«...Неистребима привычка изъясняться на бумаге. Ощущение такое, что если не вывалить все, не освободиться от одолевших мыслей — лопнешь, как воздушный шарик. Писание — это один из способов разобраться в себе и одновременно — сеанс самогипноза. Это попытка противостоять тлену.
Вот и сейчас. Даже руки не вымыл, ботинки снял прямо посередине горницы, как ты делать мне не позволяешь, и бросился к письменному столу, потому что мчался домой, к тебе, а здесь — пусто. Пусто так, как никогда не бывало. А вокруг — все твое — твой халатик, босоножки, шампунь. Твоя ваза, лампа, занавески. Твои облака над постелью, яблони за окном. Твой запах, вмятина на диване, где ты сидела с книгой, поджав ноги.
Подобно Лапе, мне хочется обнюхивать твои следы, трепеща ноздрями и жмурясь от удовольствия... И вилять хвостом, глядя на летящую фею на твоем коврике. Это ты летишь, посеребренная лунным светом. Я узнал, узнал...
Должен признаться — тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же — больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.
Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки на дорожке, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда, никогда не отпущу. Вместе мы можем дышать, быть, видеть, мыслить, только вместе...
Какая-то непонятная тревога подсказывает мне, что надо завершить мою сагу, хотя бы наскоро договорить до конца. Так много исписанных листов, такая долгая, долгая история...
Варюша солгала в письме ко Льву — не было в ее жизни никакого Федора. Федор Митьков проживал в коммунальной арбатской квартире и даже делал одинокой соседке определенные знаки внимания, которые остались ею, умевшей любить только одного мужчину на свете, незамеченными. Кто-то из умных как-то заметил, что на свете много женщин, у которых не было ни одной любовной связи. Но лишь у единиц она была только одна. К этим избранным относилась и Варя.
Уже тогда моя волевая бабушка проявила силу характера, о наличии которой не подозревала. «Легкомысленная опереточная канарейка» в трудной ситуации выжила, сына вырастила и как могла воспитала внука. Свою жизнь она считала изломанной. Голос так и не вернулся, анкета дочери врага народа не способствовала служебному процветанию. И что же она решила? Варвара Николаевна сочла необходимым освободить любимого человека от ответственности за себя и сочинила историю с Федором. И Левушка поверил.
Мой дед не погиб от горя, хотя и переживал потерю семьи очень тяжело. Во время войны он руководил в тылу большим военным заводом. Однажды он спас из горящего цеха женщину и вскоре женился на ней. Детей они не имели — Екатерина Павловна, повредившаяся умом во время катастрофы, так и не излечилась от умственного расстройства. Уверен, дед специально взвалил на себя ответственность за тяжело больную и совершенно одинокую женщину. Вскоре после Победы Лев Горчаков овдовел.
Они все-таки встретились в Москве — моя бабка и дед. Знаешь, где произошла эта встреча? В Театре оперетты, куда пригласила вернувшегося в столицу Льва Всеволодовича моя бабушка. Варюше уже было под шестьдесят — худенькая женщина с гимназическим румянцем на припудренных скулах. Знаешь, бывают такие дамы, словно из «Сказки о потерянном времени» — наспех загримированные «под старость» девочки. Она много говорила, боясь выдать свое волнение и разреветься прямо в знакомом фойе или во время бала, кружащего на сцене. Тайно сосала валидол, старалась сосредоточиться на промахах новой костюмерши, но видела другой вечер — «Графа Люксембурга», свою руку на высоком животе и строгий профиль Левы в отсветах рампы. Его русую прядь на высоком лбу, глаза голубые и ясные, умеющие смотреть в светлые дали. И еще вспоминала первомайскую ночь на крыше, опьяняющую вседозволенность молодости и любви.
«И хочется знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться...»
«Я ни в чем не виню тебя, Левушка, — шепнула она, сжав в темноте его сухонькую, в ручейках вздувшихся жил руку. — Никогда не винила. Клянусь всем, что свято в моей жизни. И тем вечером на крыше...»
Лысый старик, явно больной, плохо ухоженный, заплакал. На сцене кокетничала Адель, играя веером, задирая ажурные юбки, а веселые, как дети, люди пели, приплясывая в такт: «За что, за что, о боже мой, за что, о боже мой!..»
