Глава 3

Выбор Юлика Барнаульского на главную роль был предопределен изначально — он-то и «пробил» этот фильм, найдя спонсора в лице Кленовского. С актрисой дела обстояли сложнее. Ей предстояло в одиночку вытягивать линию большого искусства, осуществлять спайку современности и классики. Просмотрев целый ряд фактурных актрис, считавших, что обнаженное тело в искусстве не должно вызывать низменных чувств, как Венера Милосская, к примеру, Сеня приуныл. Мрак! Все равно что переснять феллиниевского «Казанову» силами ансамбля «Яр».

Гадкое у него было чувство. Мысли о собственной бездарности стали появляться с типичной для крупного художника настойчивостью. Сеня не стрелялся и не травился. Он пошел другим путем: у режиссера объявилась астма. Так полагала его супруга, разбуженная ночью хриплым хлюпаньем — Сеня храпел, уткнувшись лицом в подушку. Такого раньше никогда за ним не водилось.

Идея астмы Тарану понравилась — аура страдальца не помешает человеку искусства. Он продолжил поиски героини, смотря наобум мало-мальски значительные фильмы последних лет, и скоро увидел ЕЕ. Совсем молоденькая, какая-то прозрачная, хрупкая, словно стеклянный кузнечик, с хвостиком на аптечной резинке и глазищами в пол-лица. А в глазах такое! Арсений раз за разом прокручивал кадры не замеченного зрителем фильма о войне. Крошечная роль второго плана: сельская девчонка, трепетная, чистая, полюбила в амбаре немецкого солдатика просто так — из жалости. Она была похожа сразу и на колдунью Марины Влади, и на Кабирию Джульетты Мазины, и на ту единственную, которую всякий понимающий мужик ищет до гробовой доски. Ищет, движется к далекой звезде, меняет в дороге ненужных спутниц, но посвящает ей, невстреченной, самое ценное, что вырастил в себе и пронес за душой через истребительные лихолетья.

Нечто колдовское, порочное и одновременно ни к чему житейскому не причастное было в ее прозрачных, слегка косящих глазах...

Касьян навел справки. Оказалось, что роль в фильме — единственная работа непрофессионалки. Мара Илене работала медсестрой в городской больнице, в кинематограф и в фотомодели не рвалась. Однако на приглашение из киностудии откликнулась охотно и прибыла без всякого опоздания.

— Ждет, — сообщила помрежа Танечка, заглянув в комнату, где заседал худсовет в составе сценариста, оператора и главного героя под предводительством Тарановского. При этом Танечка сделала такое лицо, что стало ясно — снимать надо ее, а не замухрышек, подобранных черт знает где.

Девушка вошла, ошарашив комиссию отсутствием «звездности».

— Садитесь, деточка. Мария, Машенька? — сделал обаятельное лицо Тарановский.

— Мара. Мара Валдисовна... Я отчасти литовка. Немножко молдаванка и немка. А вообще — русская...

— Понятно, понятно! — обрадовался Касьян, словно это оправдывало его симпатию. — Удачный симбиоз. Говорят, смешение кровей...

— Профессионального образования у вас, значит, нет? — угрожающим голосом вмешался Закрепа, с самого начала не одобрявший идею с использованием нефактурной героини. Он предлагал другую кандидатуру. Данные получше, чем у Мадонны, и без всяких силиконов. К тому же — киноработник.

У явившейся русской литовки, увы, зацепиться было не за что. В прямом и переносном смысле. Глаза, конечно, наличествуют. Но ведь они тут не Достоевского снимают. Закрепа сделал тяжелое лицо.

— Профессиональному мастерству не учились, а сниматься хотите, — прозвучало как обвинение.

— Хочу. Я медсестрой работаю. Деньги нужны, — прямо ответила немецко-латышская русская низким тихим голосом. Вроде бы жалобно, но при этом ее тонкая бровь насмешливо приподнялась, то ли от стеснительности, то ли куражась.

Не понравился этот взгляд сценаристу. А Тарановский прямо взвился как ужаленный:

— Можем вам кое-что предложить, Машенька... — засуетился, вспотел плешью астматик. — Мы здесь планируем запуск...

