Глава 5

В селе теперь часто видели москвичей. Но не прогуливающихся, а озабоченных покупками. На берегу озера, где стоял их дом, частенько визжала электропила, стучали молотки. Сельчане зачастили к озеру, любопытствуя насчет строительства. Темный дом стал желтым, как одуванчик, а резьба ставен превратилась в белые кружева. Молодая, стоя на лестнице, ловко орудовала кистью, а хозяин занимался крышей. С грузовика выгружали морковную, андерсеновскую черепицу и блестящие желобы водостоков. Помолодевший дом стал похож на красноверхий боровичок и в любую погоду казался освещенным солнцем. Цветов в садике появилось множество — бурно цвел малиновый и белый шиповник, высоко поднимали головы пурпурные маки, наивно и весело глядели васильки, беззаботные ромашки. А ботва у тыкв выросла просто гигантская, перекинулась на яблони, и огород стал похож на тропический лес.

Вечерами окна игрушечного дома светились мандариновым теплым уютом, у крыльца поднимались высокие белые цветы, пахнущие в сумерках сладко и чудно. Если бы любопытный прохожий привстал на притолоку и заглянул в комнату, то прослезился бы, бедолага, от тихой зависти. О таких вечерах мечтает отродясь всякий, часто не осознавая того, стремясь к иным обманным радостям. А как увидит такое окно — и наступит понимание. Стукнет себя человек по лбу и воскликнет:

— Так и буду теперь жить!

В горнице чисто и уютно. Хоть и не видать богатства, а лучше вроде и желать нечего. Над низким топчаном, покрытым клетчатым пледом, висит рогожный коврик с пышными белыми облаками и серпом месяца, хитро выглядывающим из-за них. Вокруг россыпь звездочек и что-то летящее, вроде большой серебристой птицы или длинноволосой феи. У Маргариты, сшившей коврик из лоскутов, получилась именно та картинка, что всплывала перед сном в детстве.

В углу у печи стол, весь заваленный интересными книгами. Книги и на полках, прибитых к стенам. Торжественно и таинственно золотятся тиснения на толстых корешках, а другие худы, потрепаны или ярки. И похожи книги на старых друзей, собравшихся здесь, чтобы рассказать свои удивительные истории. Рядом круглый столик на одной центральной ноге, покрытый вишневой бархатной скатертью. Старый, видать, столик и очень пожилая, с давнишними воспоминаниями скатерть. На скатерти пузатая ваза прозрачного стекла с полевыми цветами, роняющими лепестки, а над ней возвышается лампа. Чудо-лампа с большим абажуром, затянутым мандариновым шелком. Среди книг, склонив голову над бумагами, что-то быстро пишет молодой мужчина. Часто он поднимает лицо от работы и, откинув со лба длинную прядь, смотрит на сидящую под лампой женщину. Долго смотрит, и тогда она отрывается от шитья и с улыбкой встречает его взгляд. И уже не ходики с кукушкой, а два сердца выстукивают волшебную мелодию и поют в горнице зачарованные скрипки.

В руках женщины — юной, простоволосой, блестит игла. На коленях кипень белого шелка, волнами спадающего на пол.

— Похоже, тебе угодил наш председатель, — замечает писатель.

— Еще как! На все окошки штор хватит, и не каких-нибудь — в оборочку, с воланами! — Белошвейка расправила работу, полюбовалась: — То, что надо. Тютелька в тютельку.

Максим улыбнулся, припоминая судьбу подарка. Вручая ему недостающие бумаги на владение домом, председатель совхоза покачал головой:

— Проспорил я девкам из сельсовета бутылку. Они прямо горло драли, что ты теперь не сбежишь. И вправду остался, что ли?

— Остался. Нам с женой тут нравится.

— Может, с вас и возродятся Козлищи. Хоть и проспорил, да не помню, когда так радовался. Как думаешь, «Довгань» сойдет по такому случаю?

А вскоре заехал председатель на газике и протянул плотный рюкзачок.

— Хозяйке твоей, может, сгодится. Мне, как ветерану, сразу два презентовали. А на кой ляд? С крыши, что ли, сигать?

В подаренном тюке оказался парашют. Как раскинула Мара на лужайке снежно-белый необъятный купол с оранжевой середкой, так руками и всплеснула:

— Теперь сумасшедшую красоту в доме наведу!

Вначале парашют в союзе с дырявым самоваром породил лампу. Самовар начистили, просверлили в днище отверстие, просунули шнур, сверху, используя мельхиоровую конфетницу, пристроили патрон. А затем расцвел над преображенным самоваром огромный солнечный тюльпан. Каркас от валявшегося на деревенской свалке абажура Маргарита обтянула парашютной оранжевой сердцевиной и даже понизу пришила кисти.

Пуск лампы превратился в праздник. В доме появился тот самый свет, который решительно необходим для семейного счастья.

— Чудесно будет зимой. Представь, за окнами сугробы и вьюга, а у нас горячая печь и свое солнышко! — Маргарита нахмурилась вдруг и проговорила совсем тихо: — Пусть лучше зимы никогда не будет.

... — Я хочу, чтобы лето было всегда, — шептала она, проснувшись от солнечного луча на подушке. — Когда я открываю глаза, вижу птиц на ветке яблони, вижу тебя рядом, то не могу поверить, что на свете бывает такое полное счастье. Все оно — мое! Я даже забор, который ты сделал, люблю как живой. И лавку на берегу. И наше Тихое озеро...

— А я тебя, тебя и опять — тебя!

Они бросались обниматься, обласкивали словами окружавшие их вещи и, притихнув, грустили. Сколько ни заклинай мгновение остановиться, река времени течет, унося золотые песчинки. И всякое счастье подстерегает хмурая осень.