Глава 1

Второе тысячелетие двигалось к финишной ленте. Состав, несущийся по маршруту от РХ в Вечность, трясло так, что аж дух захватывало. Многим пассажирам казалось, что смена столь масштабных временных вех — не обычная хронологическая формальность, которую проскакиваешь, как пограничный полустанок между Голландией и Бельгией, а провал вселенского масштаба, чреватый леденящими душу катастрофами.

Впрочем, до начала XXI века еще оставалось время, и человечество, состоящее в большинстве своем из особей оптимистических и безалаберных, легкомысленно переворачивало листки календаря.

Сентябрь в Москве выдался чудесный. Солнечно, как в Риме, тепло, как в Лондоне, а в Париже, что сознавать особо приятно, дожди и сплошные тучи. Обитатели российской столицы отдыхали перед телекартой прогноза погоды, чувствуя себя полноценными членами европейского содружества. А когда ехали за город на свои участки, то смотрели только в сборник «Русские поэты о временах года» или в окно электрички на отдаленно-общий план, где плавно скользили одетые в багрец и золото перелески, широкие нивы и уютные поселения пейзан. При известном навыке медитации, умении отстраняться от досадной, впритык текущей реальности, можно было даже вызвать в себе чувство личного удовлетворения и глобальных позитивных перемен.

Впрочем, повышенное внимание к погодным условиям и природным явлениям свойственно людям праздным, не обремененным иными заботами. То есть тем, у кого ничего нет и не будет, или тем, кто получил от жизни все и навсегда. Иные, если и обсуждают закаты, то не более искренно, чем глухой звучание симфонического оркестра. К этой категории любителей загородного проживания относился и Альберт Владленович Пальцев, имевший в ближнем Подмосковье комфортабельный до неприличия коттедж. Руководитель фонда «Культура и гуманизм» при клубе творческой интеллигенции «Муза», человек вдумчивый, тонко чувствующий, он не смог бы отличить ясеня от липы, не говоря уже об экзотических растениях, высаженных в его парке. Однако именно на пленэре зачастую проводил А.В. Пальцев свободные от зарубежных поездок и руководства фонда время и даже решил устроить тут солнечным сентябрьским днем чрезвычайно важное совещание.

Проведя основательную предварительную работу с каждым приглашенным, Альберт Владленович упоминал об остальных членах будущего сообщества весьма смутно. Потенциальные союзники рискованного проекта увидели друг друга лишь в просторной гостиной особняка и, мягко говоря, были шокированы. В уютном помещении, отделанном панелями необтесанного камня, обвешанном арбалетами, аркебузами, пучками сабель, охотничьих ружей, шкурами тигров, головами клыкастых кабанов и рогатых косуль, встретились непримиримые враги, разделенные политическими разногласиями, общей мировоззренческой несовместимостью и личной неприязнью.

«Ну и мерзавцы подобрались! Один к одному», — думал каждый, посылая мысленно самые нелестные определения в адрес хозяина. Тот же вел себя так, словно знал нечто, способное заставить приглашенных броситься в дружеские объятия, и проявлял крайнее обаяние.

Деловые качества Пальцева были известны присутствующим с самой выгодной стороны, благодаря чему никто не удалился, демонстративно хлопнув дверью. Альберту Владленовичу удалось даже уговорить гостей, прибывших с персональной охраной, оставить секьюрити в гостевом павильоне, гарантируя сверхнадежную защиту. Лишь одного из них уломать оказалось не просто. Крайне левый общественный деятель Рамзес Свеклотаров, родной брат известного писателя Ивана Свеклотарова, так и не отделился от своего тесно державшегося стражника, словно связанного с ним общей пуповиной. Юрий Кленовский — фигура на политической и финансовой арене чрезвычайно значительная, сочувственно ухмыльнулся краем сочного еврейского рта, окинув из-под тяжелых век впечатляющую пару — мелкого, сивенького вожака патриотических сил и мощного амбала за его спиной. «Мышь у подножия Фудзиямы», — тихо прокомментировал олигарх возникшую живописную композицию.

Несмотря на устрашающе-черную униформу и недобрый блеск в рыбьих глазах, идейный лидер спасителей Отечества от засилия инородцев и капитала, не производил значительного впечатления.

«Такого вшой зашибешь», — тоже вроде про себя, но довольно громко шепнул в сторону неприятного ему патриота-экстремиста депутат Госдумы Перманентов. Свеклотаров сказанное услышал, медленно приблизился к длинному, жилистому парламентарию, сильно напоминавшему Кису Воробьянинова в исполнении актера Филиппова, покачался на носках, воинственно задрав голову, но ничего не сделал. Только смачно плюнул на драгоценный персидский ковер, совсем рядом с носком непрезентабельного депутатского ботинка, и отошел к окну, прикрываемый с тыла амбалом. Тот на секунду задержался, одарил многообещающим взглядом тучного, кровь с молоком, Кленовского и хилого, желчь с «Жигулевским», Перманентова, давая понять, что историческая справедливость восторжествует: в один сильно прекрасный день Рамзес собственноручно превратит их в охотничьи трофеи.

В зону обстрела разбойничьих глаз попал и человек, покойно сидевший в углу с кожаной папкой на аккуратно сведенных коленях. Фамилию чиновника присутствующие знали, но все время путали, политической харизмой его интересовались слабо, а внешность так и вовсе не считали достойной для запоминания — много их тут таких в коридорах власти топчется.

Однако тихих глаз своих от блестящих разбойничьих мелкокалиберный чиновник с путаной фамилией не отвел. Посмотрел сочувственно, даже ласково. Только отчего-то нехорошо заныли животы у Перманентова и Кленовского, окатило колодезной жутью мимолетное беспокойство. И прошло.

— А вот и отец Савватий! — поспешил к последнему прибывшему хозяин, разряжая обстановку. — Представлять, думаю, не надо.

Крупный, осанистый батюшка в безупречном облачении с массивным крестом и живописной марксистской шевелюрой смиренно поклонился собранию и опустил очи долу, словно созерцая пышную каштановую, опрятно содержащуюся бороду. От него веяло чистотой и целомудренными церковными благовониями.

Присутствующие знали, что отец Савватий, являясь не последним лицом в Епархии, частенько представлял интересы Православной Церкви в общественных и государственных собраниях. Как правило, он выдерживал лояльно-центристскую позицию и старался не обострять противоречий. В напряженные моменты дискуссий батюшка уходил в себя, и было ясно, что он со смиренной молитвой обращается к Господу.

Мало кто помнил теперь смутные хулительные слухи вокруг биографии батюшки и его мирское имя — Федул Сиськомац. В первое время на вопросы въедливых журналистов и идейных врагов священнику приходилось терпеливо объяснять, что никогда он в тюрьме не сидел, а трудился техническим специалистом на дальних стройках коммунизма, что Федул — имя исконно сибирское, а фамилия ни к сиськам, ни к маце никакого отношения не имеет. Происходит же от названия глухой прибайкальской деревушки, где скрывались от монголо-татарских иродов православные. Православные ховались, а ироды их сыскивали, вот и вышло поселение Сиськомцы. И больше ничего — сколько ни копай.

Взгляд у отца Савватия был многопретерпевший и сочувствующий, лицо — располагающее к исповедям, а молчаливость обнадеживала.

Удобно и весьма покойно расположил на витиеватом неудобосидимом диване внушительные телеса Курман Камноедилов — человек неопределенного, скорее, все же почтенного возраста и почтенной же репутации. С политикой Камноедилов соприкасался плотно в любых режимах и умел находить консенсус с фракциями разных конфигураций. Говорят, выручала Камноедилова концентрация творческой энергии, так что и на развитие своего кумысоносного края силы хватало, и на реализацию ваятельного дара, мощно дающего о себе знать преимущественно в столице РФ. Внешность Камноедилова не оставляла равнодушной женщин, среди которых с одинаковой частотой встречались страстные поклонницы и злейшие ненавистницы. Последние утверждали, что перекинутая от уха до уха через оливковый череп плоская смоляная прядь и узкие усики над улыбчивой губой — крашеные и что именно с таким вот насмешливым изуверством умыкали предки Курмана беззащитных женщин. С позиции же здравой объективности, необходимо отметить, что заботливый семьянин лично никого не умыкал, направляя недюжинную энергию в творческое русло, а его произведения, украсившие Москву, оставляли у людей самого разного склада чувство глубокого потрясения. Особенно много противоречивых откликов вызывал монумент И.С. Шаляпину, поставленный на Стрелке, против возрожденного Храма (в работе над отделкой которого Камноедилов проявлял самое активное участие). Отвергнутый Совдепией гений оперной сцены был изображен стоящим на попранных скиптрах и державах в тот момент, когда, отыграв спектакль, вдохновенно освобождал свою мощную фигуру от облачения «царя-ирода». Причем, в облике загримированного певца явно просматривались черты Ивана Грозного, а шапку Мономаха он держал на отлете незабываемым движением Ильича, вдохновенно взметнувшего каменной (гипсовой, бронзовой) десницей свою, очевидно, не менее тяжелую для государственной головы кепку. В толкованиях скрытого смысла впечатляющей скульптуры творческая интеллигенция изощрялась до безобразия, договорившись до того, что ваятеля больше заботило не увековечение образа великого артиста, а визуальная пропаганда в самом сердце столицы крайне опасных тоталитарных и шовинистических настроений.

Опять-таки, приводя отдельные спорные домыслы, необходимо напомнить, что ничего предосудительного о Курмане Камноедилове сказать было нельзя. Напротив, сам его образ, часто мелькавший на экране телевизора в интерьере серьезных культурных и политических акций, вызывал у зрителя чувство симпатии и уважения. Мудрая улыбка, сдержанный умиротворяющий жест, веское немногословие и особенно неброская элегантность, свойственная его крупному, безупречно упакованному в продукцию лучших портных телу, дарили людям так недостающее сейчас чувство надежности и покоя.

Восседавший под блестевшими саблями Камноедилов с тихим умилением глядел в распахнутое окно гостиной, любуясь погожим сентябрьским днем, и никак не реагировал на желание заговорить соседа по креслу, разглядывающего его старинные, усыпанные алмазами перстни.

— Обалденные цацки! Но у меня от бриллиантов чакры ноют, — напевно сообщил пренеприятнейший сосед, изогнувшись спиной, как обольщающая стриптизерша.

Бася говорил с придыханием взволнованной кокетки и был одет в затейливый шелковый блузон из коллекции своего друга Гальяно. Волосы Баси, высветленные и мелко завитые, облегали голову аккуратной шапочкой. Тщательный макияж, свидетельствовавший о серьезной подготовке к визиту, имел явный перебор по части пудры, но отличался общей сдержанностью. В паспорте известного шоумена, певца, танцора, режиссера значилось: Василий Кузьмич Телкин. Такая фамилия больше похожа на псевдоним сатирика-концептуалиста или воровскую кликуху. Бася же был нежен, изыскан, глубок. Как творец — начинен декадансом: его надломом, порочной экзальтацией. Как деятель, рвущийся к вершине власти на ТВ и эстраде, — неутомим, изобретателен, дерзок. Не голубое большинство вызывало у него чувства, которые испытывает римский патриций, созерцающий из-под мраморной колоннады стадо копошащихся в грязи вонючих рабов.

Попав в компанию чуждых ему по ориентации лиц, Бася изображал полную раскрепощенность. Демонстративно поправлял перед зеркальцем макияж, таращился на бриллианты скульптора, с выражением отчаянной скуки разглядывал экипировку высшего эшелона — костюмы от Армани, рубашки от Версаче, обувь от Бали или Гуччи. Сутану проходившего мимо батюшки пощупал и установил, что она сшита из первоклассного фрачного крепа. А вот галстук толстомордого актеришки Барнаульского, с трудом поместившего свой зад в итальянское кресло «ренессанс», куплен у китайцев в переходе метрополитена.

— Андерграунд, — услужливо охарактеризовал Басю Юлик, скривив рот в сторону скульптора.

— Попса, — тихо, но внятно бросил слово сидевший в углу бледнолицый с кожаной папкой на спортивных коленях.

Юлик на всякий случай спорить с этим мало приметным персонажем не стал, лишь неопределенно пожал плечами. Юлик Барнаульский был самым, видимо, случайным членом странного сообщества, попавшим сюда благодаря дружбе с Кленовским и своей активной жизненной позиции. Неутомимый борец за выживание российской культуры, занятый в различных творческих объединениях, обществах и союзах, Барнаульский делал активную карьеру на телевидении и, как поговаривали, уже полусидел в кресле руководителя Российского канала. Несмотря на внешность симпатяги Портоса и обилие ролей комических простаков, Юлик отличался качествами, отсутствовавшими у всех представителей мушкетерского братства. Он обладал хитростью и целеустремленностью Ришелье, амбициями Короля-Солнца и коварством изворотливой леди Винтер. Сейчас, талантливо изображая лицом добродушную толерантность, Юлик успел послать каждому из присутствующих приватный взгляд, свидетельствующий о личном расположении и солидарности во враждебном лагере.

— Как там на съемочной площадке? — обратился к нему Кленовский, решив, видимо, впрямую обозначить приятельские отношения с актером и свою спонсорскую заинтересованность. На вдумчивом лице олигарха мелькнуло выражение тайной причастности к забавной, но довольно-таки фривольной сфере жизнедеятельности под названием «киноискусство».

— Ищем свежие решения, Юрий Ильич, — с готовностью отозвался представитель актерского братства. — Касьян Тарановский чрезвычайно требовательный художник.

— Царствие ему небесное... — тихо прогудел батюшка, имея в виду, конечно же, Тарковского.

Поправить его не успели. Напольные часы, украшенные резными химерами, словно Собор Парижской Богоматери, медленно пробили двенадцать. И тут же раздался торжественный баритон хозяина.

— Благодарю за то, что приняли мое приглашение, друзья, — пропел он, стоя у ведущей наверх лестницы с величием графа Орлова, открывающего бал в оперетте «Летучая мышь». — Прошу подняться в мой кабинет. Докладчик ждет.

Между тем на веранде готовился к обеду торжественный стол. Звенел хрусталь, мелькала сервировочная тележка, подвозящая напитки и блюда, занимали свои места серебряные приборы возле тарелок российского царского двора, возникли в вазах изящные цветочные композиции. Все приготовления совершал один человек — гибкий, восточного типа брюнет с лучезарной улыбкой и пластикой циркового наездника. По примеру гарсона во французском бистро или полового из русского трактира, его узкие бедра охватывало длинное белое полотенце. Над полотенцем чернел совсем недешевый смокинг, а у гладко выбритого подбородка притихла коллекционная корденовская «бабочка». Колдуя над столом, он напоминал фокусника Акопяна, выполняющего забавный трюк, а завершив программу, окинул орлиным взглядом содеянное и победно воздел руки: «Алле!»

Игорь Везун трудился у Альберта Владленовича второй год. Лицо, приближенное к чрезвычайно важной персоне, такое, как личный повар и диетолог, разумеется, знало о хозяине больше, чем им обоим хотелось бы. В ленинградском детдоме имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, где вырос Игорь под дурацкой фамилией, данной ему невесть кем из дирекции, его считали наивным. Двухнедельного младенца нашла повариха баба Дуся на приютской помойке в лютом январе. Завалившийся в бак с тухлой капустой мальчик не замерз и даже не заболел. Но рос замкнутым и чересчур доверчивым. Баба Дуся опекала «рахитика», засовывая в его кулачок булочку или яблочко. Но и эти лакомства вечно голодный пацаненок умудрялся подарить или выменять старшим товарищам при малейшем нажиме с их стороны. Так же легко манипулировал по дешевке приобретенным сокровищем и Альберт Пальцев.

Игорь, начинавший как повар в кооперативном ресторанчике и поработавший к тому времени в общепите Италии и в Германии, был кулинаром по призванию. Кулинаром с большой буквы. Всю свою жизнь тридцатипятилетний Везун старался разрешить противоречие неуемного с приютских времен голода и врожденного гастрономического вкуса.

Голод требовал утоления, подначивая к мерзейшим компромиссам типа: «отварил картошечку — и порядок», «взял котлетку за семь копеек, бросил на сковороду, и полный вперед». Или еще лучше: «распустил в кипятке серенький зельцер по 36 коп. за кг, добавил магазинной квашеной капустки — борщец на славу!» Да что там говорить, подобными рецептами пользовались многие вполне интеллигентные, эстетически требовательные люди. Ел такое и сирота Везун. Желудок требовал наполнения, скромные средства подталкивали к простым решениям, но врожденное дарование гурмана не могло смириться с компромиссом. Оно увлекало Игоря к высотам мастерства, требовало виртуозных технических решений. Раньше других Игорь понял, что путь к полноценному самосознанию гражданина лежит через осмысленное и взыскательное потребление пиши: каков стол — таков и гражданин.

Получив должность персонального повара при человеке, имевшем манеры дореволюционного барина и репутацию борца за духовное возрождение России, Игорь старался угодить ему изо всех сил. Он крепко уважал Пальцева, стараясь не замечать бурления темных вод под солнечной гладью созидательной деятельности хозяина. А бурление происходило, и было оно тлетворным. Наивный Гарик не сразу понял, что нет более опасной и заразной инфекции, чем страсть к накопительству. Деньги — власть. Власть — деньги. Вот главные составляющие сатанинского рецепта, способного отравить всякое качественное блюдо, под каким соусом его ни подавай. Прилипчивая зараза передается с удручающей быстротой и приобретает масштабы массового психоза. Свидетелем именно такого явления и стал в тот вечер Игорь.

Еще накануне по деловитой сосредоточенности хозяина и распоряжениям относительно стола повар понял, что ожидается прибытие важных персон. Кроме того, шеф секьюрити Пальцева провел тщательное обследование местности на предмет возможного прослушивания и расстановки охранных постов. Из дома за неделю до того была выпровожена на средиземноморский курорт супруга Пальцева Ангелина, с утра же в день приема удалена прислуга.

Игорю пришлось шустрить одному. Не удивительно, что, накрыв на террасе стол, он позволил себе отдых на скромном балкончике второго этажа. Окна кабинета Пальцева, распахнутые по случаю теплого дня, были совсем рядом, и происходящее внутри доносилось до Игоря с четкостью радиопостановки. Передавали нечто в жанре фантастического триллера.

По углам кабинета на мягких диванах расположились в непринужденно-враждебных позах собравшиеся. Затем там, представленный Пальцевым «А это наш гость», появился еще некто, — судя по голосу, впечатлительный вегетарианец с хроническим насморком. Во всяком случае, заикание у него, видать, возникло на нервной почве. От волнения докладчик активно шуршал бумагами, ронял папку и гундосил общие слова, типа: «Наш технический отдел благодарит за оказанное доверие... мы взяли на себя задачу беспрецедентной сложности... Теория торсионных полей обращала внимание крупных ученых всего мира...» — и сильно старался доказать, что его коллеги непременно управятся к сентябрю, если удастся заполучить кое-какие простенькие технические штучки у американских вояк.

Из доклада язвенника Игорь понял, что наши российские мозговитые парни разработали уже давно в своих «ящиках» некую фигню, способную при умелом пользовании коренным образом изменить ситуацию в стране. Люди в кабинете Альберта Владленовича собрались именно для того, чтобы уточнить, кто именно, как и при каких условиях будет направлять страну. А главное — куда.

— Подведу итоги... — пророкотал церковным баритоном Пальцев, выпроводив докладчика. — Убежден, что в вашем лице, господа, могу рассчитывать на полное взаимопонимание... — Он сделал эффектную паузу, звякнул бокалом с боржоми. — В любой момент может вспыхнуть цепная реакция стихийного бунта, перерастающая в глобальную гражданскую войну. Бунт, власть толпы, анархия — крайний негативный полюс так называемой демократии. Времени на кропотливую селекцию полноценной личности гражданина у нас нет. Придется действовать оперативным путем. И нужно благодарить Всевышнего покровителя, что он дал в руки ученым новый инструмент. Не концлагеря и пыточные камеры станут очищать общество от скверны, а деликатное и методичное врачевание больного сознания.

Альберт Владленович остановился, прислушиваясь к воцарившейся тишине, и весомо продолжил:

— Если нам удастся осуществить намеченный план, то в ближайшем будущем мы будем иметь свободных и в то же время ответственных граждан по типу образцового европейца. Уровень жизни масс может быть поднят лишь при качественных изменениях в сознании каждого индивидуума. Вот когда он будет не о чужих доходах и свободном излиянии размышлять, а землю копать — тарелка жирных щей обеспечена. При этом — никаких задолженностей, кризисов, авралов. Все обуты, спокойно, с уверенностью в завтрашнем дне размножаются. Сегодняшнее бандитско-нищенское существование страны будет вспоминаться как постыдное прошлое.

— Тяжело люди живут, — согласился Курман в предвкушении обеда. — Людям нужны духовные маяки, чтобы двигаться к свету, я бы так сказал. Нужна великая сила искусства.

— Массам необходима крутая примитивная развлекуха и жратва от пуза. Много хлеба и много патриотически-эротических зрелищ. А главное — ликвиднуть бардак в руководстве и вычистить чуждые элементы, — в обычной лаконичной манере отреагировал Свеклотаров.

— Я был на гастролях в глубинке, — оживился Бася. — Вообразите — они там на самом деле голодают! То есть, натурально. Пьют при этом, как сытые, не снижая активности. Полный мрак! Я прямо обалдел! Никакой культуры общения.

— Не все сразу, — прервал дебаты Пальцев. — Начнем с элементарной задачи: внушим гражданам чувство спокойствия, уверенности в завтрашнем дне. Спецы подготовят программу под апробированным лозунгом «Жить стало лучше, жить стало веселей». Соответственно, в СМИ, в политических кругах с вашей помощью, друзья, начнется масштабное наступление по всему фронту. Промывка мозгов. Пора, ох, пора выводить шлаки.

— И поаккуратней на поворотах, — заметил Кленовский. — Альберту Владленовичу следует внимательно отнестись к опыту недавнего прошлого.

— Хороший совет, дорогой! — подхватил скульптор. — Альберт Владленович с Храмом большие неприятности имел. Еле отмылся. Аккуратней надо работать, аккуратней. К деликатным вопросам с душой подходить надо. И внимательно смотреть кругом: кто друзья, кто враги...

— Меня подставили, это известно всем, — жестко закрыл тему Пальцев и обратился к скромно притихшему в углу батюшке: — Отец Савватий может прояснить мнение духовенства.

— Мир и покойное житие граждан — наша общая цель, — обтекаемо сформулировал свое мнение по поводу доклада батюшка и уточнил статус Пальцева в контексте отгремевшего скандала: — Альберт Владленович наделен беспокойным духом воителя за общее благо. Подобное душерасположение в условиях богооставленной страны наказуемо, а бескорыстные воители становятся мучениками.

— В лучшем случае. Чаще — покойниками, — хмыкнул депутат.

Пальцев уловил возникшую в комнате напряженность и вкрадчиво коснулся волнующей каждого темы:

— Хочу в итоге подчеркнуть главное: нас объединяет неравнодушие к будущему народа. Именно такая команда должна стоять во главе обновленного государства, избегая хаоса борьбы за власть. С того момента, как сеть передатчиков начнет работать в разных точках России, каждый из вас получит собственное время вещания. Как бы ни усердствовали ваши конкуренты, психологическая доминанта общества будет на вашей стороне.

— Не понял, — поставил вопрос ребром Свеклотаров. — На чьей именно?

Пальцев сделал мхатовскую паузу, после которой каждое его слово приобрело материальную весомость:

— Сегодня мы должны решить принципиальный вопрос — кто с нами, а кто против нас. Конкретно программа будет обсуждаться на всех уровнях в рабочем порядке. Тому, кого не заинтересовала очерченная здесь перспектива, еще не поздно покинуть собрание и считать все услышанное здесь дружеским розыгрышем.

— Считаю услышанное лажей, но не покину! — определил свою позицию Рамзес.

С минуту молчали. Затем Альберт Владленович в качестве председателя нового союза получил от каждого участника вразумительное подтверждение согласия и перешел к обсуждению названия родившегося Общества.

Игорь не смел шелохнуться. Из всего услышанного он понял нечто, совершенно запредельное: уже поднял золотую голову восстанавливаемый Храм Христа Спасителя. Недалече возвышается монумент, возведенный скульптором. В полой сердцевине гиганта разместят передатчик, способный держать под прицелом и Храм и Кремль. Он станет совершенно незаметно внушать свою программу, которую люди смогут принять за духовное просветление. Программу выживания страны, зависящую от каждого гражданина.

— Надеюсь, все поняли, чем грозит всем нам малейший намек на разглашение информации? — Пальцев наверняка пригвоздил каждого из присутствующих своим знаменитым взглядом, которому учился у Юрия Лонго. — Спонсирующие данный проект структуры способны справиться с целой армией. Притом так, что и хоронить будет некого. То есть буквально: был человек — и нет. Вот такие ужасы.

— Возмутительный факт... — подтвердил тихий ФСБешник.

Игорь не стал дослушивать. Какая-то волна смыла его с насиженного места и унесла в глубь парка к аккуратно подготовленному под чугунным мангалом костерку. Он не очень понял, как именно намерены заговорщики свести в общее русло свои шкурные интересы, но смекнул — совсем скоро у руля власти будут стоять именно эти люди.

