Глава 5

В маленьком, но чрезвычайно комфортабельном номере клубных апартаментов отец Савватий на скорую руку перекусил экзотическими фруктами и уселся за письменный стол. Зажег солидную настольную лампу, выложил на зеленое сукно стопку листов из ветхой папки и в недоумении переворошил их. Документами тут и не пахло. Машинописным образом, даже не на компьютере, был не слишком профессионально набран текст, который скорее относился к художественному, чем к деловому жанру. Повествование смахивало на роман из дореволюционной жизни, в котором действовал какой-то оперный тенор, его раскрасавица дочка и боевитый ухажер — артиллерийский офицер. Тенор пел, ухажер ухаживал, а между тем надвигалась гражданская война и на Россию пер немец... Все больше озадачиваясь, Федул тщательно осмотрел картонную папку, надорвал для изучения угол, проверил бумагу на свет и решил, что имеет дело либо с очень изощренной шифровкой, либо с наглым надувательством. Размышляя и откусывая сочную грушу, отец Савватий еще раз пролистал страницы и споткнулся на вопросе, который его заинтересовал.

«...Знакома ли тебе хитрейшая уловка времени? Оно проскальзывает незамеченным, но при этом обставляет все так, будто упущенный сквозь пальцы миг был самым решающим, самым важным в твоей жизни.

Причем отпущенные радости обладают подозрительно бесплотной летучестью, смахивающей на галлюцинацию, а привязчивые неизбывные горести декорированы с избыточной помпезностью.

Затаив дух от непонятного умиления, ты наблюдал перед грозой полет ласточки, ты прижимал к груди уснувшего ребенка, обнимал женщину, хрустел в осеннем саду ароматным, прохладным яблоком и думал: осторожней с восторгами, аккуратней с надеждами. Не поддавайся обману, не расслабляйся. Твой непонятный восторг, твое непередаваемое упоение всего лишь иллюзия, приманка, блесна. А что же тогда правда? — Вечное недовольство собой, болезни, старость, потеря любимых, смерть. Вот в чем ты можешь совершенно не сомневаться, странник.

Реальность — это не только ноющий зуб, раненое сердце, голод, холод, подкрадывающаяся ночь. Это мучительные сомнения и бесконечные вопросы о Смысле. Большом и малом, вселенском и твоем частном. Вопросы о полномочиях и правах пассажира поезда под названием «Жизнь». Ну хотя бы определи вот так, попросту: что можно и что нельзя. Не вообще, а сейчас здесь, тебе лично, учитывая все обстоятельства, которые не учесть, не оценить по праву ты не в силах. Что, задумался?

Измучившись сомнениями, ты успокоишь себя присказкой: время покажет, время рассудит. Время все расставит по своим местам, объяснит, кто прав, кто виноват, кто друзья, кто враги. А главное — оно определит, но потом, уже после того, как можно что-либо исправить, кто ты есть сам и как провел на земле отведенный тебе срок...

Так думал преподобный отец Георгий дождливой мартовской ночью 1930 года. Хотя полагалось ему и по натуре и по званию вывести совсем другую формулировку — Бог поймет, Бог и рассудит. Последнее время он частенько не замечал, как в мыслях допускал святотатство. Не справлялся, видать, с осмыслением бурного бытия слабый человеческий разум. И вера, выходит, тоже не справлялась?

Сторожка, служившая обиталищем отца Георгия, находилась в цокольном этаже громадного, темного и пустого Храма. Как ни крепил отец Георгий свой дух молитвой, как ни повторял себе, что даже в богооставленной стране не может опустеть дом Господень, не должны впустить мрак его стены, страх не отступал, а сомнения одолевали с бесовской яростью. И наступали, давили стены каморки, а в горле, тесня дыхание, застревал крик. Тогда со свечой в руке он обходил Храм — пустой, гулкий, смотрел, как метался по ликам святых бледный свет, вдыхал запах сырости и тления, вытеснивший благовоние ладана, и восклицал:

— Спаси, о Господи, от сомнений, милостию своею вразуми, подскажи, что должно исполнить мне во благо Твое, какое дерзновение свершить, какую муку принять? Не наказывай неведением верного раба своего. Не отступись, не оставь!

И чудился ему далекий, с высоты купольных сводов идущий голос: «Верь в мудрость Мою и силу и светлый замысел Мой. Живи как живешь, твори, что творишь, ибо такова воля Моя».

А что, что творить-то? Как уберечь от поругания Храм, когда сгинули от руки нехристей защитники его, а слабые духом отступились? Ни дров, чтобы согреть, ни электричества, чтобы осветить, ни денег, чтобы пресечь разруху. Нищий Храм, заброшенный, пропадающий. Возвышается исполином во всем своем могучем великолепии — забытый, оставленный. Лишь птицы по-прежнему галдят на куполах и звонницах, как перед праздником. Только молчат колокола, наглухо закрыты резные дубовые двери. Холоден и страшен поселившийся под сводами мрак.

Что стряслось с Россией: с соизволения ли Господа завладели ею ироды в человеческом облике? А вся кровь, все муки, Россию полонившие, ниспосланы ли Отцом Всевышним? Ой, нет! Ой, нет! Осилил, видать, сатана Всемилостивейшего, и идет промеж ними битва смертная...

От сих крамольных мыслей жидкие волосы на мелкой голове отца Георгия шевелились, топорщилась метелкой скудная борода и жестокий кашель сотрясал узкую грудь, перевязанную поверх рясы и овечьей кацавейки бурым бабьим платком. Затворялся тогда он в своей келье, ставил на стол тонкую свечу и открывал Евангелие. А потом, подкрепив веру, доставал из ящика стола стянутую блестящим скоросшивателем папку и начинал читать, тщась изо всех сил вникнуть в смысл случившегося.

В 1918-м отделили Советы Церковь от государства. Разбирайтесь, мол, сами со своим имуществом, мракобесы, изверги, лицемеры, разум сограждан ложью затуманивающие. Наше дело сторона. Хорошо, если б так. Так ведь не дали большевики Церкви покоя. С мая 1920-го пошли аресты священнослужителей, коим предъявлено было обвинение в противогосударственной деятельности. И оказались под судом больше ста священников, среди них — почти все служители Храма. Стало ясно, что нужна комиссарам полная власть над людскими душами и делить они ее ни с кем не намерены. А значит, станут изводить Церковь до последнего конца.

Издали коммунисты декрет об изъятии церковных ценностей, дозволяющий государству грабить Храм. Зачастили сюда начальники всякие, составляя протоколы и описи. Говорили начальники так: страна голодает, бедствует, измученная войной и разрухой, а ризница Храма завалена ценностями, хитрыми попами припрятанными.

Заворожила их ризница. Статуи и подсвечники, лари и книги в переплетах серебряных, словно в царской сокровищнице. Так и сверкают, так и переливаются в зыбком свете оплывших свечей оклады икон, каменьями осыпанные, прельщает великолепием увесистая, изукрашенная драгоценно церковная утварь, манят глаз медали массивные старинной чеканки. Золотая вот — толщенная, больше ладони! С одной стороны изображено Око Всевидящее и написано: «Не нам, не нам, а имени Твоему». На другой отчеканен фасад Храма и означено: «Завещал Александр I, начал исполнять Николай II». Эта медаль в честь закладки Храма выпущена. А есть и в честь окончания строительства. На одной стороне — Ополченский крест 1812 года. На оборотной — Храм с надписью вокруг него: «Храм во имя Христа Спасителя в Москве. Заложен 1839 года, окончен 1881 года».

Ясно помнил отец Георгий визит в ризницу новых хозяев России, свое заблуждение тогдашнее забыть не мог. Ведь сразу понял по жадному блеску в глазах замухрышного комиссарика, по спокойной ухмылке начальника сытого, сквозь очки по стенам ризницы зыркающего, что не смягчить души этих людей Божьим словом, а унять себя не мог — про Храм, про доблести его, про памятный для русских людей смысл возведения святыни рассказывал. И надежду в душе лелеял.

— Над украшениями сними, внимание ваше обратившими, большие мастера трудились. И многие — приносили в дар. Рамки для икон, подсвечники, люстры, канделябры, кресты, решетки и поручни, а также фонари на крыльцах, внутренние двери, шатер над иконостасом исполняли на фабриках Коротова, Хлебникова и Шопена. Сорок выносных образов, шесть серебряных хоругвей сделаны лучшими московскими фабрикантами Овчинниковым, Хлебниковым, Постниковым и ювелиром Чичелевым. Полный вес утвари, состоящей из 117 вещей, превышает 718 фунтов... А медали — дело особое... — Отец Георгий перевел дух и понял, что не слушали его расхаживающие по ризнице товарищи.

Инспектор комиссии подержал на ладони юбилейную царскую награду, прикинул вес, поморщился. Мешал ему речами ходивший по пятам поп. Талдычил все про дух российский, на святыни напирал, свою линию гнул — на Бога, мол, надеяться надо, молитвами в испытаниях утешаться. Это в голоде, в холоде да в разрухе! Скрипнул зубами инспектор, брань сдержал, хмуро уточнил:

— Семьсот восемнадцать фунтов серебра, стало быть, тут укрываете? Н-да-а... — И кивнул помощникам: — Оформить протокол изъятия предметов культа на переплавку.

Мертвые срама не имут. А они были мертвыми. Мертворожденная власть, сатанинский ублюдок, во чреве злобы и невежества зачатый.

Прослышав про изъятие, попытались верующие спасти от переплавки особо ценные предметы. Собрали полпуда серебра. И блюда подсеврюжные аршинные тут были, чаши да кубки памятные, и столовые приборы увесистые, и колечки тоненькие, и медальончики простенькие с рамочкой под образок. Представили сии пожертвования комиссару. Перетряс тот собранные в ларях вещи, брезгливо повел плечами:

— Это вы побирушкам, надо полагать, старье выкинули? Государство не побирается! Оно экспроприирует собственность, обманом нажитую на народном невежестве. То есть — забирает свое. Ясно, гражданин поп, выражаюсь?

Он шагнул в ризницу, где громоздились подлежащие конфискации ценности, и дал знак:

— Выносить!

А вскоре вернулись комиссары за собранным верующими серебром. Не побрезговали. Теперь они и вовсе не церемонились, изрекая с боевитым запалом:

— Храм не нужен строителям светлого справедливого будущего и должен освободить место, — такие вот разговоры теперь велись. Да мало ли что вопят в немощи своей душевной нехристи? Пугают.

«Не посягнут они на главный Храм России. Не возьмут грех на душу, устрашатся, — уговаривал себя отец Георгий, сгорбившись над сатанинскими бумагами. — Не допустит Всевышний гнусного поругания!» — произнес он в темноту грозным голосом. Но не вышел клич. Просипело больное горло петухом, зашмыгал вспухший на холоде нос, скатилась в бороденку горючая слеза.

Торчащие из обрезанных рукавиц пальцы озябли, не гнулись, расплывались слова в декретах. Завывал за окном ветер, чадила оплывшая свеча, и чем слабее становилось ее пламя, тем смелее входили в каморку и хозяйничали в ней опасные зарницы и тени. Стало казаться отцу Георгию, что нет уже Храма, что еле держат низкие своды скорбные обломки и скоро погребут его здесь те, кто хозяйничают и шумят в мартовской ночи на том берегу реки.

А шумела, полыхала кострами и прожекторами у самой Москвы-реки огромная, суетливая стройка. Два года рычали и рыли землю сильные машины. Вначале разгромили и смяли в кроху слободу Верхние Садовники, после стали копать вглубь, засыпая землей кладбище при церкви Николая Чудотворца у Берсеневской решетки. Крестился отец Георгий, сухо покашливал и упрямо думал. Но чем больше думал, тем меньше понимал. Лучше бы и вовсе не видеть творящегося окрест, не знать ненужного, полагаясь на скрепленное верой чувство. Чувство же говорило: кощунствуют, святотатствуют суетящиеся на том берегу люди, за что законную кару примут. А разум ехидно оспаривал: отрекаются бедолаги от ветхого нищенского прошлого, строят новую, лучшую жизнь. Не может быть свободен и силен духом тот, кто обретается в лишениях и унизительных бедствиях. Так объяснял отцу Георгию стройку его странный ночной гость.

Впервые гость забрел на огонек, когда в котловане забивали сваи. Грохот и жар от костров стоял адский. Сильное смятение охватило отца Георгия, не сиделось ему в кладовой. То со свечой в руке обходил пределы Храма, молился, то наружу выбегал и стоял там под дождем, закинув клинышек бороды. Смотрел в непроглядное небо на плывший в вышине купол Храма, на кровавые отсветы, заливавшие позолоту.

Его окликнули тихо, хрипло:

— Погреться пустишь, мил человек?

Засомневался сторож, но пришельца впустил.

— Что ж ты не испугался, что я тебе по горлу ножичком чиркну и грабить ризницу пущусь? — спросил гость после, потягивая кипяток из толстостенной глиняной кружки. Потягивал с удовольствием, а заодно и руки грел — узкие жилистые кисти — цепкие, бледные, не пролетарские.

— Ризница пуста. А я давно уже Богу доверился. Ежели он меня на такое дело поставил, стало быть, и охранить должен. — Подумав, отец Георгий достал банку из-под какао «Эйнем» с сушеным липовым цветом и мятным листом. Бросил щепоть в чайник. — Сахару, уж извините, не держу. — Он потуже перетянул крест-накрест завязанный поверх овечьей безрукавки платок.

Раздувая ноздри крупного горбатого носа и щурясь, гость с удовольствием вдыхал аромат трав.

— Спасибо за доверие. Сахарок за мной будет.

Отец Георгий пожал плечами, но спрашивать не стал, за какой такой надобностью пришел сюда ночью этот человек и зачем новый визит планирует. И так понятно — сексот.

— Я недалеко здесь в переулках проживаю с семейством, — объяснил тот, озираясь исподтишка с любопытством. — Сон, знаете, нейдет. Фронтовая контузия. Вот и прогуливаюсь по интересным местам.

— Стало быть, любопытствуете? Может, сочувствуете, судьбой Храма озадачены?

— Многим я озадачен. Многому сочувствую, — уклонился гость от ответа, дернув уголком рта, и представился: — Николай Игнатьевич. Служащий.

— Отец Георгий. Последний страж сего святого места... Н-да... Вы не смущайтесь, все как надо спрашивайте. Дознавайтесь. Раз служащий, значит, и служите. Вам ведь за это ОГПУ деньги платит. Может, обыск потребуется? Так на это бумага нужна. Без нее в хранилище не пущу.

— Клясться на кресте не стану, поскольку и креста на мне нет и в целом, как заметили, наверно, научному атеизму привержен. Но скажу так: не из того я ведомства, чтобы допросы и обыски устраивать, хотя многим здесь интересуюсь.

— В пределы Храма тоже не пущу, — отрубил отец Георгий. Не хотелось ему Храм в поругании и нищете кому попало показывать. Не сострадать ведь будет, торжеству своему радоваться. Из ОГПУ или из других мест, но ежели без креста — с ними заодно. На то они — атеисты — от Бога отреклись, чтобы ни жалостью, ни стыдом, ни запретами, ни святынями себя не обременять. Свободные. От совести, от души в полном освобождении.

— Понимаю, что крайне вам неприятен. Но врать, личину лживую на себя натягивать не хочу. Каков есть, таким и представляюсь. И вообразите, батюшка, стыда не испытываю. Воевал честно, жизнью не раз рисковал за идею свою, которой готов служить до последнего. Так что в этом смысле разницы между нами особой нет.

— Вы что ж, сагитировать меня решили? — Отец Георгий невесело рассмеялся, показав щербатые зубы. — Идеей прельстить? Чтобы без Бога, значит, на земле православной хозяйствовать? Чтобы от души отречься, от совести, от заповедей Господних?

— Не затевай диспута, мил человек. Не на собрании. Не за проповедями я сюда пришел, — мрачно пробасил гость. — Не на исповедь! — Он саданул кулаком по столу — встрепенулся, заметался язычок свечи. Но тут же остыл оратор, покачал сокрушенно наголо бритой лобастой головой. — Извини, хозяин, с просьбой я... Ежели посмотреть на хозяйство свое не дозволяешь, то хоть расскажи, что да как.

— Как строили или как грабили? — Громыхнув ящиком, отец Георгий достал папку с надписью «Дело» и пододвинул гостю. — Любопытствуйте. Ваших товарищей сочинения. А на мой роток давно накинут крючок.

Николай Игнатьевич глянул исподлобья на жалкого попика, поправил свечу и открыл папку. Наугад пролистнул страницы и уставился туда, где шла подробная опись Храма, составленная в 1918-м.

«...Купол имеет диаметр 15 сажен. Здание освещается 60-ю окнами. Фасады со всех четырех сторон совершенно симметричны, имеют 4 гранитных паперти с лестницами, цоколя облицованы полированным гранитом; выше цоколя все фасады облицованы полированным камнем с резными орнаментами по наличникам всех дверных проемов; часть же фасадов до венчающих карнизов и кокошников оштукатурены портландским цементом, а кокошники украшены резными горельефами-медальонами.

...Внутри Храма пол сделан каменный плитный из мрамора лабрадора и порфира, а на хорах мозаичной россыпью; в хорах алтаря и на солеях полы итальянского мрамора. Цоколя стен в Храме и наличники с откосами у арочных пролетов и ниш облицованы мрамором и цветной мозаикой; стены коридоров покрыты мраморными плитами с вырезанными золочеными надписями событий из истории Отечественной войны 1812 года, стены Храма облицованы мрамором с орнаментами, а выше сводов расписаны художественной живописью.

Над главным престолом Храма устроена сень в виде часовни из полированного итальянского мрамора с мозаикой, орнаментами и инкрустацией, сень эта увенчана бронзовым золоченым шатром с 9-ю главками и крестами; иконостасы в двух приделах и все киоты, постаменты для выносимых образов мраморные с инкрустацией ценных пород камня, с бронзовыми рамками и кронштейнами для лампад и паникадил...»

— «Лампад и паникадил...» — Гость захлопнул папку.

Краешки узкого рта дернулись, вроде он силился улыбнуться, но не вышло.

— Большое хозяйство блюдете, Георгий...

— Михайлович. Так ведь всем миром строили, не скупились. По копеечке собирали. Вроде как главное дело для Руси делали.

— Главное дело... — раздумчиво повторил лысый. — А вон те, что день и ночь Дом на том берегу строят, тоже убеждены, что делают самое главное — первое в мире жилье для свободного труженика со всеми надлежащими человеку удобствами. Был я как-то в прусском замке — богатство и порядок неимоверные. А в клозетах — выгребные ямы. Для королевских персон, а? Наш труженик будет пользоваться современной канализацией, постоянной горячей водой, лифтами большими для груза и малыми пассажирскими, специальным спуском для мусора от самой крыши, плитами газовыми с духовыми шкафами... Школа у него будет, клуб, телеграф, амбулатория, библиотека и даже кинематограф — все тут!

— А что, свободные пролетарии изволят на богослужение сюда являться? — съязвил отец Георгий.

— Не изволят. У них свой бог — коммунизм. Это значит — каждый — именно каждый — сам хозяин мира. А мир наш основан на братстве, свободе и равенстве... Другие теперь законы, другая вера. Совесть, ответственность перед самим собой, перед делом своим, перед потомками — вот наши заповеди. — Гость горячился, говорил все громче. И видно было, что речи вдохновенные произносить и командовать он мастер. — Другое, другое теперь время. Не то что по вашим правилам: греши и кайся. Да все на Господа безответного списывай: он и рассудит, он-де и наградит, и покарает кого следует... А ежели какому истинному боговерцу в душу заглянуть, копнуть там поглубже — лукавит! Еще как, подлец, и себя и других за нос водит! Остались-то истинно верующими убогие иждивенцы да немощные бедолаги вроде тебя, у которых отродясь мозги набекрень свернуты. Инвалиды душевные, рабы по духу своему. Слабаки, вырожденцы. Так что ж, нам на них ориентир брать? Их жалеть надо.

— А мне вас, товарищ бодрый, жаль. Силу вижу и жар. Только не от той свечи ваш костер запален. Не от правильной. Не от Божьего огня, а от адского пламени. И путь ваш опасный, темный... — Страх появился в блестящих, глубоких глазах сторожа. Трижды мелко и быстро осенил он себя крестным знамением. — Нехорошую тень за спиной твоей, отступник, вижу. Проклятие черное, несмываемое.

Николай Игнатьевич ухмыльнулся, молча поднялся, взял с гвоздя свою ушастую шапку, подбитую щипаным кроликом.

— Зря меня пугаешь и жалеешь зря. Я не иллюзиями живу, не сказочками усыпительными. Реальным делом, на всенародное благо направленным. Я новую Москву даже во сне вижу. Вижу, как стоит этот самый Дом против Кремля, словно могучий корабль — гость из будущего. Окна светятся, а за каждым — счастливый человек.

— Какое уж счастье без веры, — пробормотал отец Георгий, торопясь выпроводить гостя. А проводив, задул свечу и подошел к окну, вглядываясь в стройку.

С той ночи он часто присматривался к работе на противоположном берегу, размышляя о словах лысого и думая о тех, кто строит.

Быстро рос Дом, и забрезжила в глубине сознания сторожа мысль соблазнительная: «А что как не смогут и в самом деле свободные пролетарии без Бога? В Храм потянутся, заступятся, помогут. Ведь прямо перед окнами ихними стоять будет златоглавый укором для совести! Если хороший человек и в добре живет, не может душа оставаться пустой. Не может она не взыскать веры...»

...В голодной и холодной стране, где хлеб и продовольствие выдавались по карточкам, строили Дом пылко, споро. Трудное дело люди затеяли, не шутя надрывались. А значит, вера сердца грела. Не такая, как по христианским законам требуется, но ведь добрая! Строить не рушить, работать не воевать. А значит, Бог даст — толк будет. Вот когда горячая вода из кранов польется и станут румяниться в газовых печках сытные пироги, прислушаются люди к тишине. И разнесется тут со звонниц Храма благовест, войдет в души просветление и слово Божие. Увидят они, что их пища без молитвы скудна и горька, а мечты — гибельны, словно зараженные малярией болота. И потянутся они к Храму...

В то время как чаевничал в сторожке со своим мрачным гостем отец Георгий, жался к стене Храма озябший и злой Гнус. Он тоскливо смотрел на одиноко светящееся окно сторожки, ругал лысого, к которому был приставлен, и клял начальство, как и положено всякому служебному неудачнику. По возрасту Гнус был зрелым чертом, а по чину Мелким бесом. На Николае Игнатьевиче Жостове сломалась его бурно начавшаяся карьера.

До 1917-го Россия считалась бесперспективной зоной. Здесь сидели и жирели выходящие на пенсию Заслуженные Гнусарии, сюда присылали зеленый неопытный молодняк. В деревни, к поголовно неграмотному, верующему населению, имевшему икону в каждом красном углу, соваться было совсем неинтересно. Ну, собьешь с пути праведного забулдыгу какого-то или душегуба-цыгана, так какая от того прибыль? Ни в жалованье, ни в чине никакой прибавки, пока количество не перейдет в качество — то есть число загубленных душ не перевалит за отчетный показатель — программную цифру 66. И только тогда Мелкий бес Гнус мог быть представлен к званию Гнусария и получал возможность телесно воссоединиться с самым выдающимся гадом из своих подопечных. Отдаленная и смутная в условиях количественного продвижения перспектива. Так ведь до старости можно в среде темного населения рядовым надрываться! Поэтому начинающие Мелкие бесы выбирали принцип качественного рывка — то есть стремились к интеллигенции, особенно к персонам значительным, идущим в зачет поштучно. Все учили историю и помнили своих героев, но наиболее волнующим был пример Гнусария Высшей категории — Гнусариалиссимуса, сумевшего не только завоевать душу гимназистика из Симбирска, но потом так ею распорядиться, что свершил тот самую великую в сатанинской истории революцию. А свершив, быстренько расправился с Церковью, и стала Россия самой перспективной для развитого сатанизма зоной. Сколько выдающихся Старших Гнусариев породила гражданская война и скольких выкосила! Бывали случаи разжалованья, отзыва и даже высшей меры наказания — в тех случаях, когда Гнусарий, слившись с подопечным, все же не мог до конца завладеть им и невольно становился двойным агентом, выполняя волю вражеского Крылатого Департамента. На территорию, объятую классовой бойней, присылали все новые и новые десанты Мелких бесов. В богооставленной стране самое время разгуляться! С лицами крупными работали опытные профессионалы, к персонам помельче прикреплялся способный молодняк.

Гнус подавал надежды, еще будучи слушателем старшей Бесовской школы, написав научный труд «О принципах работы с вольномыслящей интеллигенцией (на примере деятельности разночинцев-демократов)». В восемнадцатом, попав по распределению в Россию, он сделал правильный выбор, прикрепившись к комиссару Жостову. Ясно было, что идет красный комиссар прямым путем в Гнусовы объятия. Но атеист — позиция пограничная, нейтральная, с нее еще надо уметь увести в нужном направлении. В эти смутные дни многие клиенты сами прямо в руки шли. Среди комиссаров таких было немало. Но не из той породы оказался Жостов. Пронеслась война, промелькнули смутные годы, а Николай Игнатьевич Жостов беса к себе так и не пустил. Потому что, если в человеке есть совесть, если вдохновлен он доброделанием, если сохранились в нем порывы жертвенности и милосердия, то труден для беса доступ к его душе. Ищи тогда лазейку обходным путем, действуй через завись, гордыню, тщеславие, дави на прелюбодеяния и прочие смертные грехи, среди которых, между прочим, значатся и лень, и самолюбование, и гордыня, и уныние. Но даже таковых слабостей не было в Жостове. И потому, вместо того чтобы расположиться в командирской душе с хозяйским комфортом, обитал Гнус обособленно, в самом низкосортном статусе. Ростом с большую собаку, а по экстерьеру — исхудавшая свинья. Шерсть черная козлиная, вонючая, от сырости преющая, клочьями торчит, да еще хвост голый с махром на конце все время приходится к брюху поджимать, чтобы мальчишки камнями не закидали. Рогов-то и копыт в темноте не очень заметно, как и свиного черного рыла. Посему выходить Гнусу из подвала в доме Жостова приходилось только под покровом ночи. Ночные прогулки подшефного опасений не вызывали — Храм разрушен, попран и святого одухотворения на атеиста навеять не может. Зато уж какая польза, если забредет лысый к стройке социализма! Большая в ней сатанинская сила кроется. Вроде высокими идеями горят товарищи, для народного блага радеют, а катятся прямиком в гнусовские сети. Здесь для непреклонного доброхота Жостова имелся самый верный капкан. Да и в других направлениях обрисовывались некие приятные перспективы — преуспевшие старшие товарищи обещали помочь Гнусу. У них там на самом верху затевалась широкомасштабная операция. Намекали, может, что и Гнусу обломится, если он сильно постарается делу помочь. А говорили-то как! Сторонясь, поглядывая косо и нос затыкая, мол, смердит от тебя, шелудивый. Каково пресмыкаться и содействия выпрашивать, когда сопляки моложе тебя уже на самом верху сидят? Кремль вон рядом. Разночинные бесы там кишмя кишат и даже некоторые, кто, не в пример Гнусу, без всяких способностей обучались и надежд не подавали, уже в чине Старшего Гнусария ходят — шерсть так и блестит, волосок к волоску. А копыта черной ваксой до рояльного глянца нашвабрены!

— Эхма! Ну прямо заклинило! — поскуливал Гнус, расчесывая блошиные укусы и принюхиваясь к следам Жостова. — Давно уже он моими словами про светлое будущее и свободный народ изъясняется. А подлости не делает, костлявая сволочь. Вот заполоню я тебя и раскормлю до двухсот кило — тогда ночами зря по улицам шастать не станешь. А уж это, будьте уверены, скоренько случится. На правительственном-то пайке да при полном отсутствии совести наступает, как показывает эмпирика, окончательное торжество эгоистического жизнелюбия и животных страстей! А значит, харч по самые рога и теплое гнездышко. Только бы главное дело выгорело...

Плутая темными дворами и мечтая о скорых позитивных сдвигах, Гнус плелся к ненавистному подвалу. Впереди широко и твердо ступал Жостов — руки в карманах пальто не прячет, воротник не поднимает и даже шарфа не носит — так и прет под мартовским дождем, подставив пронзительному ветру свою храбрую командирскую грудь».