Глава 4

Саун-клуб, содиректором которого являлся Пальцев, назывался «У Патриарших». Находился он в арбатских двориках и предназначался для узкого круга творческих работников. На втором этаже имелись пять номеров, в которых иногда проживали особо важные гости, внизу — стильный холл, украшенный приметами московского пейзажа времен сталинских пятилеток. В большом двухэтажном зале без окон, изображающем то ли дворик, то ли часть бульвара, всегда царил покой летнего вечера. Здесь была пара скамеек на чугунных ногах, с памятным бумажным обрывком «Осторожно — окрашено!», сутулый фонарь с Бульварного кольца, тяжелые голубые урны, несколько зеленеющих лип, ловко вписанных в интерьер, и масса деталей ностальгического характера: старые афиши на круглой тумбе, магазинные вывески, жестяная табличка с буквой «А», украшавшая «лоб» трамвая «Аннушка». Барная стойка пряталась за киоском «Соки-воды», а в самом баре должны были обретаться давно забытые марки сигарет, соков и вод типа «Ситро», «Дюшес», «Абрикосовая», дающих обильную желтую пену. Однако задумка не оправдала себя — злачным местом для работников искусств клуб «У Патриарших» не стал. Прежде всего потому, что не было у рядовых работников искусств денег для подобного времяпрепровождения и никто из заслуженных деятелей не рвался отдать полпенсии за эксклюзивные папиросы «Наша марка». А.В. Пальцев на подобный эффект рассчитывал, поскольку строил клуб, в сущности, для себя — принять нужных людей, очаровать компаньонов вдали от любопытных глаз, самому с друзьями расслабиться.

Непрезентабельное строение в глубине дворов особой зависти не вызывало, а дежуривший у тесной, но надежной ограды человек в камуфляже с представлениями об изнеженных нравах не вязался. О, как ошибался наивный москвич, полагавший, что за серыми стенами расположилась одна из скучных контор какой-то там районной администрации! Ему, никогда не бывавшему в зарубежье, спешащему грязными дворами к своему мемориальному подъезду, стоило бы заглянуть в клуб хоть краешком глаза. Узнал бы тогда обитатель отживающей свой век коммуналки, как выглядят пятизвездочные отели европейского класса, попробовал бы скромные дары клубной кухни, основанной на французской рецептуре и прибывших из Прованса продуктах...

Да, «У Патриарших» можно было найти все эти чуждые духу промчавшихся и, честно говоря, текущих лет роскошества. Потому что антикварные урны, конечно, трогают нежные струны вымирающего вида коренного москвича, и от памятной сосиски с тушеной капустой — тоже кого-то, наверно, прошибает слеза, но не господина Пальцева. Всяческая помойная дребедень из недалекой истории столицы не цепляла душу хозяина клуба. Не бегая он пацаном по московским дворикам, не балдел с «Гамзой» под Окуджаву, не экономил рубль десять, дабы угостить застенчивую сокурсницу порцией эскимо и не зачитывался романом, события которого начинали разворачиваться именно на всенародно почитаемых Патриарших прудах. Другая была биография у Альберта, другие жизненные декорации.

Мальчик из подмосковного городка, выросший в семье добросовестных и скучных технарей с пожизненной зарплатой 120 рэ, обладал ярко выраженным физическим магнетизмом положительного социального героя и был сызмальства устремлен к прекрасному. Именно эти качества помогли ему с первого захода попасть в одно из столичных театральных училищ, замахнуться на роль Павки Корчагина и быстро войти в круг «золотой молодежи», состоящей из сильно пьющих богемных гениев, лихих номенклатурных сынков и урлы. Не закончивший обучения Альберт был привлечен к судебной ответственности по делу о спекуляции валютой и торговле антиквариатом. Благодаря именитым соучастникам противозаконных махинаций, сумевшим спустить обвинение на тормозах, Пальцев в колонии пробыл меньше года, вышел в свет, умудренный новым опытом и полезными деловыми связями. Занять солидное общественное положение человеку трудной жизненной школы помогла ловко проведенная «операция захвата» в качестве супруги дочери заметного ГБешного чина. Память о тюремных днях изгладилась в прямом смысле — исчезло из архивов досье Пальцева, а из его биографии упоминание о судимости. Восстановились прежние дружеские связи, появились научные интересы — Альберт успешно окончил экономическое отделение ГИТИСа, покрутился в мире эстрады в качестве администратора и вовремя уловил свежие веяния. Здесь ему помог вернувшийся из длительной загранкомандировки Вадик Савченко — большой специалист по части зарубежных связей и сложных экономических отношений.

Это было чудесное время. На российской почве только-только начинали подниматься финансовые пирамиды и одновременно вдохновляла оптимистические умы идея возрождения культурных ценностей. Удачно компилировав обе тенденции, компаньоны открыли банк под названием «Муза» и АО для творческой интеллигенции.

АО стало частью банка «Муза», дающим огромные проценты на вклады, но не всем, а лишь терпящим лишения людям искусства. Не удивительно, что таковых оказалось достаточно. В сопровождении громкого «оркестра» по каналам массовой коммуникации прошли сообщения о гуманитарной миссии «Музы», взявшей на себя спасение тонущего корабля, покинутого капитаном: государство неумолимо срезало финансирование культуры.

Вклады акционеров и пайщиков «Музы» помогли сделать первые шаги банку. Потом, с легкой руки Вадима и под покровительством налаживающего связи Пальцева, завертелись такие дела, что можно было бы и Дом ветеранов культурного фронта на Черноморском побережье открыть, и второй Большой театр отгрохать. Но открывались и строились совсем другие объекты, не общекультурного, а частнобытового значения. И не в России. Руководство предпочитало Европу.

Когда пирамидальные банки начали обваливаться один за другим, «Муза» держалась. Мало того, именно в эти экономически нестабильные дни А.В. Пальцев выступил инициатором проведения телемарафона для сбора средств на возрождение Храма Христа Спасителя. Сутки звучали на телеэкранах проникновенные слова и мелькали поступающие от организаций и частных лиц суммы пожертвований. И тут грянула беда: злоумышленники ликвидировали Савченко и скрылись, прихватив средства телемарафона и счета «Музы». При этом таинственным образом исчез сам Пальцев. Кое-кто пустил слух, что директор банка крутанул не только вкладчиков, пожертвователей благотворительного фонда и государство, но также супругу и многочисленных любовниц. Однако вскоре, ко всеобщему изумлению, Альберт Владленович нашелся и с риском для жизни дал разоблачительное интервью в средствах массовой информации. Печальная участь добропорядочного бизнесмена предстала во всем ужасе криминального беспредела. Как оказалось, Пальцева цинично подставили, пытаясь свалить на него обвинение в хищении средств и убийстве содиректора. Держали в плену, требуя выдачи денег «Музы», часть которых мужественный и предусмотрительный директор заблаговременно сумел переправить на секретный счет. Альберт Владленович открыто назвал имена врагов, поблагодарил за помощь друзей, среди которых были самые звучные имена из мира искусства, опекаемого «Музой». Злоумышленников с похищенными миллионами обещали найти, но расследование затянулось. Из спасенных средств Пальцев, как мог, выплатил кое-что кое-каким вкладчикам и даже сумел получить кредиты.

Банк «Муза», увы, не воскрес. Переживший сильное нравственное потрясение бизнесмен категорически отстранился от финансовой сферы. Под давлением общественности Пальцев возглавил благотворительный фонд «Культура и гуманизм» Союза творческих деятелей. А полюбившееся москвичам имя «Муза» унаследовал элитарный клуб работников искусства.

Понятно, что ностальгия по пыльным и нищим улочкам московского центра Пальцева не мучила. Он предпочитал солнечные острова в теплом море, благовонную кипарисовую тень над столиками южных ресторанов, европейский комфорт, смуглых темпераментных женщин и азартные игры. Правда, увлекался всем этим, не переходя черту разумного, и превыше всего ценил грандиозное шоу под названием «Жизнь».

Проведя утром собрание работников искусств в «Музе», Альберт вместе с ближайшим своим соратником отцом Савватием удалился на «Патриаршие» для встречи с одним из членов общества «Прогрессистов» — Рамзесом Свеклотаровым.

Здесь необходимо разъяснить часто возникавшую вокруг этой фамилии путаницу: Свеклотаровых было двое. Брат Рамзеса — писатель Ванечка Свеклотаров, плодотворно трудился за пределами родины и деятельности патриота не одобрял. Несмотря на внешнее сходство и небольшую разницу в возрасте, братья считали себя ярыми идейными противниками. В то время как талантливый Иван в тихой европейской стране несуетливо создавал подлинные духовные ценности, Рамзес на родине возглавил группировку националистов, справедливо считавшуюся профашистской.

После сентябрьской встречи в особняке Пальцева Рамзес проявлял обеспокоенность и, наконец, потребовал личной встречи с главой тайного союза.

На встречу Свеклотаров прибыл, естественно, под охраной тесно льнущего амбала и, войдя в холл клуба, похожий на сцену из спектакля по пьесе Арбузова, внимательно огляделся. Его окружали стены высотой в два этажа, изображавшие московский дворик и часть бульвара. Над входом в искусно изображенную «Парикмахерскую» висел плакат: «Вша — враг социализма». Выше был виден балкончик с цветочными горшками и гирляндой белья на веревке — памятным ассортиментом панталон, кальсон, маек. Посреди дворика в тени бутафорских лип за грубо сбитым столом на стульях эпохи коммунальных кухонь расположились с кружками пива не в дворовом стиле одетый Пальцев и вовсе несовместимый с окружением своим культовым обликом отец Савватий. Откуда-то «из окон» доносился голос Утесова, задорно поющий о движущемся по реке пароходе. Общепитовский фаянсовый супник с румяными раками и зеленью источал влекущий знатока аромат, удачно соответствуя обстановке. Голые доски дубового стола густо присыпала хрупкая шелуха, а золотящееся в кружках пиво тонко вписывалось в заданную цветовую гамму.

— Уютно устроились, — зло прокомментировал мизансцену Рамзес, но к столу не приблизился.

Устремился навстречу гостю Пальцев, дабы сообщить о полной непроницаемости помещения для посторонних лиц и убедить в безопасности его визита. Выслушав заверения хозяина, Рамзес пошел на компромисс. Амбал был отослан на бутафорский балкончик, где замер, скрываясь между голубыми панталонами, ситцевыми бюстгальтерами и майками с эмблемой общества «Спартак». Сам же затравленный сионистами лидер национал-патриотов занял место за столом поближе к стене дома, прикрываясь с тыла своим охранником. Рамзес считал себя крутым малым, ходящим по лезвию ножа, и полагал, что всякое расставание с заслоном в виде восьмипудового тела бывшего многоборца — рискованная игра со смертью.

— Трамвайных рельсов не наблюдается, — мрачно усмехнулся Рамзес, оценив обстановку.

— А на что они здесь? Устаревшее средство ликвидации неугодных элементов. Тут у нас уж скорее кому надо кирпич на голову упадет, — легко рассмеялся Пальцев. — Шучу, шучу, техника безопасности переговоров в моем уютном уголке, смею заверить, на высоте. Можете изъясняться без обиняков, Рамзес. — Пальцев лично сходил к бару и доставил к столу ящик германского пива. — Федул — мой ближайший товарищ и доверенное лицо. — Альберт Владленович сделал характерный взмах головой и пробежал пятерней по темени.

На этой детали портрета директора «Музы» необходимо задержать внимание. Пятидесятилетний Пальцев считался мужчиной эффектным и представительным. До тридцати трех, пока не произошли радикальные изменения в его пышном волосяном покрове, он имел славу редкого красавца и сердцееда. Но именно в возрасте Христа густые каштановые волосы, лежавшие красивой волной над прочным, но не сократовским лбом, начали стремительно редеть. Личный имиджмейкер настоятельно советовал Альберту Владленовичу брить голову налысо, утверждая, что при такой форме черепа и благоприятных внешних данных решительный отказ от растительности лишь добавит облику клиента зрелое мужское обаяние. Напрасно ссылался специалист на известные положительные примеры, Альберт Владленович не сумел побороть привычку и основательно оголить череп. Осталась и неистребимая привычка откидывать со лба непокорную прядь одновременным гордым взмахом головы и внедрением пятерни в волосяной массив. Но теперь пальцы с некой растерянностью ерошили темный чубчик, торчащий перед обширной лаковой плешью, подобно кустарнику, окружающему каток.

Вышеописанное своеобразие прически было единственным уязвимым местом во внешности Пальцева. К остальному придраться было трудно, особенно женщинам, ценящим в мужчинах барственную основательность и наличие хорошего портного. Радовала и безукоризненность его манер. Только в тесной компании позволял Бертик продемонстрировать нечто, относящееся к разряду «моветон» — загасить окурок в чашке, плюнуть на ковер, употребить в дискуссии вполне уместное для лексикона бывшего зека образное выражение или сделать крайне неприличный жест с целью визуальной аргументации. На глазах общественности — а именно так в основном протекала жизнь Пальцева, в харизме его нельзя было заметить что-либо не подходящее для демонстрации в условиях Дворянского собрания. Даже в «арбатском дворике» своего саун-клуба Альберт Владленович выглядел достойно, будто собрался давать интервью на ТВ въедливому журналисту.

— Перехожу к делу без всяких реверансов. — Сунув руки в карманы черной кожаной куртки, Рамзес раскачивался на ножках стула, как хулиганистый школьник. — Не знаю, какую там программу состряпает вся эта жидомасонская сволота, именуемая «прогрессистами», но я настаиваю на внесении собственных пунктов в договор, который мы подпишем не медля. Вот мои тезисы, согласованные с товарищами по партии. — Рамзес щелчком послал через стол листок бумаги в сторону Пальцева.

— «Параграф первый, — прочел тот. — Москва — для москвичей. Этот неопровержимый факт требует внушение населению стойкого отвращения, сопровождающегося желудочно-кишечными спазмами, к засилию продукции иностранного производства, стремление к ликвидации торговых точек и прочих заведений не национального образца. Необходима выработка у жителей столицы стойкого рвотного рефлекса при всякой попытке употребления — физической или лексической — элементов чуждой культуры и острое желание к истреблению инородцев. Основная задача — очистить столицу от иностранной нечисти...»

— Хм... Прошу пардону... — раздалось среди лип. Перебравшись через чугунный бордюр, улыбаясь и раскланиваясь, оттуда выступил господин странной наружности. Как если бы на сцену, где шла пьеса «Зойкина квартира», забрел персонаж из «Тартюфа». И восхищенно завертел головой, разглядывая декорации. — О, кель офигенный кулёр лёкаль! Надо сказать: местный колорит — корошо! — Он одобрительно поднял большой палец, и тут же выражение трагизма сменило веселость. — Прошу прощения, что явился невольным свидетелем беседы...

Сидевшие за столом переглянулись. Смущало прежде всего то, что гость никак не мог попасть сюда без ведома Пальцева, а также убеждение, что ему вообще не пристало появляться таким вот нелепым образом.

— Соображения высокой секретности заставили меня нанести сей нежданный визит, — мягко молвил вошедший и любезно поклонился: — Представлюсь без церемоний — Шарль де Боннар.

Произнесенное имя произвело сильный эффект. Впечатление усугублял и сам внешний вид гостя. На де Боннаре ловко сидел парчовый камзол эпохи Мольера. Вместо панталон и чулок, однако, имелись обычные, хорошо отутюженные брюки, но под острой маленькой бородкой клубился шелк пышного банта. Гость был высок, сух, черноволос и обладал подвижным лицом, столь хорошо передающим свойственную народам Апеннинского полуострова смесь трагизма и жульничества.

Отец Савватий торопливо сгреб в супник гору раковых останков и украдкой сунул его за бордюрчик в укрытие липового ствола. Затем ловко обмахнул стол рукавом рясы.

Пальцев поднялся, радушно приветствуя прибывшего и стараясь сдержать эмоции крайнего удивления. Дело в том, что как раз до прибытия Свеклотарова компаньоны обсуждали личность появившегося в Москве иностранца, вокруг которой ходили легенды и заманчивые слухи.

Авантюрист международного масштаба типа Хаммера, вездесущий и удачливый Шарль де Боннар крутился в российской столице, конечно же, неспроста. Он явно затевал грандиозную сделку, упустить которую было бы непростительной оплошностью.

