаких комиссий не допустит. А если кто настаивает, лучше пусть сразу подает заявление об уходе. Тем более, что грядет сокращение штатов... Вольнодумцы сразу сникли и прикусили языки.
К Фуркасову подошла стажерка, которая записывала за Бур-Сакеевым. Показала листочки и кокетливо спросила, может, ей перепечатать? Фуркасов вынул листочки у нее из рук, сказал, что в перепечатке нет необходимости, и спрятал листочки в карман. Я даже и не пытался впоследствии просить его дать поглядеть на уникальные записи. Понимал, что бесполезно.
По команде Фуркасова все сотрудники разошлись по рабочим местам. В комнате остались мы с Фуркасовым, спящий профессор да еще Самопалов, которому удалось выбраться из-под шефа, не потревожив его сон. Ну а кролик по-прежнему находился в разъятой центрифуге.
— Что с ним делать? — спросил Фуркасов, указывая на спящего Бур-Сакеева. — Жалко будить, так сладко спит. Может, передислоцируем его в кабинет?
Самопалов сказал, что ему раз плюнуть. Легко поднял кресло со спящим профессором и взвалил его себе на спину. Вынес из комнаты. Я вам доложу: это была картина! Впереди по коридору шествовал Самопалов с драгоценной ношей, за ним мы с Фуркасовым. Черт дернул меня увязаться! Остался бы в комнате, все бы сложилось совсем иначе.
Самопалов внес кресло в кабинет и опустил на пол.
— Свободны, мерси, — сказал Фуркасов, и мы с Самопаловым удалились.
Тут я вспомнил о кролике. Стремглав бросился в свою комнату. Вбегаю... Даже теперь, спустя столько времени, при одном только воспоминании меня охватывает чувство жуткой досады. Какого я свалял дурака!
Заглянул в люк центрифуги, а там пусто! Кролик исчез. Я переворошил обломки искалеченных Самопаловым стульев. Может, среди них прячется? Нет! С криком отчаяния я выбежал в коридор. Наскакивал на встречных с вопросом, не видели ли они серого кролика. От меня в испуге шарахались, прижимались к стене.
Я ссыпался вниз по лестнице. Пробежал нижним коридором — безрезультатно. Наконец меня вынесло к проходной.
— Охромеев! — закричал я дремавшему у вертушки вахтеру. — Тут кролик не пробегал?
— Как же! — с тихой радостью отвечал усач Охромеев. — Я ему: ты куда без отмеченного пропуска? А он — прыг через барьер!
Я выбежал из подъезда. Тяжеленная дверь на мощной пружине поддала мне под зад. В глаза ударило яркое солнце. Я зажмурился. А когда раскрыл глаза, первое, что я увидел, был кролик. Он сидел на краешке тротуара, подобрав под себя лапы. Видимо, ожидал зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу. Прохожие не обращали на него никакого внимания. Только одна маленькая девочка потянула за руку женщину, которая вела ее, и воскликнула:
— Мама! Смотри, кролик!
На что женщина недовольно ответила:
— Перестань заниматься глупостями. Мы опаздываем.
Я начал осторожно красться. В какой-то момент кролик обернулся и увидел меня. Мощно оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, он выпрыгнул на проезжую часть улицы. Раздался визг тормозов. Салатного цвета такси едва не сбило его. Таксист высунулся в окно по пояс и закричал с веселой яростью: «Ты что, погибели ищешь?».
А кролик Кузя, то останавливаясь и пропуская машины, то петляя среди проносящихся мимо, уходил все дальше. Моментами он исчезал из поля моего зрения, затем появлялся снова. Светофор переключился на желтый, и тут я увидел его в последний раз. Он сидел на белой разделительной полосе. К нему приближался автофургон с косой надписью «Мебель» на борту. Кролик Кузя взлетел вверх и опустился на крышу автофургона. Шофер наддал, проскочил на желтый, увозя драгоценного моего кролика...»
Комментарий автора. На этом черновики рукописи обрываются, и уже окончательно. Из путаных высказываний Якушкина я составил некоторое представление о том, что произошло в повести дальше. Вырвавшись на свободу, кролик Кузя свободно разгуливал по Москве и перекусал великое множество разных людей. Каждый раз это приводило к новым разоблачениям. По мнению самого Якушкина, эта часть повести ему не удалась. По этой причине он нисколько не жалеет, что «Похороны охотника» никогда не были напечатаны. Вот, пожалуй, все, что я пока могу сообщить читателю.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |