Глава 8

Синюю «девятку», ползущую по пыльной дороге между черными цыганскими коровниками, заметили сразу. Маргарита, стоя на табуретке, развешивала в саду белье и делала это так, словно выполняла показательную программу по фигурному катанию — движения плавно перетекали одно в другое, жесты поражали грацией. На шее у нее висело ожерелье из цветных прищепок, влажные после купания в озере волосы были прихвачены алой косынкой, а длинный подол ситцевого сарафана подоткнут за пояс, открывая загорелые колени. Она уже добралась до самой высокой точки подвязанной к дереву веревки и демонстрировала высший пилотаж: держась за ветку сливы, тянулась на цыпочках, чтобы перебросить огромное полотенце. Конечно, все это было бы не столь увлекательно, если бы не Максим, следивший в окно за действиями ладной хозяюшки. Она увидала чужую машину, подала знак, он неохотно оторвался от созерцания и первой строфы сонета, в котором намеревался воспеть процесс сушки белья среди малиновых кустов. Завершаться сонет должен был так: «И труд и блажь у нас с тобой едины. Блажь за столом, а труд в кустах малины». Звучало двусмысленно и требовало доработки.

Между тем автомобиль остановился возле одуванчикового дома, и из него выгрузился человек в костюме олимпийской сборной. По телосложению и общему физическому статусу олимпиец мог бы претендовать лишь на участие в команде шахматистов — комплекцией он тянул на авитаминизированного подростка, мощным же лбом, не скрытым жесткой медной шевелюрой, — на мыслителя мирового масштаба, достойного быть увековеченным в мраморе.

Мыслитель размял спину, огляделся и крикнул:

— Хозяин, я приехал!

Вскоре у крыльца обнимались, трясли друг другу руки и говорили наперебой трое: оторвавшаяся от своего занятия хозяйка, прервавший творческий процесс писатель и «спортсмен» Лион Ласкер. Он был чисто выбрит, подтянут и весел.

— Ага, значит, вон у тебя как вышло. Все правильно, — подвел итог наблюдениям Лион. Круто высморкался, протер очки и достал из машины пакеты: — Здесь телячьи отбивные, баранина на ребрышках и прочие премудрости для пиршества на природе. Кокосовый ликер лично для вас, прекраснейшая. — Он протянул Маргарите бутылку, окинув ласковым взглядом, преисполненным мудрого самопожертвования. Так истинные рыцари смотрят на жену друга — на объект отвлеченный и недосягаемый.

— Угадали, — кивнула Маргарита, подоткнула на затылке растрепанные волосы и опустила подол сарафана.

— Угадал практически все. Причем без особого напряга. Расчеты элементарные. Видите ли, Маргарита, Максим Горчаков, как психофизический объект, находился в стадии неустойчивого равновесия, тяготевшего к состоянию стабильности. А для этого ему требовалась половина — он ведь из породы рассекновенных андрогинов.

— Не запугивай Марго. Ей прекрасно известно, что произнесенное тобой слово вовсе не анатомический термин и не ругательство и означает существо, объединяющее в себе мужское и женское начало, то есть в экзистенциальном плане — совершенное.

— Мудрено формулируешь, Эйнштейн. Позвольте присесть? На крыльце хорошо обдувает. Запарился я в дороге. — Лион сбросил синюю куртку со спортивными эмблемами, стянул влажную тенниску, обнажив узкогрудый ребрастый торс, сел на ступеньку и обратился к Маргарите: — Платон, прекрасная прачка, во всяком случае, утверждает, что прежде люди были трех полов. Кроме мужчины и женщины существовали некие особые существа, воплотившие предельную гармонию и красоту. Телом они обладали округлым, в котором имелось всего по два комплекта, кроме общей головы. — Он снял кроссовки и с удовольствием вытянул ноги. — Умно придумано? Идеальная конструкция. Потом-то, увы, пошло производство андрогинов другим путем — головы две, тела два, а в нем не все рассчитано для обособленного существования. Так я к чему гну — передвигались эти самые одноголовые и двуполые счастливчики либо прямо, либо колесом и обладали чудовищной силой.