— Как бы нам этого фазана прощупать? — размышлял А.В. Пальцев минут десять назад, перебирая ведущие к французу нити и потягивая пиво.

— Руки коротки. Такого на понт не возьмешь, — оценил ситуацию Федул Степанович, вдумчиво разделовавший раков.

— Любопытствую вот, на кого сей хлыщ работает? — не унимался А.В., мысленно вписывавший фигуру денежного мешка в арабески своих сокровенных планов.

— Придется ждать, когда он явится ко мне исповедоваться, — хмыкнул отец Савватий, представлявший в деловом союзе с Бертом консервативное крыло прожектерства.

Не прошло и четверти часа, как де Боннар возник под липами, проявив чудеса изворотливости в обходе неподкупной охраны клуба.

— Рады встрече. Чрезвычайно рады. — Пальцев предложил гостю скрипучий «венский» стул довоенного образца, тот сел, положив перед собой обшарпанную зеленую папку с ботиночными шнурками. — Что будете пить? Может, поужинаем вместе? Повар затевает отличную гусиную печень, — предложил Пальцев, справившись с потрясением. — Засиделись тут с друзьями в ностальгической атмосфере. «Что сказать вам, москвичи, на прощанье...» Как насчет пива?

— К сожалению, тороплюсь. Умоляю — сан фасон, без церемоний. Забежал на минутку, буквально залетел. Дело, как вы поняли, спешное. — Он пододвинул в центр стола свою папку. — Здесь документы, отражающие суть нашего предложения. Не стану предвосхищать события. Ознакомьтесь, обдумайте все хорошенько и дайте знать. Для заключения договора в Москву прибудет мой шеф.

— Э-э-э... — несколько смутился стремительностью событий Альберт. — Нельзя ли слегка прояснить суть дела? — И покосился на Свеклотарова.

Тот, демонстрируя полное пренебрежение к иностранцу, явно навострил уши и уходить не собирался. Раскачивался на задних ножках стула, смотрел издевательски, поплевывая в цветник.

— Увы! Ни своих полномочий, ни заинтересованную в контактах с вами организацию назвать не могу. — Иностранец сделал печальное лицо и развел руками, озадачив русских побочными наблюдениями: француз, везде появлявшийся с переводчиком, в совершенстве владел русским. Причем, и непонятный акцент и хрестоматийные галлицизмы вкрапливались в его речь спонтанно и бесследно пропадали. Вместо затемненных очков, являвшихся неотъемлемой деталью мелькавшего на телеэкране де Боннара, на его переносице косо сидело реликтовое пенсне с треснувшими стеклами. А голос у пятидесятилетнего энергичного мужчины оказался скрипучий, как у электронного синтезатора. И ему он ухитрялся придавать гибкие ноты вкрадчивой просьбы. — Так вы уж будьте любезны, друзья мои, внимательно изучите документацию. Не затягивайте и, умоляю, соблюдайте крайнюю осторожность.

— Можете не сомневаться. — Значительно улыбнувшись, Пальцев прижал к груди потрепанную канцелярскую папку, на которую уже положил глаз Рамзес.

Иностранец обвел присутствующих настороженным быстрым взглядом из-под пенсне, забарабанил нервными пальцами по дубовой столешнице, весело пробормотал: «Ну что-с... Посмотрим, посмотрим». Затем увидел листок предложений Цитрусова, пробежал глазами написанное и скривился, словно разжевал лимон. Вследствие омрачившей узкое чело гостя печали речь его исказилась грубыми лексическими погрешностями:

— Фи, какой плохой гадость! Конфуз, конфуз воняйт, господа! Позвольте, мы полагали, что ваша организация основана на принципах космополитизма! А что тут я вижу? Это же недорезанный фашизм, товарищи! Не ожидал. Мое профессион дэ фуа, то есть — исповедание веры, мое пуэнт д'онёр — как поняли, дело чести — не позволяйт! Лишают всякой возможности вступить на путь взаимовыгодного союза! Э-эх, товарищи, когда же вы поймете, как неудобно гадить на свой собственный голова... — С горьким сожалением взглянув на Свеклотарова, де Боннар поднялся.

