Глава 2

В московских переулках догорал мокрый нездоровый октябрь, особенно противный оттого, что ожидалась суровая, затяжная зима и очередные успехи в реорганизации экономики. Преодоление цветущего скарлатиновым жаром кризиса стало привычным, а присказка: не горюй, завтра будет еще хуже! — чем-то вроде приятного пожелания.

В переулках за Садовым кольцом взвыли пожарные машины, над крышами взметнулся столб гари, воздух дрогнул от взрыва.

— Ага, началось! — сказал человек за туманным стеклом новенького «мерседеса», идущего в суетливом автопотоке кольцевой. Водитель поддал газу и стал лихорадочно прокручивать давно сложившийся план отступления с отвоеванных позиций в сфере российского предпринимательства. Подобными размышлениями занялись и его соседи по трем полосам забитой иномарками проезжей части, но, к счастью, и на этот раз ошиблись. Шалуны рванули петарду за ларьком визгливой и сильно беременной колбасницы, а в кривом переулке неподалеку от Курского вокзала воспламенился чердак обреченного на слом дома.

Вначале занялся мелкий мусор, солома, затем огонь перескочил на картонные ящики с гордой наклейкой «Кипр» и коробки из-под кулинарных изделий отечественного производства. Запах гнилых апельсинов задушила кислая, серой отдающая вонь и ностальгические ароматы «застойного» общепита по типу «гуляш второй категории, соус основной». Жадные языки мужавшего на дармовых харчах пламени, смачно потрескивая, взвились к балкам потолка, прихватывая по пути висящее на веревке тряпье, клочья газет и прочие предметы домашнего обихода, оставленные бомжами. Из темноты под выбитым оконцем метнулись два полуголых тела, жалобно запричитала женщина, загрохотало, заскрипело, задымило. Чердак пылал, превращаясь в бушующий над крышами домов факел.

— Баста! Сдохнем здесь все, как Лазо в топке белофашистов. — Щуплый господин в лиловой дутой куртке и желтой каскетке с изображением Золотой пальмовой ветви Каннского фестиваля, махая руками и кашляя, с грохотом покатился вниз по лестнице необитаемого подъезда.

— Совсем охренел, Сеня?! С твоей астмой?! — подхватил его под руки крепыш в карпатском овчинном жилете, изображая выпученными глазами крайнюю обеспокоенность. — Ведь обещал же, обещал всему коллективу! Подумай о нас, об искусстве, мать его так! Извини за пафос.

— Не умею халявничать, — тяжко подвесившись к локтю крепыша, простонал увенчанный пальмовой ветвью и, выбравшись из подъезда в узкий помоечный дворик, обратил на своего заботливого спасителя трагический взор: — Душа болит, Ливий!

Они стояли обнявшись посреди осеннего неуюта — единомышленники, мастера экрана, соавторы ленты «Пламя страсти», которой предстояло потрясти кинематографический мир.

Режиссер Касьян Тарановский был мал, худ, зелен лицом. При этом почему-то на всех киношных тусовках Сеню путали с Роланом Быковым, а в печатных информациях — с Арсением Тарковским и даже, бывало, с Андреем. Ирония судьбы неиссякаема и порой многозначительна. Понимаешь на конкретном примере, что зло неотвязно сопутствует добру, искажая его лик своей дурной харей, а за великим человеком следует персональный пародийный двойник.

Постепенно Касьян не только смирился с участью двойника, но и научился извлекать из нее рациональные зерна. Кроме Быкова и Тарковских он охватил довольно представительную группу киномастеров отечественного и зарубежного происхождения, чьи идеи, приемы, персонажи появились в его лентах в изгаженном, но все же — обидно-узнаваемом виде. В процесс переваривания им совокупного продукта мировой культуры включались ядовитые ферменты мелкого сквалыги, приспособленца и неудачливого прелюбодея. От «метода» Тарановского за версту несло похабщиной и сивушным новаторством отечественного разлива.

Перестройка подкосила, но не сломила певца социалистического реализма. Из персонального кризиса режиссер вынырнул с помощью деятельной супруги, возглавившей торговую фирму «Полет» по обмену через страны третьего мира баллистических ракет среднего радиуса действия на «ножки Буша». Отъевшийся окорочками, подобревший Арсений, признав себя пост-пост-модернистом, влился в процесс возрождения отечественного кинематографа и, наконец, покусился совместно со сценаристом Закрепой на реализацию монументальной задумки.

В среде советского интернационального кинематографа Ливий Закрепа олицетворял русско-украинскую дружбу и резко отвергал домогательства настырных юдофобов, утверждавших, что у враждебной национальности все наоборот и даже кровь наследуется по матери. Это был крупный, фонтанирующий жизненной энергией здоровяк, проживающий на Перелыгинской даче в постоянной близости к природе и традиционным методам активизации творческого потенциала.

Бабушка Ливия Софья Мужмук в период становления социалистического реализма сочиняла батальные морские рассказы под псевдонимом Штурман Жорж. Пережив семидесятилетие, она весьма несвоевременно, с точки зрения культурной ситуации развитого социализма, написала откровенные мемуары, целиком посвященные высоко поэтическим отношениям с известным литератором А.М. Берлиозом. Помимо шокирующих признаний писательницы о чувственных и художественных отношениях с известным исследователем раннего христианства, в мемуарах С. Мужмук имелся документальный отчет об истинной причине его трагической гибели под колесами трамвая. Ликвидация мыслящего интеллигента нежелательной национальности, председателя МОССОЛИТа Берлиоза была проведена сталинскими чекистами со свойственным им цинизмом. Причем доподлинно выяснилось, что некий агент ОГПУ Степан Лиходеев, выступавший под кличкой Аннушка, лично разлил на трамвайные рельсы противотанковое масло, сыгравшее столь роковую роль в судьбе отечественной литературы.

Сам Ливий вскрытием социальных язв не увлекался. Соавторствуя с видными мастерами, Закрепа вносил жизнеутверждающие ноты в многоплановые реалистические полотна самого искреннего в мире киноискусства государства свинарок и пастухов. Особенно удавались ему пышные колхозные свадьбы, шумящие под бурно цветущими яблонями, комсомольские, с огоньком и задором праздники, овеянные романтикой палаточные радости геологов, а также остросатирические и ресторанно-бордельные сцены для лент исторического и обличительного характера.

В общественной жизни сценарист занимал активную позицию, не чураясь изнурительной административной работы. В быту являлся одноженцем и многолюбом.

Перестройка раскрыла новые грани дарования Ливия. Он осуществил наконец-то хрустальную мечту своей жизни — фразы его текстов, как гоголевские, пушкинские или грибоедовские, растаскивались на цитаты. «У женщин свои секреты...», «Целый день я с Кефри...», «Все мои семеро детей занимаются танцем», «Чему не помешает больший объем?» — эти, а также многие другие крылатые выражения выпорхнули из-под нержавеющего пера Ливия на телеэкраны и незамедлительно сделались народным достоянием.

Столкнувшись в ресторане Дома кинематографистов на тематическом банкете «Так жить плохо», Закрепа и Тарановский посмотрели друг другу в глаза, напились до полного взаимопонимания и затеяли совместный проект.

— Крепись, партайгеноссе. Мы плюнем с тобой в вечность. — Всхлипнув, Тарановский положил перед коллегой роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

Последовавшая за этим напряженная работа на даче Закрепы в Перелыгино полностью обновила устаревший роман по линии пересмотра его слабоэротической направленности. В ярком провокационном полотне по родившемуся сценарию Маргарита и ее заумный любовник должны были явиться широким массам на крыльях столь близких этим массам основных инстинктов.

Бог с ним, конечно, с Булгаковым и намозолившим всем мозги Понтием Пилатом. Главное — испепеляющая страсть, сатанинские проделки Воланда, сводившиеся к тому, чтобы спалить в горниле плотского пожара весь город, а в сущности — государственную систему в целом.

По задумке авторов действие фильма разворачивается в «застойные» времена. Высокодуховный интеллигент написал нечто диссидентское и, пострадав за правду в лагерях, вышел на волю заметно преображенным: раздобрел на баланде и сменил умственную ориентацию на физиологическую. На вокзале его встречает истомившаяся воздержанием возлюбленная. Герой начинает воспламеняться и, вместо того чтобы затеять глубокую дискуссию о свободе слова, ужасах воспитательных учреждений строгого режима и застойного тоталитаризма, тянет подружку на чердак близлежащего дома. Происходит любовь. Волнующая, подробная, для зрителя в данном контексте — неожиданная. От обнаженных тел начинает тлеть солома и картонное рванье. Пламя охватывает чердак. Едва подхватив штаны, герой бежит со своей неудовлетворенной спутницей на чердак близлежащего дома. Снова секс — и снова возгорание — пламя страсти охватывает город. Любующийся панорамой столицы с Останкинской башни Воланд отмечает дымные хвосты над горящими точками и в экстазе воспламеняет саму башню. Это его месть бесполым, насквозь зашоренным ханжески-лживым «совкам». Здесь как бы выясняется, что все происходящее на экране по мотивам известного романа — остроумная, раскованная пародия. Прибывшие на места происшествий врачи и пожарные вместо того, чтобы заняться своим делом, вступают в беспорядочные половые отношения с пострадавшими.

Разумеется, сюжет фильма не исчерпывался этими мощными по метафоричности сценами. Свита Воланда является на заседание Верховного Совета. Опять-таки с самыми разнузданными целями. Идет прямая телетрансляция, у микрофона приклеился шамкающий глава страны, вокруг — знакомые лица ЧПБ. В зале тоже вполне узнаваемые представители общественности. И вдруг — исчезает одежда. Поголовно у всех, независимо от чина и сексуальной ориентации. Коммунисты, разумеется, обеспокоены пропажей партийных билетов. Голый генсек, введенный в заблуждение суматохой, кидается целоваться с президиумом, как это у него было заведено. Срам на всю страну.

Полная волнующих ассоциаций встреча с любимыми героями — Воландом и его свитой происходит не на Патриарших прудах и не с литераторами. Сатана на этот раз является прямо на дачу генсека под видом американского ученого-экстрасенса и в приватной беседе предсказывает обреченному лидеру скорое появление Горби. Заодно отрывает голову ближайшему прихлебателю Брежнева.

Только после всего этого должен был засверкать насыщенный чувственностью и юмором эпизод на чердаке.

Тарановский энергично взялся за пожарные сцены, торопясь высказать самое главное. На дворе — осень, мокрота и уныние. По замыслу же сценариста Москва должна предстать либо в майском цвету, либо уж утопать в снежной белизне, на фоне которой эффектно полыхают пожары. Пламя страсти, охватившее столицу, — образная кульминация ленты, апофеоз в апогее (или — апофигей, по меткому замечанию известного писателя). А чердачный неуемный секс героев — главная изюминка апофигей, которую следовало обсосать со всех сторон, как лакомую косточку. Кто мог подумать, что столь удачно начавшийся съемочный процесс упрется в героиню! Да в какую «героиню» — тьфу! Дура, растяпа, чертовка...