— Это точно про нас. — Максим обнял стоящую рядом Маргариту.

— Смешного, между прочим, мало. — Лион подставил лицо солнцу. — Совсем захирел в своей конторе. А вы прямо вроде с Карибских островов. Завидки берут, как известного вам Зевса. Поступил громовержец с андрогинами неэтично, мало того — жестоко. На меня в юности эта история произвела кошмарное впечатление.

— Может, вначале в озеро макнемся, а? — предложил Максим. — А потом за страшилки примемся.

— Всему свой черед. Дай остыть. Я ведь не просто язык чешу — душой оттягиваюсь. И про вас свое впечатление излагаю. Короче, испугавшись силы круглых, удачно укомплектованных существ и, разумеется, позавидовав их счастью, неукротимый искатель любви Зевс, много, надо сказать, претерпевший на дамском поприще, приказал разрубить андрогинов пополам и разметать половинки по свету. С тех пор несчастные ищут друг друга. — Лион снял очки, закрыл глаза и забубнил как по писаному: — «Когда же кому-либо случается встретить как раз свою половину, — утверждает мыслитель Платон, — обеих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они потом не хотят расставаться даже на короткое время». Так что, ребята, хоть стреляйтесь, а расставаться вам совсем нельзя.

...Мясо решили жарить на углях, и место для этого выбрали особое. Островок размером с цирк-шапито соединялся с берегом узкой косой и словно плыл между двух озер. Вокруг — водяная гладь, отражающая высокое июльское небо, пышная зелень берегов, то низких песчаных, то отвесных, каменистых. Шелестят на ветерке заросли камыша, желтыми глазками горят среди глянцевых листьев кувшинки, порхают вокруг совершенно непуганые птички, носятся в воздухе хрупкокрылые стрекозы и трещат в высокой траве кузнечики.

— Причем, самое интересное — никого! — Обойдя островок, Лион с насильственным интересом туриста, приведенного в составе группы в музей, осматривал пейзаж. — Солнце, лето, песочек, водичка, а глаз ни на кого не натыкается. Одни во всем свете. Недешевое удовольствие. Прикиньте, во сколько оно обошлось бы нам на территории насквозь обжитой Европы. — Ласкер пристроил у елок раскладной стульчик и поставил рядом кейс.

Купол сосновых крон закрывал островок от солнца, сохраняя душистую прохладу. В буром игольчатом ковре сновали муравьи, и было так тихо, что слышались всплески рыбы, дробящей кругами гладь озера. У разведенного костра бдел над жарившейся бараниной Максим, отгоняя лопухом слепней.

— Мы это место давно приглядели. Максим вот стол со скамьями собственноручно сколотил. — Маргарита расставляла на широких досках пластиковую посуду. — Им теперь и другие пользуются, но еще ни разу не сломали. Даже слов никаких не вырезали.

— Лень было с бодуна-то, — скептически отозвался Ласкер и вытряхнул из кейса пачку газет. — Специально тебе привез для ознакомления, отшельник. Взгляни, что творится — глобальный всероссийский триллер.

Максим отозвался нехотя:

— Не стану. Я скрылся и обороняюсь от информации, как тебе известно, в целях самосохранения. Такой, значит, слабак страусиной породы — голову в песок, и порядок. Хотя можно было бы и привыкнуть — все же привыкли. И получилось общее равнодушие, поскольку информированность несовместима с жизнью. С нормальной жизнью. Вот сейчас, в этот самый момент, где-то палят из гранатометов, жгут стариков, детей, кто-то проклинает тот миг, когда родился на свет, кто-то молит о помощи, а мы жарим отбивные и чешем языком. При этом даже ощущаем некое удовольствие от собственной отстраненности и сохранности.

— Так уж устроено, Макс. Каждому свое. Человек, даже преисполненный величайшего сострадания к бедам ближнего, не может умереть от чужого горя. Только наращивает защитный слой. Кожа становится как у слона, мозги покрываются изоляционной пленкой. А душа... Она, вероятно, скрывается в пятках.

— Понимаю, Ласкер, в чей огород камешки. Да, я теперь как слон. Наглухо закрытый от инородных негативных веяний эгоист. Андрогин в футляре. Во времена Чехова, Толстого считалось, что мыслящий индивидуум должен стесняться этих проявлений, как дурной болезни. И непременно полагалось испытывать тягу к состраданию, милосердию, «милость к падшим призывать».

— Ой, ой! — бросив газеты, Ласкер вскочил, махая руками. — Кусаются! Понабежали, рыжие!

— Ты ж в самый муравейник сел, дитя природы. — Согнав Лиона, Максим стал колотить стульчик о землю.

Обкусанный муравьями Ласкер устремился к воде. Следом за ним, скользя босыми ногами по песку и скручивая на ходу волосы, спускалась с крутого берега Маргарита. Присев у костра, Максим смотрел ей вслед, стараясь удержать и продегустировать ощущение удивительного счастья — вкус ворованного, невозможного благополучия, поселившегося в отдельно взятой душе вопреки окружающему хаосу. На периферии солнечного лета уже маячила тень осени, а в перепалках с бодрым Ласкером таилась опасность, которую отшельник Горчаков изо всех сил старался не замечать.

Ночью высыпали звезды. Пустые хаты казались спящими, деревенька покойной, уютной, живой. Измучившись борьбой с комарами, Маргарита быстро уснула, Максим тихонько вышел на крыльцо, прислушиваясь к себе и к миру и пытаясь установить между этими составляющими бытия гармонию.

Послышался хлопок машинной дверцы, зевая и кутаясь в простыню, появился спавший в автомобиле Лион. Отошел в кусты, прошуршал струей, вернулся и подсел рядом.

— Не спится. Отвык я от этого занятия. Ого... — Он задрал голову. — Какой планетарий высыпал. И ведь никак мозги не смирятся, что картинке-то, которую мы видим, тысячи лет. Тысячи лет нес нам ее вышедший из звезд свет. А сейчас они, поди, совсем другие.

— Поднимая лицо к небу, мы возвращаемся в прошлое. И ни фига там не меняется, сколь бы мы здесь ни пыжились.

— Меняется, Макс. — Голос Ласика обрел несвойственную серьезность. — А ведь я прибыл по делу.

— Догадываюсь. Помнится, исчез ты в апреле, оставив записку: «Сало в газете в сенях. Щи в погребе. Когда разберусь — явлюсь и поведаю. Хуйлион». Разобрался, выходит?

— Еще больше запутался. — Лион сел рядом на крыльцо, завернувшись простыней. — Только ты слушай не как прокурор. Представь, что выступать тебе в моем деле защитником... Если услышу смех или скептические приколы — умолкну навсегда.

Максим сохранил серьезность, хотя история, изложенная Ласкером сбивчиво и нескладно, звучала довольно странно. Было на чем разгуляться юмору. Оставались также сомнения, а уж не привиделось ли рассказчику кое-что в горячечном бреду? И не заимствовало ли его воображение образ рогатого искусителя из рукописи Максима?

Начались чудеса, когда расставшегося с женой и практически потерявшего работу ученого замучили сомнения по поводу необходимости физического выживания. Так ли уж необходима борьба за существование или проще «уснуть и видеть сны»? Гамлетовские, в общем, дела. Именно в тот момент, когда сидел он наедине с остро отточенной дедовской бритвой и бутылкой польской дешевой водки, перед ним предстал человек. Он был мерзок тестообразием плоского лица и похож на Мефистофеля щедростью обещаний. В соответствии с заверениями безликого, Лиону предоставлялась сказочная техническая и материальная база для дальнейшей работы над психогенератором, погребенным вместе с развалившимся «ящиком». Ему же принадлежало право подбора специалистов, необходимых для оперативного выполнения поставленных задач. Ласкер возликовал — люди серьезные заинтересовались аппаратом и были готовы помогать в его создании! Генератор понадобился! И не каким-то воякам или бандитам, а группе просвещенных интеллигентов, намеренных использовать внушение в целях духовного просветления общества, то есть именно так, как мыслил Лион. От него требовались лишь ускоренный темп и строжайшая секретность работы.

Лион мгновенно подобрал команду и в прекрасных условиях предоставленной патронами лаборатории осуществил сборку опытного образца. Провел эксперименты на добровольцах из сотрудников и, обнадеженный результатами, сделал конкретные расчеты на будущее. С этими планами он выступил в сентябре перед заинтересованными лицами на даче шефа и поручился в том, что в середине августа сможет установить первый передатчик и произвести пробный сеанс.

Тут и началась чертовщина. Скорее всего, дало о себе знать сильное умственное переутомление. Ласкер не мог уснуть в своей удобной однокомнатной квартире, предоставленной ему работодателями рядом с лабораторией. Не спал, хоть тресни, а все время думал — герой он или выродок, спаситель человечества или губитель. Над кудрявой головой Лиона вороньем кружили черные сомнения.

Однажды, отчаявшись уснуть, Лион проглотил кучу таблеток. Не уснул. Оделся, поехал на вокзал с целью сбежать на край света, то есть — в деревню Козлищи, выскочить из порочного круга, спрятаться. Сел в какую-то пустую электричку и тут понял, что его преследует настоящий черт! Хотел сбежать, выскочил на неизвестной станции, а черт за ним! Угрожал, нервно стуча копытами, требовал от Ласкера немедленно вернуться в лабораторию и продолжить сатанинское дело. Притом глаза его светились красным и глядели со всех сторон, как огни на железнодорожных путях. А бежать вроде было некуда, разве что перемахнуть через парапет моста прямо на крышу идущего товарняка. Что Ласкер с ощущением хитрого хода и осуществил.

Придя в себя после операции в областной больнице, Лион заметил субъекта с рогами, прячущегося за спиной санитарки. И под покровом ночи покинул ненадежное убежище. Оказался в захолустном, убогом монастыре, где пытался исповедаться батюшке и получить совет. Прятался там с месяц, пока не столкнулся возле церкви нос к носу с рогатым преследователем. Тот хохотал, разевая зубастую пасть, и говорил, что отпускает Лиона, поскольку в его руководстве коллектив лаборатории больше не нуждается. Работа в стадии завершения, а сам Лион теперь умственно поврежденный. Оставил его преследователь! Сел в блестящую иномарку, хлопнул дверцей и умчал.

Лион ушел из монастыря без определенных планов на дальнейшее существование. Бомжи приняли его за своего, тем более что изъяснялся травмированный странно, то с приволжским оканьем, то с заиканием, то с евангельскими цитатами. И придумали ему прозвище — Хуй ли он? Потому что не рассказывал ничего про себя рыжий человечек.

— Вот и не знаю я, Макс, что здесь быль, а что привиделось. Но больше всего поразило меня вот что... — Лион заглянул в глаза друга. — Главным моим нанимателем, то есть зачинщиком всего этого дела, является господин по фамилии Пальцев!

— Ничего себе, поворот! — Максим вскочил, склонился над Ласиком, чтобы лучше видеть хмурое обезьянье лицо. — И ты мне сообщаешь об этом только сейчас?

— Когда слушал твою историю с марафоном, вспоминал свой доклад на пальцевской даче, свои криминальные взаимоотношения с чертякой и все никак не мог вникнуть — где правда-то? Может, диагноз у меня уже определился — шизуха. А может, попутал нас всех хитрый бес и неспроста им вся каша заварена?

— Так или иначе — влип ты здорово. И ведь сам, сам свою дорожку выбрал! Вернулся к ним, когда уже знал мой прискорбный опыт общения с этим типом!

— Оттого и вернулся. Во-первых, ты так и не разобрался, сколь велика причастность Альберта Владленовича к грабежу. А если его и в самом деле подставили? В таком случае никакой опасности в контакте с ним нет.

— У меня нет фактов. Только интуиция и принятое давно решение.

— Э-э, старикан! Решение крепко, пока искушение далеко. Меня-то благими намерениями приманили... И возникла мысль... — Ласкер покосился на угрюмо молчавшего Максима. — Подозрение опасливое появилось: вдруг пальцевские обормоты дурное затевают. Аппарат-то в принципе восстановлен. А как обойдутся они без меня и таких дров наломают!

— Уж это наверняка... Слушай, старик, ситуация однозначная — надо ликвидировать аппарат и все разработки немедля!

— Это первая мысль, которая пришла мне в голову — мысль труса. Вторая — а если рискнуть? Уничтожить аппарат я всегда успею... Но ведь можно рискнуть сделать большее! Доработать прибор и воспользоваться им в благих целях! Ты и я — это команда, Макс! Может, Верховный Создатель через нас протянул человечеству соломинку? Может, Христос Спаситель — уже действует!

— Причем при посредничестве бандитов!

— У них сегодня сила, Макс. У них деньги и власть, а стало быть, без них не обойтись. Но мы сильнее! И мы сможем помочь всем.

— Ты так ничего и не понял! — Максим заметался перед Лионом, хрустя гравием. — Мысль о спасении человечества — самая опасная иллюзия, самый влекущий соблазн. На этом и ловят мозгляков всякие Гнусики. Существуют запреты, табу. Личность — священная территория, на которую нельзя вторгаться диверсантом.

— Так что же, спрятаться, значит, как ты, и наплевать на торжествующий беспредел? Пусть миром правят вырожденцы и нравственные мутанты, пусть потихоньку вымирают прекраснодушные, но нежизнеспособные индивидуумы, а вся страна сидит по уши в дерьме! Это же капитуляция, Макс! Количество зла возрастает в геометрической прогрессии! Оно размножается, как монстры профессора Персикова! Аппарат — наше детище. И он будет слушаться только «донора». Тебя, Макс! — Даже в темноте глаза Ласкера сверкали, и речь полыхала огнем.

Но Горчаков не дрогнул.

— Клянусь, я могу подойти к этому прибору лишь один раз — для того, чтобы уничтожить его. — Резко повернувшись, Максим зашагал по тропинке к полю.

— Умоляю, остановись! Послушай, все очень серьезно. Если ты не согласишься, они найдут другого... — переведя дух, выпалил Ласкер вслед удаляющемуся Максиму. И проговорил чуть слышно: — И ты, Брут...

Он всхлипнул и, не оглядываясь, рванулся к озеру, светясь в темноте белой простыней, словно тогой. Затем спина скрылась в осоке, раздался всплеск, и на секунду Максу явилась странная мысль: «Исчез. Так и должно быть».

На следующий день, проводив Ласкера, Максим и Маргарита сидели в саду. Пахло помидорной ботвой с политого огорода, на всем лежало умиротворение тихого погожего вечера. Шафрановый закат уже начинал светлеть и выгорать, покрываясь пеплом легких, высоких, словно длинные мазки кисти, облаков. Насвистывая «Как много девушек хороших», Максим оттачивал лезвие крупного перочинного ножа, который был найден при вскапывании огорода. Маргарита перебирала ягоды на варенье.

«Неизвестные мне люди вырастили эти деревья, а я чувствую себя так, словно жила здесь сто лет. Будто всегда все так и было. Было и будет...» — который раз внушала себе она, отгоняя неведомо откуда явившуюся тревогу. И сладко вздохнула. Максим поймал ее липкую от малинового сока руку, слизнул с запястья рубиновую каплю. Маргарита удержала его ладонь.

— ...Я знаю, знаю, что жить внутри своей любви эгоистично. Но я не хочу слышать о том, что говорил Ласкер и что пишут в газетах. О том, что делается за пределами нашего дома, нашего крошечного необитаемого островка. — Маргарита проглотила вдруг подкатившие слезы. — Ну почему, почему мы не можем жить как обыкновенные люди — копать картошку, солить грибы, растить детей! — Она закрыла липкими ладонями лицо, из-под них выскользнули и скатились по щекам теплые капли.

Максим убрал ладони и губами осушил слезы.

— Ты никогда не должна плакать, девочка. Мы вместе, и это главное.

— Я понимаю, так не может продолжаться вечно. Мы не можем спрятаться от себя, Макс...

— Можем. Раньше я старался быть одиноким и гордым, заполняя пустоту придуманными каждодневными заботами. — Максим вонзил лезвие в доску стола, прижал ее плечи к себе и стал тихонько баюкать, словно ребенка. — Я держался, но сомнения одолевали. Почему я здесь, выброшенный за борт, всеми забытый? В расцвете сил, жажды деятельности, возможно, таланта... Обида, беспомощность, зависть образовали свалку, над которой вороном кружила растерянность. И мучила вина чего-то несвершенного. И еще жуткий страх, что, спрятавшись в этой глуши, я никогда не сумею найти тебя. И вот появилась ты — награда, оправдание, жизненный приз. И все переменилось — я понял, как суетны были мои страстишки, желания, как постыдна зависть... Я знаю теперь точно, что во всем прав. Но... — Он отстранил Маргариту, заглянул ей в глаза и продолжил с горечью: — Но ведь не стал же землепашцем! Продолжаю писать никому не нужную сагу и чаще, чем надо, возвращаюсь мыслями к своему изобретению...

— Твою сагу обязательно напечатают...

— Это тупик, Марго. — Максим с улыбкой покачал головой. — Ни в чьей жизни ничего не изменится, даже если я напишу еще десять книг и по ним снимут фильмы, ставшие призерами лучших фестивалей.

— Вчера ты был другим. Что-то произошло. Это Ласкер? Он вернулся к вашим разработкам?

Максим кивнул.

— Я ничего не могу от тебя скрывать. Даже то, с чем должен справиться сам... Получается, девочка, что аппарат, способный внушать мысли на расстоянии, не утопия и не бред юного фаната.

— Опасный путь, Макс. Если ваш аппарат не фантазия... он может оказаться в плохих руках.

— Лион надеется, что планы у «заказчиков» самые благородные — помочь стране выкарабкаться из кризиса. Кризис-то не Змей Горыныч какой-нибудь. Этот зверь пострашнее, он жрет человека изнутри — его волю, веру, его милосердие, радость. По нему и хотели шарахнуть.

— Если суметь пробудить в душе каждого сострадание, радость... если хотя бы научить видеть всю эту красоту и уметь быть счастливыми... — мечтательно проговорила Маргарита, но тут же встряхнула головой, отгоняя искусительные мысли. — Как в болото затягивает... Нельзя, Макс, все равно — нельзя! Ведь ты об этом писал — о трясине великих идей, Мастер! Это ловушка.

— Только, пожалуйста, улыбайся, когда называешь меня так. И я буду улыбаться — свихнувшийся от счастья чудила.

— Нисколечко я не шучу. Мастер — это склад души... Это такой человек, для которого вокруг ничего чужого нет. И боль каждого — его боль.

Максим печально вздохнул:

— Лион считает меня дезертиром и капитулянтом... Ведь я спрятался, оградился этим заборчиком, своей любовью и ничего не хочу больше знать! Ни-че-го... Смотри, этот нож, принадлежавший какому-то немецкому захватчику, пролежал в земле полвека. Может, им кого-то убили. А я нашел, почистил и точу карандаши. А еще применяю в самом мирном хозяйстве. Значит, дело не в оружии, а в том, кто им владеет.

— Кто нанял Ласкера? — подозрительно глянула Маргарита.

— Я... не хотел говорить. Не хотел тревожить тебя...

— Компания Пальцева?

— Но ведь среди них могут быть порядочные люди... — виновато и совсем неубедительно возразил Максим.

Маргарита схватила его руку, сжимавшую нож, да так крепко, что лезвие впилось в их ладони:

— Обещай мне, сейчас обещай! Ты никогда не будешь верить этим людям. Никогда, даже если речь пойдет о спасении человечества, не станешь работать на Пальцева...

— Пусти... — Максим осторожно высвободил нож. — Клянусь. Забудем об этом. — Он поднялся и легонько встряхнул Маргариту. — Эй, да ты совсем замерзла! Уже падает роса. Пойдем-ка к огню, андрогинка.

Тут же вскочил и закружил у ног дремавший на ступеньках пес.

— Взгляни, взгляни на этого хитреца! Если его никто не видит, спокойно ступает на больную ногу. А если хочет нам понравиться, то подвешивает ее к животу. Взывает к состраданию в виде борщовой косточки, — потрепал пса Максим.

— Ничего ты не понял. Просто, когда очень хорошо, то особенно боишься боли. Он прячет лапу, чтобы не испортить болью радость.