— Ну и вали отсюда, козел вшиворогий! — Саданув кулаком по столу, Рамзес резко качнулся, ножки стула с громким хрустом подломились, роняя лидера юных патриотов на декоративный асфальт.

В тот же момент бдивший на балкончике амбал вскинул пистолет, выпустил пару пуль, сбивших плакат «Плюй в урну — она твой друг». При этом сделал слишком резкий выпад, проломил бутафорский барьер и, роняя горшки с цветами, обрывая веревку с бельем, рухнул вниз непосредственно на распростертый среди обломков венского стула охраняемый объект. Сто двадцать кг чистого веса с высоты пяти метров! Что-то противно захрустело, заклокотал и утих стон, ухнула в утробе амбала порвавшаяся струна. В зале воцарилась тишина, в которой задушевно разливались ласковые голоса: «Что сказать вам, москвичи, на прощанье... Дорогие москвичи, доброй ночи. Доброй ночи — вспоминайте нас...»

Альберт и Савватий молча стояли над грудой тел в черной коже. Лежавших живописно прикрывали голубые дамские панталоны и связка натуралистически заношенных носок, прикрепленных к опутавшей тела веревке деревянными прищепками. Голова стража была вывернута столь неестественно, что в переломе шейных позвонков сомневаться не приходилось. Из-под массивного тела охранника виднелись бледная скрюченная рука патриота, словно поднятая в традиционном приветствии «Хайль!», и носки неестественно расположенных ботинок. Напоминал при этом Свеклотаров цыпленка «табака», распростертого под чугунной плашкой.

— Готовы. Это проклятье Курмана, — скорбно молвил отец Савватий, сложил ладони и забормотал нечто подобающее случаю из духовной практики.

— Это урок истории. Шовинизм не пройдет! — внушительно изрек Альберт и огляделся, ища глазами иностранца, — де Боннара и след простыл, что можно было понять в сложившейся ситуации. Зато у киоска «Пиво-воды» появился личный секьюрити Пальцева Юран. На свободном от мыслей лице парня играл здоровый румянец, крепкие челюсти без устали молотили жвачку «Орбит».

— Убери здесь, — поморщился Альберт. — Напакостили перед самым ужином.

— Живенько организуем. — Юран подхватил за ноги тело амбала и поволок в «кулисы», не переставая жевать и двигаясь в заданном вокалом ритме. «А когда по домам вы отсюда пойдете, как же к вашим сердцам подберу я ключи? Что бы песней своей помогать вам в работе, дорогие мои москвичи...» — Может, диск сменить? Здесь «металл» больше подходит.

— Отставить музыку. Куда иностранец делся? — нахмурился Пальцев, восстанавливая мизансцену со столом и двумя стульями.

— Прошмыгнул на выход и сказал, что вы меня вызвали. — Справившись с первым, Юран взялся за Свеклотарова. — Будут захоронены в соответствии с ГОСТом. — Он хохотнул, обозначив обычное место погребения «отходов» — городскую свалку.

— Ловкий мужичок! — наконец собрался с духом Пальцев, думая о визите Шарля. — И как он сюда прорвался? Уважаю! — Он взялся за телефон и набрал номер охраны, но передумал. — А папку с документами все же оставил! К чему сей сон? — Покряхтел, пошерстил челку, обмозговывая случившееся, развязал тесемки, сосредоточился на машинописном тексте, отпечатанном под синюю копирку. Озадаченно перелистал страницы, заглянул в конец и устало вздохнул: — Похоже, шантаж.

— Зря стараются. И на старуху найдется проруха, — отрубил Федул, воспринявший иностранца сразу же с большой настороженностью.

— Ты вот что, батюшка, просмотри бумаги внимательно. Здесь, кажется, по твоей части. Следи за текстом, возможна шифровка. Завтра доложишь. — Пальцев пододвинул папку своему немногословному собеседнику. — Только к себе не ходи. Здесь ночуй, наверху все свободно.

— А с ужином как?

— В самый раз попоститься — усопших отмолить. А меня, уж извини, ждет встреча с прекрасным. — Нагнувшись, Пальцев сорвал с «клумбы» желтую хризантему и вдел ее в петлицу тысячедолларового пиджака.