— Ну, это пока в перспективе, — пресек завязывающуюся беседу Барнаульский. — Идут пробы. Претенденток много. Булгаков, дело серьезное.

— Булгаков?! — озарился стеклянный кузнечик, затрепетав крылышками. — Это же мой любимый писатель!..

— Не важно, — строго осадил ее Барнаульский. — У всех любимый. — Он громыхнул стулом и стал нарочито шумно собирать со стола бумаги.

Было очевидно, что Мара ему тоже в душу не запала. Ситуация требовала борьбы, Касьян обожал махать кулаками, особенно в присутствии дам. Окинув членов немногочисленной комиссии равнодушно-усталым взглядом, словно классный наставник расшалившихся юнновозрастных пакостников, он устало распорядился Танечке:

— Поставь Мару Валдисовну на завтра. Буду пробовать, — и зашелся в изнурительном кашле.

Тарановскому пришлось еще не раз отстаивать свою кандидатку, аргументируя во всех инстанциях (и особенно перед спонсорами), что в эротическом фильме такой чувственной напряженности и высокой художественной значимости не может быть задействована очевидная шлюха.

Мару Плене на роль взяли, Закрепа и Барнаульский затаились, ожидая неминуемого взрыва. Не та это была Мара, не из той оперы...

На вокзале, в сцене встречи с возлюбленным, девушка проявила недюжинные способности — ей удалось натурально пустить слезу в семи дублях. Барнаульский даже вроде оттаял. Но ждал своего часа. Он пробил на чердаке предназначенного под огонь дома.

Группа в этот день действовала четко — все ладилось, клеилось, совпадало во времени. Ничего не разбили, не потеряли, никто не спутал график, не попал в Склиф с переломами, не вылетел срочным порядком для отдыха на Аляску. Даже пожарные подтянулись вовремя, а пиротехники отличились сообразительностью: рассчитали необходимую продолжительность бедствия и его масштабы, вместо того чтобы, опережая график, в порыве энтузиазма спалить весь район.

«Не к добру», — мелькнуло в голове режиссера, привыкшего к тому, что самый качественный материал добывается в кровавой схватке с обычной киношной безалаберностью, доходящей до трагизма. И угадал.

В процессе подготовки «горячей» сцены сразу же возникли противоречия. Нищая медсестра осмелилась диктовать Касьяну Тарановскому свои условия! Сводились они к следующему: если нужен «раздетый секс», пусть ищут дублершу. Дублершу, а? Она-то сама кто — Марина Влади?! Пошептавшись, Касьян и Барнаульский заключили договор идти в своих художественных исканиях до конца.

К моменту технической готовности Барнаульский, натянувший в реквизиторском фургоне тельник и замусоленные тренировочные штаны прямо на голое тело, бодро поднялся на чердак. В углу на ящике темнело нечто категорически не сексуальное — кутающаяся в ватник героиня. Под ватником она была одета нарядно. Девичий стан облегали: мини-юбочка из тянучки и китайская кофтюля с люрексом. Ближе к телу имелось, по указанию режиссера, кое-какое кружевное бельишко, которое в порыве страсти должен был срывать распаленный колдовскими чарами влюбленный.

Актрисе предстояло показать камере спину, лишившись бюстгальтера. Так следовало из предварительного расклада. Но Касьян задумал подлянку, а Барнаульский целиком поддержал затею, предполагая оправдать свое поведение импровизацией. Мог же он, в конце концов, войти в роль? Не мужик, что ли? Не заслуженный актер? И не снимать же семь дублей с голой задницей на холодрыге, пока эта цаца не осознает художественную оправданность режиссерского решения?! Разденет он ее, помнет как следует, а дальше пиротехники пустят дым, и сквозь него, ну прямо как у Феллини, начнет разворачиваться интим.

Солома, сплющенные картонные ящики, тряпье — вот и ложе любви. Партнеры пристроились, избегая смотреть друг на друга. Запылали софиты, щелкнула хлопушка, включилась камера. Подождав с минуту обычного заявления оператора: «Пленка кончилась, растудыть их в гнездо!» (вошедшего в обиход профессионалов после трудных съемок бюджетно урезанной ленты «Дворянская обитель»), Тарановский мысленно перекрестился.

На фоне замутненного грязью окна герои жадно прильнули друг к другу. Барнаульский — настоящий талант — орудовал умело и киногенично. Облапив, словно спрут, крошку со всех сторон, он успел сдернуть собственные штаны и явить взору камеры белый рыхлый зад. Девушка взвизгнула, поваленная в солому, оператор взял «крупняк». Истосковавшийся по жениному телу диссидент-реабилитант рвал девичью одежду, впивался зубами то в бретельки бюстгальтера, то в плечо. Маргарита яростно сопротивлялась. Однако выглядело это так, словно она торопилась завершить раздевание и насытиться долгожданной близостью.

— Кусается, блин! — Барнаульский вскочил, обеими ладонями держась за седалище. — Хватит с меня! Охренели совсем! Может, она ядовитая!

Касьян сделал отмашку, приостановив творческий процесс, и шагнул в кадр. Актриса плакала, прикрываясь обрывками одежды. Худенькое плечо дрожало, являя взору покрывшуюся мурашками кожу. Было совершенно непонятно, однако, как ей удалось укусить партнера ниже талии.

— Объяснитесь, Плене, — жестко потребовал режиссер. — Вы сорвали работу, искалечили партнера, испортили пленку и задолжали коллективу несколько сотен условных единиц.

— Не она... — прогундосил с явной неохотой Юлик. — Крыса... Не могут площадку подготовить! Гнать всех взашей, никакой ответственности. Не видно, что ли? Они же пищат! — бушевал Барнаульский, спешно одеваясь. — Я — в больницу. Уколы от холеры делать.

После шумной разборки с техническим персоналом и главным художником выяснилось, что никто совершенно не виноват. На чердаке заброшенного дома сами по себе развелись крысы. Художник не обязан копаться в мусоре, а у помрежа — цветущий ринит в результате перенесенного на ногах чилийского гриппа. От человека в таком состоянии нельзя требовать повышенного обоняния и вообще ничего. Барнаульский якобы, ухнув в солому, учуял носом крысиное присутствие, но не остановился, не хотел портить дубль. Грызун вцепился в прищемившее его инородное тело, спасая свою жизнь, и вывел из строя обидчика. Касьян, лично осмотрев пострадавшего, высказал спорное предположение, что тот попросту напоролся на гвоздь. Юлий, еще не сообразивший, чьей жертвой предпочтительнее пасть в глазах общественности — крысы или гвоздя, оспаривал теперь уже обе версии, открыв любопытным коллегам доступ к своему телу. Ознакомившимуся с ситуацией коллективу с помощью зеркала удалось доказать Барнаульскому, что следов зубов нет, а есть царапина, которую никак не могла оставить крысиная пасть. Заспорили о размерах крысиных зубов и вероятности перенесения ими вируса СПИДа. Переснимать не стали. Тарановский покинул пылающий чердак на грани астматического удушья в дружеских объятиях Ливия Закрепы...

Через полчаса возгорание было отснято со всех нужных точек и подчистую ликвидировано державшимися на стреме пожарными. Светотехники спешно загрузили аппаратуру в фургончик с надписью «Киносъемочная», в серебристо-обтекаемом микроавтобусе не новой, но впечатляюще японской модели разместился творческий состав группы. Окна автобуса запотели, скрыв от глаз съемочной группы мрачный облик обреченного на слом дома, красную лаковую «пожарку» у облезлого, обезображенного копотью фасада. По рукам пошли стаканчики кофе, наполняемые из двухлитрового термоса улыбчивой Танечкой.

— Сворачиваемся, Сень? — с надеждой осведомился Закрепа, бодро глянув на требовательного режиссера. — Офигенный материал, ей-богу. Захочешь зиму — нет проблем. Пены у бутафоров до хера. Запалим на заснеженном макете панорамные пожары и задницу, как ты хотел, отснимем крупняком.

— Я хотел ее здесь, — нахохлился оклемавшийся после дымного чердака Касьян. И вспыхнул свойственным ему в моменты художественного напряжения необузданным влечением к иностранной лексике: — Едрена мазер! Бл-ли-ндаж по шею!.. Ху из ху? Я спрашиваю, кто здесь ху из? А? Растудыть всех этих задниц! В монастырь бы шли! В учительши... Так нет — все в секс-символы подались. Ебаут, натюрлихь, в леди! А для искусства собственную жопу жалеют... Жизнь свою на алтарь кладешь, кровью почти харкаешь... — Тарановский сник и показательно закашлялся.

— Дум спиро, спэро! — торжественно выступил на латыни Ливий и, сжав руку страдальца, подвел итог случившемуся: — Пока дышу, надеюсь.

Все с осуждением посмотрели в хвост салона, где на последнем сиденье скукожилась под каким-то тряпьем сорвавшая съемку героиня. Несчастная дрожала, но стаканчики с горячим кофе не доходили к ней.

— Понимаю, Касьян Никифорович, — подала она робкий голос, — у вас астма. А у меня — стыд... Мы же договаривались — только по пояс и без крупных планов.

— А вдохновение? Творческий порыв? Да ты знаешь, как наши мастера на площадке работали? По горло в ледяной воде на амбразуру лезли... Без дублеров! — Тарановский хлебнул из нового, заботливо поданного Таней стаканчика, обжегся, плюнул: — Бл-ли-ндаж!.. Да кого это, вообще, колышет — «по пояс общим планом»?! А Ким Бессинджер, а Марлон Брандо! Федерико Феллини, если угодно...

— Вот я же не возражаю! В смысле Брандо, — осторожно подсел поближе к режиссеру с акцией миротворчества герой — улыбчивый толстяк с податливым скоморошествующим лицом провинциального комика. Он периодически ощупывал левую ягодицу и одет был крайне странно — в помойный куртец среднешкольного размера, под которым полосатилась тельняшка, и серебристую норковую шапку. — Отснимусь, как скажешь, в соответствии с творческими планами и порывами твоего вдохновения. — Бросив на конфликтную героиню взгляд старого чекиста, пускающего в расход не оправдавшего доверия «попутчика», черноусый Брандо протянул главе творческого коллектива флягу: — Хлебни, Касьян, натуральная «кончаловка». Первое средство от астмы и прочей хренотени. — Он сорвал усы, аккуратно пристроил их за ухо и тревожно приложил ладонь к заду, как прикладывают руку к сердцу инфарктники. Теперь уже узнать Юлия Барнаульского смог бы даже враждебно настроенный к киноискусству человек.

— За рулем, — отозвался обиженно притихший режиссер. Но сосуд взял.

После чтения мемуаров Андрона Кончаловского, где целая глава посвящалась семейному рецепту изготовления настоянной на черной смородине водке, в мире кино произошли позитивные изменения — о счастливой поре спирта «Рояль» вспоминал лишь технический состав. Остальные настойчиво применяли рекомендованный корифеем напиток с целью подтягивания творческого потенциала к михалково-кончаловскому уровню.

— Мы так поняли, что вы не намерены соответствовать требованиям режиссера? — прокурорским тоном осведомился у молчавшей виновницы конфликта Ливий.

— Раздетой сниматься отказываюсь, — четко вымолвила та, прервав затянувшуюся паузу.

— Можете, милочка, считать себя свободной. Иск о компенсации материального и морального ущерба вам будет предъявлен в зале суда, — торжественно изрек Тарановский, заметно переосмысливший образ героини фильма после вчерашнего инцидента.

Накануне натурных чердачных съемок персональная репетиция с главной исполнительницей затянулась. Касьян Никифорович затеял целую лекцию об эротическом элементе в искусстве, начиная с Древнего Египта. Но исторической хронологией пренебрег. Неожиданно перейдя к ритуальному искусству любви у индусов-тантристов, он заторопился и вызвался подвезти Мару к метро. По дороге нервничал, дрожал коленом, нарушал правила движения и почему-то оказался в темном тупичке между заборами и новостройкой. Припарковавшись к бесхозному кустарнику, задумался о любви к природе, о таинствах мастерства, непроизвольно схватил и сжал руку девушки, стал говорить горячо и непонятно. Убеждал, что режиссер и его муза, производящие на свет плод их общего дела, по сокровенной сути творчества являются единой плотью и посему ХПН у них должен быть общий. Мара неловко жалась к дверце, отцепляя от своего пальто мятущиеся руки астматика. Пробормотав что-то о младшей сестре, она ухитрилась выскочить из машины на грани насильственного поцелуя. И этим решила свою судьбу в искусстве.

Таким совершенно косвенным образом конфликт с неугодной исполнительницей вылился в заявление о разрыве сотрудничества, суде и материальной компенсации.

После чего удовлетворенный Барнаульский, уже отрицавший крысу, но опасавшийся, что поранивший его гвоздь был ржавым, отправился в поликлинику. Режиссер и сценарист — на дачу последнего, осмысливать содержательную канву фильма и рассматривать кандидатуру новой героини.

Переодевшись в собственную стеганую куртку на китайских перьях, виновница всех неприятностей побежала к метро. Симпатичный осветитель Виталик предложил подвезти девушку на собственном авто, но она решительно отказалась: «Мне далеко».

Больница, где работала Мара Плене, и впрямь находилась у самой кольцевой. На время съемок она взяла отпуск и плюс сколько надо обещала дать будущей кинозвезде за свой счет зам. зава отделением 1-й гнойной хирургии Валерия Юрьевна. С медсестрами здесь сложилась острая напряженка, дураков вкалывать за гроши в столь неприятном месте нашлось не много. После ухода Мары на все отделение осталась одна Шура — пенсионного возраста необъятная толстуха, тяжело переваливавшаяся на слоновьих ногах. Опыт врачевания средней ступени у Шуры был драгоценнейший — ей посчастливилось побывать в Афгане. Следом сонно ходили две вызывающе здоровые практикантки, все упорней думавшие о том, что подавать пиццу в какой-нибудь кооперативной харчевне куда веселее и прибыльнее, чем надрываться в здравоохранительном учреждении, убивающем юный оптимизм уже одним только неистребимым карболочным духом. А поэтому за техникой внутривенных уколов ученицы наблюдали слабо и общаться с пациентами-доходягами старались меньше — и без того жизнь не радует.

Ранний больничный ужин уже завершился, посетители покинули страдальцев, из старшего медперсонала осталась только дежурившая зам. зав. отделением Валерия Юрьевна. Она уже перекусила в ординаторской домашним бутербродом с котлетой и решила расслабиться под чай просмотром «Санта-Барбары». Черно-белый телевизор «Юность» был подарен врачам родственниками ракового усопшего, боявшимися взять обратно домой инфицированный предмет.

Лишь только раздались победные звуки музыкальной заставки и на экране побежали знакомые картинки, дверь тихо отворилась и перед Валерией Юрьевной появилась та, кому завидовал весь женский персонал отделения, та, которая уже больше принадлежала заэкранной кепвеловской фантасмагории, чем тутошнему реализму.

Вся больница неустанно перемывала косточки везучей девушке — бывает же такое! Наиболее трезвомыслящие особы обсуждали умственные способности неизвестного покровителя, протащившего Илене в кино. Всем было ясно, что без этого на экран не попадают, а тем более туда ни в коем случае не попадают такие, как Мара. Доброжелатели предвосхищали неминуемый провал скромной, робкой девушки, другие уверяли, что таковой Мара лишь притворялась и теперь по-настоящему проявит себя. Те и другие были уверены, что больше ее тут никогда не увидят, и посмеивались над наивностью Валерии Юрьевны, отпустившей Илене на два месяца.

— Ой, что это ты?! — Валерия Юрьевна сняла очки в китаеобразной оправе и уставилась на Мару, как жители разгромленной квартиры на вызванного к ним заслуженным спиритом Барабашку.

— Восстановиться на работу хочу. Заявление на ваше имя писать? — Мара куталась в узорчатый акриловый шарфик и выглядела не лучше, чем санитарка Людка после семейных разборок с неумеренно пьющим супругом.

— С какого числа? — Не верила ушам Валерия Юрьевна.

— Хоть с сегодняшнего. Я в ночь могу. Переодеться?

— Успеешь, — остановила ее заведующая и выключила звук. — Хочешь чайку? Как раз пить собиралась. Мне такие конфеты подарили! Набор в три слоя, немецкий. — Валерия Юрьевна поднялась с неожиданной для ее цветущей комплекции прытью, выставила на стол яркую коробку в полевых маках, наполнила в раковине и включила электрочайник. Села, пододвинув Маре стул, и внимательно присмотрелась. — Что-то у тебя губы какие синюшные...

