Глава 6

Федул Степанович отложил листы, нахмурился. Прав Альберт — неспроста продсунул им камзольный господин сии вирши. Издалека решил подступиться, намеками — на страх давить, а может, на совесть... Вот уж напрасная игра, хлопотная. Федул задумчиво обошел апартаменты, заглянул в спальню с пышной, манящей плотскими усладами кроватью, изучил содержание холодильника, состоящее из богатого ассортимента фирменных бутылок, но ничего крепкого пить не стал. Открыл какое-то «Шато» — крепленое красное, посмотрел бокал на свет и решил, что пользоваться текущим мгновением жизнь его, слава Господу, выучила. Не напрягать извилины глобальными проблемами и не обременять нутро нравственными терзаниями. Проблем ведь всегда выше крыши, стоит лишь дать им возможность расплодиться и вспомнить о совести. Вспомнил — пиши пропало, ничего путного не добьешься. А если и пригрелся внутри потрохов какой-нибудь Гнусик, озабоченный блокировкой чувствительных зон Федуловой души, то ему за такие старания спасибо только сказать надо...

— За персонального Гнусария! — провозгласил Федул над бокалом «Шато», теша себя мыслью, что стал добычей крупного бесовского чина. Продегустировав напиток и отметив, что все французские заморочки с винами игра для простаков, духовное лицо продолжило чтение.

«...Прибывший в СССР бесовский десант укреплял свои позиции среди населения. Способы воздействия на объекты и обработки сознания достигли небывалой изощренности — приходилось работать с мыслящими слоями просвещенной интеллигенции и, что особенно увлекательно, с людьми талантливыми, наделенными Светлым даром.

Как подступиться к такому благодетелю человечества? Да самым прямым образом. Расклад-то простой: тому, кто предается мечтам бурно и целеустремленно, необходимо претворять их в жизнь. И способен такой гений ради своего дела отречься от многого: от чуткой совести, от сомнений щепетильного разума, от бессмертной души.

Ощущая мощь и силу дара, мечтатель воспаряет столь высоко, что говорит себе: «А ведь совсем не трудно быть Богом, сукин ты сын! Во всяком случае — мне». При этом воспаривший в гордыне не осознает, что беседует не с собственным просветленным Великой идеей разумом, а с Гнусарием, засевшим глубоко и прочно.

Мелкий бес прицепился к Архитектору на поприще нежных чувств и любви к прекрасному еще в Италии, куда тот прибыл юношей для освоения местной школы зодчества. Изнеженный был бесенок, глумливый и легкомысленный, взращенный под южным солнцем. Присоседился он к веселому одесситу, ходившему среди древних развалин с альбомами и карандашами, и стал нашептывать гнусности, да так удачно совмещал их с собственными соображениями художника, что тот, рисуя храмы Божии, воспылал неукротимым вольномыслием и даже вступил в ряды Итальянской Компартии. Вернулся на родину в 1924-м, партийность немедля переменил на отечественную и бурно взялся за архитектурное обустройство нового социалистического общества. Да с каким неистовым жаром человеколюбия! Отправился юноша в дальнюю область, чтобы выстроить там дома для шахтеров, и не какие-нибудь, а непременно с ванной, двусторонним проветриванием, обширным холлом и итальянскими окнами. Взгрустнул бесенок от такого поворота дел, пустился во все тяжкие, связался с шабашниками, рыскавшими по разгромленным церквушкам, подсоблял им в свободное от работы с Архитектором время. Но здесь вызвали его подопечного в столицу и стали поручать ответственные стройки. Очень быстро дело дошло до проектирования на берегу Москвы-реки небывалого по размаху архитектурной мысли жилищного комплекса. Вот здесь и разгулялся итальянский Гнус! Какие пошли знакомства, какие планы завертелись! Уже не он, а сам Архитектор, опираясь на заложенное Гнусом учение о торжестве коммунизма, приходил к замечательным, выдающимся по размаху нелепости идеям.

В то время как на набережной кипела работа по возведению жилого комплекса, создатель его — Великий Архитектор — грезил над новым проектом. Энергичный человек тридцати девяти лет, опыта и образования недюжинного, знал способ преобразования творческого кипения не в гудок, не в трескучие и фантасмагорические лозунги, которыми были богаты те годы, а в реальное дело. Его паровоз летел вперед к главному месту назначения — Коммуне. А сердцем коммунистического общества, его центральной Трибуной, алтарем мыслей и чаяний должен был стать Дворец Советов — самый монументальнейший из монументальных, самый значительный из значительных Памятников Великой Эпохи. Здесь каждое слово следует писать с большой буквы, а после каждой точки кричать «Ура!». Так оно и происходило, отчего шум вокруг Дворца стоял огромный.

Не напрасно недавно один из декретов
Утвердил постройку Дворца Советов...
Средь Москвы, средь Союзного Сердцеграда
Воздвигается нами мировая эстрада...
Мощным кличем не раз на весь мир прогремит
Наших слов динамит,
Динамит нашей творческой воли! —

вдохновенно и нескладно, как и подобает народному выдвиженцу, восклицал поэт с псевдонимом Демьян Бедный.

«Не пишите больше!» — сказал булгаковский Мастер пролетарскому поэту Ивану Бездомнову, и тот торжественно произнес: «Обещаю и клянусь!» Демьян же Бедный будет писать долго, но его забудут в отличие от замолкнувшего Ивана. Неисповедимы пути молчания.

Архитектор не был утопистом, но он предусмотрел и комплекс зданий, обрамляющий площадь для митингов, шествий, манифестаций, с трибунами для правительства и причальными мачтами для аэропланов. Залы внутри оснастил новейшими техническими достижениями — аппаратами для кондиционирования воздуха, системой трансформации площадок в водный бассейн или ледяной каток, вмещающий до двух тысяч исполнителей. Рассчитал досконально со всех сторон устройство гигантских амфитеатров с трюмами, системой накатных вращающихся площадок, которые выдвигались на уровень зала мощными гидравлическими прессами. Но уж как кипела мысль, как колотилось сердце и захватывало дух от собственной беспримерной смелости!

Он вдохновлялся все больше и больше. Десятки листов — планы, графики, наброски, чертежи, фантастические рисунки, подробное описание строительных ухищрений, указания, сметы.

Пылая огнем самосожжения на алтаре великого дела, он привык к адскому жару в груди и к беспокойному бесенку, пристраивавшемуся непременно под боком. Чернявый поросенок с копытцами и рожками, каких рисуют в окнах РОСТа, бичуя религиозные предрассудки, не оставлял Архитектора. Так — мелюзга, но как разбирается в тонкостях дела, как умеет ценить мастерство, новаторство, размах! Какие смелые советы дает, а порой даже хватается за карандаш, меняя размеры сооружения, придавая масштабы помыслам. Взял, например, и пририсовал лишний ноль к размерам статуи вождя мирового пролетариата, венчавшей Дворец Советов. Было десять метров, а стало сто! Чертовски верная поправка!

Архитекторского Гнуса за содействие в проектировании Дворца наградили и посоветовали действовать активнее. Генеральские погоны маячили в досягаемой перспективе. Ох, не напрасно сопровождал Гнус Архитектора в его поздних прогулках по набережной, не напрасно кружил с ним возле Храма и нашептывал смелые идеи. Архитектор имел привычку выгуливать собаку Дусю и даже не замечал, что делает это в сопровождении неприметного компаньона. Уж очень увлекался творец спорами с постоянным спутником своим — Николаем Игнатьевичем Жостовым. К итальянскому Гнусу Дуся привыкла, но Мелкого беса, следовавшего за костлявым собеседником Архитектора, на дух не выносила. Российский неудачник самого низкого пошиба, шелудивый, вонючий, он не нравился и ухоженному итальянскому Гнусу, обладавшему изящным сложением, кудрявой, ароматной шерстью и ораторским даром.

Одна из прогулок оказалась чрезвычайно благоприятной для замысла итальянца — Архитектор вышел на свежий воздух без приятеля. Старая борзая Дуся послушно трусила рядом. Был пригожий осенний вечер — в окнах сверкало заходящее солнце, золотились маковки соборов, столичная публика в пестроте сентябрьских скверов выглядела в меру благополучной. Архитектор ходил по улицам, окидывая городской ландшафт хозяйским взором. Утомившись, сел на одну из скамеек, стоявших вдоль набережной, закурил, задумчиво глядя на опустевший разграбленный Храм. И представилось ему, что не золоченый крест поднимается над столицей СССР, а могучая золотая статуя.

— А ведь занимает эта бесполезная, вредная даже громадина самое выгодное в идеологическом и архитектурном смысле местоположение... Фантастически удачное местоположение... К чертям намозолившую глаза громадину! Здесь и только здесь должен стоять Дворец победившего пролетариата! — воскликнули Архитектор и Гнус в один голос. Именно в этот момент случилось удивительное, не зафиксированное антропологами явление — человек и черт слились в единое целое. Завыла и сорвалась с повода Дуся, упал в Москву-реку метеорит и зашипел в воде, едва не запалив искрами кусты на Стрелке.

Отец Георгий, разбуженный страшным видением — огненным кипением волн в тихой реке, прошлепал босиком к распятию и рухнул на колени, неистово крестясь.

Утром ему подбросили открытку с изображением Храма и надписью: «Храм является памятником религиозного фанатизма, на постройку которого царское правительство израсходовало 50 миллионов рублей народных денег...» А прямо по картинке размахнули гневно: «Стереть язву постыдного прошлого с лица народной земли!»

Писала вроде рука народа в порыве стихийного вдохновения. Да что он может, народ, без идейного руководства? А что за идейное руководство в СССР без гнусариевского участия? Сколько труда, изобретательности, веры в свое дело потребовала начатая операция от сотрудников Бесовского департамента!

Инициатива, как полагается, вспыхнула в массах — завопили подначенные молодыми чертяками простые труженики о тлетворном влиянии недобитого религиозного культа. Вслед за тем заполыхали вокруг Храма серьезные споры. Развернулась в печати обстоятельная полемика профессионалов относительно исторической ценности и художественных достоинств ненужного новой Москве строения. Голоса защитников Храма звучали невнятно, заглушенные пылкими речами оппонентов. Организовал полемику на высоком уровне главный идеолог перестройки столицы Лазарь Каганович. Это он, не моргнув черным глазом, заявил на всю страну, что город строил «пьяный архитектор и что надо его исправлять». Для чего в первую очередь надлежит очистить столицу от так называемых «исторических памятников». Не трудно догадаться, что руководил Лазарем Почетный Гнусарий, сумевший в связке с правительственным чином поднять бесовщину на высокий государственный уровень.

Медленно катила по Москве, сверкая черным лаком, заграничная машина «линкольн» с откидным верхом. В ней удобно размешался оживленный человек лет тридцати семи с рано облысевшим массивным черепом и черными усиками под хищным носом. Страдал он, по-видимому, неимоверно от всяческих проявлений буржуазной эстетики — колонн, портиков, кариатид, витражей, куполов, украшательской мозаики и лепнины, потому что выражение сохранял на лице решительное и брезгливое, когда указывал тросточкой то на одно, то на другое непролетарское строение, особняк или церковь. Находившаяся рядом секретарша с подвитой челкой тотчас же ставила в реестровой книге против номера указанного строения крестик. Так в результате «чистки Москвы» подверглись уничтожению две тысячи двести памятников архитектуры, а Москва была вычеркнута из списка десяти красивейших городов мира. Не зря удостоился Гнусарий повышения в чине, а товарищ Каганович награды Бесовского департамента — внесения в списки «Особо важных персон вечной подлости».

Когда Каганович провозгласил главной своей целью ликвидацию Кремля с очисткой прилегающих территорий от устаревших построек, включая ГУМ и собор Василия Блаженного, Почетного Гнусария представили к ордену «За выдающиеся заслуги в развитии сатанизма». Поощренный, он проявил недюжинный энтузиазм, подсказав товарищу Кагановичу, что к ликвидации Кремля надо идти через уничтожение Храма Христа Спасителя. А мотивировать тем, что именно этот вредный объект занимает одно из предполагаемых мест для возведения Дворца Советов. Снюхались Гнусарии компетентных товарищей и чрезвычайно споро провернули дело.

30 мая 1931 года состоялось совещание технического Совета Управления строительством Дворца. Рассматривался вопрос о нескольких площадках. Выбор колебался между Красной площадью, Китай-городом, Зарядьем, Охотным рядом, Таганкой и местом, занимаемым Храмом. Ознакомившись с протоколом заседания, Лазарь Каганович усмехнулся в усы — он хорошо знал, КТО должен произнести последнее слово, и не сомневался в его решении.

...Погожим солнечным днем в начале июня к Храму подъехали черные автомобили. Два человека в форме ОГПУ молча вошли в сторожку и встали у двери, с брезгливой неприязнью глядя на трясущегося в лихорадке попа. Тот попытался подняться с заваленной тряпьем лежанки, но осел, сжимая распятье, тараща безумные глаза и бормоча что-то злое и невнятное.

— Ты, отец, не дергайся, — предупредил один — полный и румяный. — Пошепчись со своим хозяином по-тихому, может, что и насоветует. А шуметь тебе сейчас не следует.

— Нарушишь приказ — шлепну, — коротко сказал второй — щуплый и мелкий, показывая на кобуру.

Пока сторож, ухитрившись сползти с кровати, бил поклоны у образа и причитал, выполняя пожелания доброго ОГПУшника, вокруг Храма происходило несуетливое, но четкое движение. Наряд охранников оградил площадку от нежелательного вмешательства со стороны населения, а затем уже вышли люди из автомобилей, кто в штатском, кто в мундирах. В темных двубортных костюмах был представлен под утренним солнышком Президиум Совета строительства Дворца во главе с товарищем Молотовым. Специалисты выглядели компетентно, светилось вдохновением лицо председателя Совета архитектора Бориса Михайловича Иофана. Того самого Архитектора, что уже все основательно продумал и рассчитал над своими листами в творческом слиянии с инициативным Гнусарием. Сейчас ему выпала честь представить место для стройки самому товарищу Сталину.

Июньское солнце пронизывало нежную листву старых лип, играло веселыми праздничными блестками на рябой волне, бегущей от шустрого колесного буксира. Колеса шумно взбивали пену, солидно тянулись за буксиром тяжелые баржи. На одной из них плясали присядью под гармонь бородатые мужики, взволнованные, очевидно, панорамой Кремля. В утреннем воздухе тянуло духом смоляных канатов и речной свежести.

Архитектор ловко заслонил тыл, переключая внимание вождя с Храма на речной пейзаж, мост, Кремлевские стены и уже почти завершенный Дом-гигант напротив. Одевавшие правое крыло леса не портили впечатление, даже наоборот — придавали панораме элемент бодрого созидания.

Вождь отнесся к визиту со всей серьезностью. Обходя участок, разговаривал со специалистами, задавал вопросы, приглядывался.

— Многих товарищей архитекторов пугает неправильная конфигурация участка и его сравнительно небольшие размеры. Есть и такие, которые в душе жалеют о Храме, хотя вряд ли могут защитить его архитектурные достоинства, — объяснил ситуацию вождю сообщник Гнусария, почти что его голосом — льстивым и уверенным одновременно. Вождь глянул на членов президиума Совета и не обнаружил среди них желающих спорить по поводу конфигурации участка и защищать достоинства Храма.

— Размеры нас не должны смущать. Почему не расчистить вот эти улицы? Надеюсь, ничего ценного наши специалисты там не обнаружат. Мне так кажется. — Товарищ Сталин хитро улыбнулся архитекторам, отчего разбежались к уголкам глаз обаятельные морщинки. Специалисты одобрительно зашумели.

Через три дня участь Храма была окончательно решена. Отцу Георгию объяснили, что в связи с подготовкой к ликвидации строения необходимость в его охране отпадает.

Последнюю свою ночь сторож провел на посту, но вместо того, чтобы обойти Храм, проститься с ним, сидел, поджав ноги, на убогой лежанке и бубнил лишь одно: «...И пойдет брат на брата и сын на отца. Храмы Божии порушат до основания. И настанут тогда последние времена...»

Иногда он умолкал, словно споткнувшись, и с окончательной ясностью понимал, что болен. Болен давно и тяжко. Что лишь на мгновение просветлел помутившийся разум и скоро вновь погрузится во тьму. Загремят, загогочут тогда сатанинские полчища, идущие осаждать Храм. И поверит ослабевший рассудок в невозможное — в предрешенную Храму гибель.

«Смерти, только смерти прошу, о Господи...» — шептал он, не отирая слез. Они катились и катились, искрясь в бороденке, словно каменья в окладе.

Гость возник в дверях неслышно. Николай Игнатьевич — служащий. Узнать можно, хоть и сильно изменило его короткое время. Осанистей стал, матерей. Плащ солидный и шляпа, конечно же, прячут человека, но глаза утаить нельзя. А было в тех глазах одно сразу же подмеченное отцом Георгием отличие.

После мартовского визита появлялся в сторожке этот человек не один раз. И с сахаром и с водкой. Разным бывал: то весел и шумен, то тих и понур. Но всегда одно таилось на донышке его пристальных птичьих, близко к переносью посаженных глаз: тревога. Казалось отцу Георгию, что ищет у него гость что-то важное для себя, утерянное. Ждет ответа на терзающий и непонятный вопрос. Теперь появилось в глубоких глазах лихое отчаяние: понял уже Жостов и вопрос свой страшный и ответ на него знал.

— Что скажешь, Георгий Николаевич? Здороваться, значит, со мной не хочешь. — Сняв шляпу, гость сел, не дожидаясь приглашения от глядевшего в стену попа.

— Не стану тебе, нехристь, здоровия желать. Не заслужил.

— Ну и не надо, раз так. Скажи, правда ли, что, когда здесь монастырь сносили, чтобы Храм строить, игуменья тамошняя место это прокляла? Ведь так оно и получилось... Нехорошо дело-то вышло.

— Это когда на Воробьевых горах строить начинали. Воровали, судились. А здесь трудности были, не беды. Сорок лет всем миром строили, великими молитвами по всей Руси. Но ведь подняли же! Стоять такому Храму вечно.

— Э-эх! Не научно мыслишь, любезный. Все в материальном мире тленно. А громадина твоя белокаменная, хоть во славу российскую, хоть во блажь царскую возведенная, — явление материального мира. А следовательно — смертна.

— Врешь! Прежде Дом твой рухнет. — Отец Георгий встал, борясь с головокружением, и гордо поднял голову. Но не устоял, закрыв глаза, опустился на топчан, проговорил: — Сексот ты или кто, а понял сразу, что не боюсь я тебя. И тех, кто с тобой, — не боюсь. Я Храм защищаю, а он — меня. И Дом твой, и тебя, заблудшего, тоже. Вы от Бога отреклись, а он вас, потерянных, спасти старается. Потому что Спаситель. Каждому соломинку протягивает — не губи, мол, себя, одумайся! — Поп закашлялся, на щеках выступили багровые пятна, задрожал подбородок, заблестела у губ слюна.

— Да ты, Георгий Николаевич, болен, — вздохнул гость, отводя в сторону свой странный взгляд. — Вот что — собирайся. За тобой я пришел.

— Собрался уже, весь тут. Только не тебя ждал.

— Успеется еще с жизнью проститься. — Гость пошарил глазами вокруг, стянул с топчана полосатое ветхое одеяло, расстелил на полу. Положил в него молитвенник, Евангелие, глиняную кружку. — Не большого ты имущества человек. Вставай, машина ждет. Поедем в больницу. В хорошую, я все устроил. Тебе грудь лечить надо.

— Н-нет... — замотал головой поп и вдруг глянул на гостя искательно: — Скажи, а могут там расстрелять меня сразу, если ты за меня похлопочешь? Или непременно вначале тюрьма требуется?

— Никому ты не нужен в тюрьме. И стрелять тебя некому.

— Тогда оставь меня здесь. Не могу дело свое бросить, по клятве принятое.

— Никак нельзя. Завтра за тобой другие люди придут. Могут увезти совсем в другое место. — Николай Игнатьевич стянул уголки пледа и поднял узелок. — Пойми ты, страж...

— Погоди. — Поп хитро прищурился. — Ты ведь врал мне. Дом-то твой оказался не народный, а для правительства. Совсем другой смысл вышел. Зря я, выходит, уповал на душу народную.

— В моем государстве народ и есть правительство, — сказал гость грозно и мрачно. — Кто этого не хочет понять, у того нет будущего. — Он склонил над сгорбившимся Георгием бритую голову и вгляделся в маленькое сморщенное лицо: — А ведь мы с тобой, Георгий Николаевич, ровесники. И родились, будешь смеяться, в один день. Я бумаги твои видел. Может, от этого и кручусь здесь, присматриваюсь...

— Вроде как в зеркало? — ощерился поп, став похожим на затравленного хорька.

— Вроде... — процедил человек в плаще и отвернулся. Надел шляпу, вздохнул: — Выходи, ждут.

Даже по спине было видно, что стиснул он сильные челюсти и большую бурю в себе удерживает.

Вышел и саданул ногой большого, неприятно скалящегося пса. Захрюкав, сраженный очередной неудачей, Гнус спрятался в ближайшей волхонковской подворотне.

Нашептали ему сегодня товарищи скверные новости. Будто бы явился в Москву шеф тайной разведки смежного ведомства, прикидываясь шутником и беззаботным гаером. То иностранного шпиона изображает, то представления в варьете устраивает. А с ним свита — мерзейшая из мерзейших. И ведь всем ясно, что не На прогулку явился сюда мессир Воланд, а чтобы за работой Армейского десанта Гнусов проследить и перед высшим начальством скомпрометировать. Предупредили Мелкого беса вышестоящие коллеги, что грядет время чисток и серьезных разборок с нерадивыми сотрудниками. А значит, настала пора решительного сражения с Жостовым — терять нечего, либо пан, либо пропал. Скорчился Гнус в подворотне, зыркая красными глазами на спешивших мимо прохожих да повизгивая от ненависти к котам, за которыми нельзя даже было погнаться и разорвать в клочья».