Эта встреча была последней. Вскоре Лев Всеволодович умер. У его сына — Михаила Львовича вырос наследник — Макс. А дальше... Дальше ты знаешь...
Для меня так и осталось загадкой, чья рука занесла топор над головой Николая Жостова — стукачка Клавдия, кровожадная система, отверженный им Бог? А может быть, прадед явился справедливой жертвой закона, истинным участником совершенно подлинного заговора? Я знаю точно одно — он сумел победить своего Гнуса.
Архитектор работал еще много и плодотворно. Но Дворец Советов он так и не построил. В разгар войны стальной каркас сооружаемого Дворца демонтировали и пустили на строительство мостов, имевших важное стратегическое значение. В послевоенные годы распространился слух о том, что на этом месте проходят пласты известнякового отложения, сползающие к реке. Любое здание, выстроенное тут, рухнет или станет жертвой селевых потоков, плывущих под подошвой заложенного фундамента. Во всяком случае, Сталин к мысли о продолжении строительства Дворца, увенчанного статуей Ленина, уже не вернулся.
А мой странный отец рассчитал точно, как можно вновь поставить на месте возведенного им бассейна тяжелое здание Храма. Тогда еще, в 80-х. Он с улыбкой счастливого юродивого говорил мне, что непременно взорвет бассейн и возродит Храм. Мысль эта казалась мне странной.
Думаю, он сильно бы удивился, доведись ему сегодня взглянуть на памятные места. Представь: всех выпустили на экскурсию у возрожденного Храма. И Жостов, и Сталин, и Архитектор, и отец Георгий, и Лазарь Каганович стоят и смотрят, а за ними — огромная толпа. Кто крестится, кто смеется, кто бранится, кто плачет...
Маргарита, ты думаешь, они поняли бы? А что, что, что именно поняли бы они? Что должен понять я?
Порой мне кажется, что я упускаю самое важное. Я вырос, я стал взрослым, но я так ничего и не понял! Не стал ни другом, ни врагом, ни верующим, ни атеистом — я заблудился...
...Жил-был хлипкий интеллигент из тех, кто все время извиняется, когда в автобусе ему наступают на ногу, и подставляет вторую щеку, когда на одной уже багровеет фингал. Он верил в просвещение и добро, в высшую миссию людей образованных — вывести к свету народ. Тот самый народ, который эти поводыри общества и вожди социального прогресса предали и мучили семьдесят лет.
Он что-то делал, честно и взахлеб, стараясь изо всех сил. И вот его обманули и оскорбили в самых высоких чувствах. Нет, бороться он не стал, но и со второй щекой к обидчику не совался. Решил: самое правильное — отстраниться от того, что не можешь ни постичь, ни исправить. От того, что заставляет звереть и сжимать кулаки. Он спрятался от людей, потому что понял — они разные. Не просто умные и дураки, симпатичные и противные, а СОВСЕМ разные. То есть среди человекообразных особей попадаются такие, которые не имеют никакого отношения к человечеству. Иное племя — нелюди. Ты понимаешь? Нелюди, добыча Гнусов, победившие Гнусарии.
Спрятавшийся в этих забытых Богом краях мозгляк ненавидел выродков и, хуже того, понимал: пока не сгинет племя монстров, ничего путного не вырастет на его земле. Они будут давить слабенькие ростки, пробивающиеся к жизни из высохшей, истощенной почвы. Будут глумиться над его святынями, распинать его Бога...
А как справиться с бедствием, не замарав рук, как преступить заповедь «не убий»? Он боялся ошибки, боялся невинной крови, боялся своей слабости — слабости сомневающегося.
Однажды все перевернулось. Рассыпанные частицы хаоса собрались воедино, образовав Вселенную. В центре Вселенной воссияла Любовь, и все стало вращаться вокруг, преображенное ее теплом и светом.
Я понял, в чем состоит Правда.
Почему булгаковский Воланд, прощаясь с Москвой на крыше дома Пашковых, смотрел на закат и не заметил ни Храма Христа Спасителя, ни Дома сатаны-искусителя? Ведь когда бы ни состоялось это прощание, оба они или только один из архитектурных противников должен был возвышаться перед его глазами. — Гонец справедливости, воитель возмездия сделал лучшее, что мог, главное, что стоило его внимания, — он спас настоящую, верную, вечную любовь. И не заметил прочей суетной возни. Это ответ, моя Маргарита?..»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |