Глава 7

— Ну куда ты меня тащишь? Нет, ты серьезно? Обалдел совсем! Я ж в тапках, — упиралась Варя, но муж, приложив палец к губам с видом строжайшей секретности, достал из кармана связку ключей и потряс у ее носа. Затем потянул в коридор. В темноте светлели на вешалке летние плащи, топорщился спицами мамин клетчатый зонтик. На отрывном календаре последние часы доживал листок «30 апреля. 1937 год». — Вот еще тайны! Ничего не понимаю. — Варя надула по-детски пухлые губы, обрисованные сердечком.

Лев подумал, что в долгие часы разлуки не мог вообразить ничего желаннее этих губ, этих тонких, высоко выгнутых бровей, черных глаз — капризных и манящих одновременно. Не удержался, притиснул жену к черному дерматину входной двери и жадно набросился с поцелуями.

— Теперь что, остаемся? — переведя дух после затяжного поцелуя и упираясь ладонями в его грудь, спросила Варя. Она призывно и томно смотрела в красивое лицо Льва снизу вверх, соблазнительно шепча: — У мамы последние предпраздничные репетиции с вундеркиндами, придет поздно. Клавдия личные дела устраивает. У нее романы, романы!

— Мишка спит, тесть заседает, распределяя праздничные награды, — продолжил Лев. — Мы одни во всей квартире. Но это вовсе не то, что в ДОМЕ! Я предлагаю вам волшебное свидание, графиня Горчакова-Люксембург!

— Фи! Какие теперь графини. Растолстела, как знатная свинарка. — Варя кокетничала, поймав взгляд мужа, нырнувший в вырез ее легкого халатика. — Ладно, прогуляться согласна. Только переоденусь.

— Э, нет! — Лев поймал жену за руку. — Этот роскошный туалет как раз то, что требуется в моем представлении. — Он открыл дверь и вытащил упирающуюся Варю на лестничную клетку.

На цыпочках, воровской пробежкой они поднялись на один пролет к чердачному этажу, откуда вела к закрытой оцинкованной двери чердака металлическая пожарная лестница.

— Извольте следовать за мной, прелестнейшая.

— Но там заперто!

— А что я тебе показывал?

— Где ты взял ключи? Крыша — стратегически важный объект. Оттуда шпионы могут наблюдать за Кремлем. Нас ведь столько раз предупреждали, чтобы следили за посторонними. — Придерживая полы длинного крепдешинового халата с луговыми букетами по сливочному полю. Варя поднималась вслед за мужем.

Вверху лязгнул замок, проскрипела дверь. Вцепившись в руку Левы, Варя нырнула в темноту. Лев достал фонарик и пошарил вокруг. Свет выхватил переплетение труб, электрических кабелей, мощные бетонные стропила, держащие перекрытия.

— Не ротозейничай, здесь пыльно и душно. За мной, за мной, товарищ Горчакова!

— Пахнет мышами. А стрелки зачем?

— Указывают выход к люку на крыше. Если бы, допустим, началась война и кто-нибудь стал кидать в наш дом бомбы, мирные жители вышли бы на крышу, чтобы их ловить.

— Дурацкие шутки... Я и так боюсь. Не войны, мышей...

— Мы уже пришли. А ну, держись за мою шею... — Лев обнял жену. — Крепче. Еще крепче. Поцелуи отставить. Закрыть глаза! Здесь секретные объекты, подглядывать строго воспрещается.

Варя зажмурилась и почувствовала, что ее поднимают вверх, затем ставят. Тут же лязгнул под ногами металл, омыло лицо ночным весенним воздухом.

— Ой... Красота... — Варя открыла глаза, но не выпустила шею Левы.

Зрелище захватило дух. Они стояли на площадке гигантской плоской крыши, похожей на спящий фантастический город. Портики с колоннами, лесенки, тумбы, массивные прямоугольники труб, «суфлерские будки» чердачных окон — все было залито голубым, призрачным лунным светом.

— Снизу тянет теплом, а свет как на сцене!

— Сегодня весь день палило солнце. Цемент разогрелся, железо тоже. Я не сомневался, что мы не простудимся.

— Так ты уже здесь побывал, хитрюга!

— Забываешь, милая, кто твой муж. Глянь-ка вон туда и туда. Мощные прожектора, направленные на мост. Праздничное освещение Кремля, центральных артерий столицы, Красной площади! Устанавливали мои ребята и иллюминацию в виде гирлянд тоже. Впечатляет, а?

Варя подбежала к высокому парапету, заглянула вниз, отпрянула. Посмотрела в счастливое лицо мужа и расхохоталась — звонко, рассыпчато, откинув голову с уложенными в парикмахерской кудряшками.

— Левушка, это же чудо — весь Кремль в огнях! И звезды на башнях горят рубинами. А гирлянды, а флаги! Ой! Там аэростат, вон в небе весь светится, а под ним портрет товарища Сталина! Прямо как в сказке! Неужели это все придумал ты?

— Ну... — Лев смущенно замялся. — В спецотделе Моссовета по устройству праздничного оформления твоего мужа считают приличным специалистом. Схема размещения прожекторов в этом районе моя. Иллюминация в Кремле и на Красной площади — тоже.

— Я знаю, знаю теперь, кто мой муж! Мой супруг — Лев Всеволодович Горчаков — обыкновенный волшебник.

— Ах, Варенька, это потому, что тебе не известно, что изобрели американцы. — Лев покачал головой с явным огорчением.

— Что ж они изобрели, противные?

— Вообрази, стеклянные трубки наполняют газом и пропускают электричество. И они светятся очень ярко и при этом остаются холодными. Расход энергии минимальный, а эффект! Ну просто Северное сияние! Мы приступили к собственной разработке, — смущенно улыбнулся Лев.

— Этим ты и занимался в своей загадочной командировке?

— Там нет. — Он внезапно сник и отвернулся к барьеру, разглядывая мост. — Меня вызвали на один из заводов оборонной промышленности для консультации... Взрослая уже девочка, сама понимаешь: распространяться здесь не о чем.

— Замнем для ясности. — Варя лукаво подняла бровки, делая вид, что ревнует. Хотя отлично смекнула, что вернулся муж не после двухмесячного отпуска или волнующего романа. Усталый, мрачный, истосковавшийся по ее объятиям. — Оборонная промышленность для меня святое. Ш-ш-ш... Никому! — Варя кокетливо приложила палец к губам. — И от кого же мы будем обороняться?

— От капиталистов завистливых. — Лев обнял ее за плечи, прижал.

— Скорее от Гитлера. Он противный и евреев преследует. Его гестаповцы замучили в своих застенках спортсмена Вилли Гроссейна. Ой, такой был красавчик.

— У Адольфа бульдожья хватка. Хочет историю перекроить на расистских основах. И самое обидное, что у нас эта зараза распространяется.

— Ну перестань, Левушка. — Надув губы, Варя обняла мужа за шею. — Фашистский заговор Тухачевского уже ликвидирован. И вообще — для этого есть НКВД, армия. Они нас защитят. — Варе наконец удалось втянуть мужа в долгий поцелуй.

Освободившись от объятий, Лев некоторое время смотрел туманно, но сквозь туман прорезалась владевшая им мысль, и в глазах засветился энтузиазм, свидетельствующий о профессиональной озабоченности.

— А он нам позавидовал — Гитлер! Представляешь, посносил в Германии дворцы и кирхи, чтобы возводить на их месте монументальные величественные сооружения. Намерен увековечить память о собственном правлении. В Нюрнберге затеял безумный Адольф построить колоссальное здание для партийных съездов, увенчанное женской фигурой на четырнадцать метров выше статуи Свободы. И тут доложили ему о нашем Дворце Советов! Говорят, фашистский вождь прямо заболел, — ведь мы его по всем статьям переплюнули!

— Теперь он от злости и зависти точно воевать пойдет. — Варя вздохнула, глядя в темноту на то место, где был Храм. — Молодец, конечно, наш Архитектор, Дворец классно спроектировал, всех на конкурсах обставил, но... Но Храм зря разгромил. Зря, зря, зря! — Она упрямо притопнула ногой, шутливо наступая на мужа.

Тот слегка отстранился, поглощенный своими мыслями.

— Перестань, Варенька! Через год начнут закладывать фундамент высотной части. Темпы стройки будут самые ударные. Я надеюсь продержаться бодрячком до полного завершения здания и разработать систему его праздничного освещения, используя те самые светящиеся газовые трубки. Представляешь, красота какая?!

— Ты меня для этих разговоров сюда заманил? Ну прямо как на рабочем собрании... Голосую «за» по всем пунктам. Переходим к художественной части. Кажется, кто-то обещал сказочное свидание. — Застыв у колонны в соблазнительной позе, Варя медленно приподняла полу халата. Словно это не халат — а шикарное платье Сильвы, и стоит она перед замершим в темноте залом, незаметно косясь на дирижерскую палочку. Кончается вступление, сейчас зазвучит звенящий чистый голос...

Лева зааплодировал:

— Ты непременно станешь примадонной. Гигантские афиши по всей Москве запузырю в обрамлении из люминесцентных мигающих лампочек! — Он ринулся к жене, но она увернулась. Прислушалась и подняла пальчик:

— У кого-то открыто окно и патефон играет... Вот теперь совсем громко: «я вся горю, не пойму от чего...» Слышишь? Из «Веселых ребят»! Любовь Орлова! «Я вся горю, не пойму от чего, сердце, но как же мне быть? Ну почему изо всех одного в жизни мы можем любить...» — подпевая, она медленно шла к Леве, гипнотизируя его чарующим взглядом.

И он совсем, как прежде, когда ходил в женихах, почти, как Утесов, вступил тихо, но точно, присоединяя к ее гибкому звонкому голосу свой шепчущий, бархатный:

— «...И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться...»

Варя закрыла глаза. Лев обнимал ее — большой, сильный, надежный. Единственный мужчина в ее жизни.

— Впереди будет чудесно... — шептал он, целуя ее шею. — Будет солнце, любовь, лето. И длинная, длинная жизнь.

— Жизнь — это потом. Любовь у нас будет прямо сейчас. — Варя опустилась на теплую, разогретую ушедшим солнцем бетонную тумбу. Прямо над ней — таинственная, коварная, порочная — стояла луна.

Вернувшись с внеочередного заседания Совнаркома, Жостов никого не застал дома, кроме мирно спящего внука.

Решив, что молодые вышли к соседям, он с облегчением вздохнул. Бодро общаться, балагурить в предпраздничном духе вовсе не хотелось. И накатывала злость при мысли о завтрашних гостях, о правительственных банкетах. С годами нелюдимость в характере руководителя прогрессировала. Сослуживцы и подчиненные считали его человеком резким, жестким и неприятным. Честным коммунистом, преданным служакой, закоренелым грубияном. Уважали, побаивались, но не любили.

Страшная болезнь совести, измученной сомнениями, не отступила. Появившись в 30-м, она все сильнее завладевала Николаем Игнатьевичем. Он кидался в крайности, то зорко и беспощадно выслеживая врагов советской власти, то яростно ненавидя Эту самую власть. Порой Николай Игнатьевич боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что мучивший его двойник обнаружит себя. Всем видам общения он предпочитал одинокое сидение в кабинете. Не совсем, правда, одинокое.

Беседы с бесом стали привычным и даже обязательным занятием. А если уж быть честным — странный психоз Жостова прогрессировал, все абсурднее звучали заявления его двойника. Вырисовывалась в рассказах навязчивого собеседника престранная картина. Вроде бы завладели отрекшейся от Бога землей бесы. Раньше по углам прятались и мелкими делишками промышляли, а теперь засели в Кремле. И вовсе не товарищ Сталин руководит СССР, а могущественный Гнусиралиссимус, имеющий целью извести на этой земле все антибесовские элементы, пуще всего — сострадание, совесть и честность, поскольку с верой уже советские люди успели расправиться. Кто не по зубам оказался дьявольскому десанту, того ликвидирует Гнусиралиссимус Сталин, имеющий на одной ноге, между прочим, шесть пальцев. Вот и последовал под уничтожение в процессе коллективизации работящий и праведный крестьянский люд, приняли смерть «предатели» да «изменники». И сами их прежние товарищи, ставшие Гнусариями, травили несдавшихся лютее охотничьих псов. На суде над фашистским шпионом Тухачевским председательствовали Блюхер и Буденный.

— А через год, тридцатого мая, будет арестован и сам Блюхер — твой сподвижник и верный друг еще с обороны Перекопа. Арестован и расстрелян как опасный шпион, враг советского народа, — нашептывал мерзкий голос откуда-то снизу, как будто бы из-под пола.

— Врешь, тварь! Не может такого случиться! — грозно, словно командовал артиллерией, выкрикнул Жостов и опорожнил стакан коньяка. Привычная доза увеличилась, но не производила желаемого эффекта — даже преследовавший Жостова запах козла не перебили коньячные пары.

Воняло же козлом от шерсти Гнуса, частенько спавшего под диваном. Проживая в комфортабельной квартире, бес совсем запаршивел и постоянно хворал, поскольку находился на полулегальном положении. Запланированная спайка с Жостовым так и не произошла. Прорваться Гнусу в жостовскую душу удавалось лишь изредка и таиться там приходилось изо всех сил, будто бездомному воришке, преследуемому полицией. Только расположится на садовой скамейке вздремнуть, уже бегут, свистят, стреляют. Уноси ноги, пока цел, под диван и жди случая для нового «заселения». Уж очень крепкой и бескомпромиссной оказалась совесть этого замороченного идеями, сбитого с толку русского интеллигента. Последняя оставалась надежда у Гнуса на арест Блюхера. Придется Жостову выбирать: давать показания против друга или же нести свою упрямую голову на плаху. Первое, конечно же, предпочтительней. Если не устоит, сломается, предаст, то, глядишь, и станет, как все другие государственные товарищи, оборотнем, Гнусарием. И начнется тогда привольное сатанинское житье. Вот и готовил Гнус почву для ответственного шага.

— А ты припомни, Коля, как делился с тобой Василий Константинович Блюхер планами антиправительственного заговора, — шептал он, притаившись за бархатной портьерой. — Припомни-ка, как дезертиров да нерадивых солдат от трибунала спасал, трусов жалел. Вот сейчас народ товарища Маршала Советского Союза Блюхера в депутаты Верховного Совета выдвинул, а он, сучья лапа, камень за пазухой держит. Ответственный же коммунист Жостов помалкивает, врага прикрывает. Подскажи товарищам, чтобы смотрели бдительней вокруг. Вспомни о долге коммуниста, красный комиссар...

— А вот и вспомню! — взъярился, алебастрово побелев, Жостов. — Я сейчас все вспомню! И как Храм взрывать меня вынудил, и как на друга науськиваешь!

Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.

— Изыди, бес! — молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знамением.

Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало — отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза вверх, к бледному весеннему небу, и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно-печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия, и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком-волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.

...О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,
И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь...

Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.

В дверь позвонили бодро, призывно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.

— Ко мне?

— К вам, Николай Игнатьевич, — засмущался высокий, молодой, породистый.

— Проходите в кабинет. Чем обязан?

— Не стоит топтать... Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, — с улыбкой посоветовал второй — курносый, низкорослый, простоватый.

— Выходить? Куда ж прикажете?

— Машина во дворе.

— Ага... — сообразил Жостов. И хмыкнул зло: — Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?

— У нас и по праздникам трудятся, — вздохнул круглолицый.

— Кто вас прислал? — Жостов взялся за телефон. — Я сообщу вашему начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.

Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:

— Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.

Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.

— Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, — укоризненно прогундосил круглолицый. — Сами ведь все прекрасно понимаете.

— Я хотел оставить записку жене. Она на занятиях. Готовит выступление пионеров в Кремле.

— Знаем, знаем. Серафима Генриховна милейшая женщина. Только писать ей ничего не надо. Зачем волновать? Мы сами сообщим. — Высокий улыбался всем лицом и одновременно показывал, что уполномочен в случае необходимости проявить жесткость.

— Подождите несколько минут. Сейчас вернутся зять с дочерью. Они зашли к соседям.

— У супругов Горчаковых лирическое свидание при луне, — хихикнул курносый. — Сам видел. На крыше. Чего ж людей беспокоить в такой момент?

Высокий отворил дверь:

— Идите вперед, Николай Игнатьевич. Ни с кем не заговаривайте, если кто из соседей попадется. «Здрасьте» — и все. Как обычно.

Жостов нерешительно попятился:

— У меня внук один спит!

— Спит, говорите? Ну и ладненько. — Мордатый оттеснил Жостова на площадку. — Это для него теперь самое милое дело. — Он захлопнул дверь.

Мужчины в шляпах сопроводили Жостова к лифту. В квартире актрисы раздавался смех и высокие колоратурные трели.

«Со-о-о-ловей мой, с-о-о-о-ловей! Го-о-о-лосистый...» — доносилось сверху, пока лифт уходил в шахту. Увидав свое лицо в зеркале над узким диванчиком, Жостов неожиданно улыбнулся и даже подмигнул себе. Стало ясно, что болезнь отступила и, что бы ни случилось теперь, мысли сохранят привычную ясность и забытая легкость не покинет гордо развернувшуюся грудь.

В кровати отца, свернувшись клубком, спал Миша. На тумбочке горела лампа с розовым абажуром, у щеки блестела металлическая трубка. Мальчик долго смотрел в калейдоскоп, воображая то цирк, то Африку, то завтрашний праздник. По Красной площади будут шагать колонны, и он, вознесенный на высоту дедовского плеча, станет махать флажком проплывающим мимо знаменам и транспарантам — алым, оранжевым, голубым, мелькающим, как стеклышки в калейдоскопе. А мамин голос, как сейчас, будет петь откуда-то сверху: «И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться...»