— Перемерзла. Все время мерзну. — Мара положила ладони на блестящие бока чайника. — В кино отснялась. Кончено.

— Быстро теперь работают, — засомневалась заведующая, смекнув лишь теперь, что, может, никакого кино и не было. А было что-то совсем другое. — Сколько отвалили?

— Пока не знаю. Как Куракова?

— Из семнадцатой палаты? Ай, ты ж в курсе ее семейного положения... Сволочи мордатые. То дочь, то сын ко мне сюда ходили и подарки совали. Плакались все, что брать мамашу им некуда. Ну, отправили в хоспис. — Валерия Юрьевна надкусила вторую конфету и изобразила полное обалдение от ее непередаваемого вкуса.

На экране среди неувядающего цветения гостиной Си-Си дамы в вечерних туалетах ссорились у рождественской елки. В коридоре гнойной хирургии от души громыхала ведрами не твердо державшая швабру в руках Люська. «Не сыпь мне соль на сахар, не наступай на грудь...» — пела с полной самоотдачей зычным деревенским фальцетом.

— Понятно... Жалко Куракову, безропотная. — Мара рассеяно вертела в тонких пальцах фигурную шоколадку в лиловой фольге. — Из стареньких кто-нибудь остался?

— Семушкин. Третий раз нагноение вскрываем. Так ведь какой сквалыга! Никому ставить капельницу не дает, только Шуре. А я и говорю, пусть идет в платную и там выбирает персонал. Мы на госбюджете. Лечить будут те, кто есть.

— У него вены плохие, — заступилась за привереду Мара.

— Вот-вот. — Заведующая по-купечески, со смаком отхлебнула чай. — О тебе вспоминает. Говорит, невезучий, — если что в жизни приличное перепало, обязательно теряю. Машенька, говорит, как солнышко. «Машенька»! Антисемит несчастный.

— Пусть как хотят зовут... — вздохнула Илене, думая о своем. — Какое я солнышко?! Вот Людочка общительная. Пока со шваброй палаты обойдет, всех обласкает, и свои проблемы выложит, и чужих наберется. А я — зануда. Не умею до конца отдаться творческому порыву. И вообще — мрачная, неразговорчивая. Всего и заслуг — колю хорошо.

— Ой, Марочка! — Валерия Юрьевна придвинула девушке коробку в маках. — Ты у меня — сокровище. Вот только с журналом назначений поаккуратней.

— А что, медикаменты получили? Я ведь в основном активированный уголь и корвалол расписывала.

— Что уголь! Больным родственники дорогие лекарства сами достают, а потом, после летального исхода, отчет требуют: мы-де пятьдесят ампул покупали, а получили сорок три укола. Остальные, стало быть, персонал себе украл.

— Да что ж их, выбрасывать? Я остатки по неимущим раскидываю. Прихожу вечером — все в палате на меня глядят, обезболивающего ждут. Глаза такие... мучительные. Выходит, кому купить не на что или кто безнадежный — лежи, завывай... Вот и колю чужое. — Мара с облегчением вздохнула и откусила конфету. — Ой... Словно опять дома.

— Уж точно, девонька, дома. Слушай, я тебе премию выпишу. Точно! К Новому году. Так порадовала... Но ты уж сегодня Семушкину капельницу поставь, а? Не такие уж мы тут завалящие, верно?

Женщина поместила на кончик курносого носа свои недавно приобретенные задорого очки (оправа американская, стекла японские, как сказали в лотке) и взглянула на санта-барбаровских миллионерш с чувством собственного превосходства.

— Валерия Юрьевна... — засомневалась Мара. — А что такое ХПН?

— Ну... — пожала плечами зам. зав. отделением, — хроническая почечная недостаточность, полагаю.

— Я тоже так думала. А режиссер говорит, что это означает успех, обязательный счастливый конец. — Она поднялась. — Пойду разберусь с Семушкиным.

Валерия Юрьевна долго смотрела в молчаливый телевизор, осмысливая случившееся и механически жуя конфеты. Потом спохватилась, спрятала в стол коробку с маками и включила звук.

«— Это мы еще посмотрим, кто нужен Иден!» — сквозь зубы процедил мужественный Круз Кастильо и профессиональным ударом швырнул соперника в нарядную елку.