В течение двух часов особняк нежился на солнышке, объятый таинственной тишиной. После чего, преисполненные какой-то новой значимости, мужчины высыпали на веранду к накрытому столу. Прежняя неприязнь ушла в подтекст. Обедать в тесном кругу собрались члены новоиспеченного тайного общества под единодушно принятым названием «Прогрессисты».

Чудесный осенний день, полный ласкового прощального тепла, клонился к вечеру. Бархатный газон был зелен и свеж, мореный дуб балясин надежен и благороден. Между золотистых берез зеркалом лежала гладь извилистого озера с поросшими кудрявым ивняком берегами. От воды тянуло прохладной арбузной свежестью, дымок, поднимающийся за елками, пах пряной вишневой горечью. Ветерок нежно перебирал края белой льняной скатерти, гонял мотыльков над высаженными в керамические вазоны тепличными цветами, ерошил алмазные струйки веерных поливалок — природа способствовала разрядке напряженности.

Вино и отменная закуска пробудили в собравшихся за столом комплексы горьковского Данко. От переизбытка чувств хотелось вырвать сердце, поднять его сияющей звездой высоко над головами и вывести собственный народ из тупиков и кризисов.

— Хорошо!.. — расслабился в плетеном кресле Юрий Кленовский, расстегнул верхнюю пуговку рубашки, отпустил галстук и прищуренными зоркими глазами обшарил гладь озера. Нет, не такой уж простак этот Пальцев, чтобы затевать подобные дела в прослушиваемой и недостаточно охраняемой зоне. Не такой. Хотя лопухнулся год назад, еле вытащили... Пальцы Кленовского изящно подхватили очередной крошечный пирожок с хрустящей корочкой и невообразимо пикантной начинкой.

— Дивная рецептура!

— А я мучного совсем не ем, тем более с мясом. — Бася Мунро с нескрываемым превосходством окинул взглядом отяжелевших мужчин. И заметил, как от его голоса у хозяина брезгливо дернулся уголок губы.

— Вы, дорогой мой, зря мясом пренебрегаете. Мясо надо кушать. Какой мужчина без мяса, — по-отечески вмешался с наставлением Курман.

— Вот вам бы как раз, Курман Камноедилович, в вашем возрасте с такой комплекцией и с вашей, я бы сказал, своеобразной творческой потенцией, не мешало бы привлечь хорошего диетолога и воздержаться от мясного. А то уже на каждом углу вопят, что Курману гормоны в голову ударили. Что ни скульптурный шедевр — явно выраженная фаллическая символика. Торчит, как понимаете ли... — сделав рукой соответствующий знак, невинно отбрил советчика Бася.

— А хлебал я их... — озарился доброй улыбкой скульптор. — Андрей Вознесенский писал: «Страшись, художник, прилипал и страхов ложных. Ты их всех хлебал большою ложкой». И тебя я, золотце, тоже хлебал... Но бэ-эз всякого удовольствия.

— Хочу сказать про Веру Холодную... — раздался тихий голос. — Вы ведь, я слышал, приступили к реализации эскизов. Красивая была женщина. Пятнадцать метров плюс цоколь... М-да... Не знаю, одобрит ли общественность местоположение скульптуры. Все-таки Лубянская площадь. Там лучше будет смотреться что-нибудь абстрактное, — оглядел присутствующих тот, чью фамилию все время путали.

— Место для скульптуры не утверждено, но мэр склоняется, — удостоил его ответа тайно закипавший Курман.

— Стояло в Берлине его «Яйцо». Вознесенского то есть. Сам видел. Метра три, может шесть, — раздумчиво и громко, чтобы пресечь назревающий конфликт, произнес Юлик Барнаульский. — Ну и что? Не понимают люди этих метафоризмов. Вот ваш монумент Шаляпина куда масштабней и очень впечатляет.

— В мою работу я вложил всю свою любовь к народу этой страны, уважение к его культуре, истории, — словно для интервью произнес Камноедилов. — Монумент великого актера, слившегося с великим образом царя-кровопийцы, но в то же время — его отрицающий — это... — Курман изобразил гибкими руками нечто большое и обтекаемое, словно виолончель.

— Говно, — коротко отрезал с аппетитом кушавший Свеклотаров. Он использовал самое мягкое, можно даже сказать, хвалебное определение из своего не нормативного лексикона. И желал таким образом предотвратить возможную бестактность со стороны Кленовского, слывшего противником некоторых художественных исканий столичного мэра.

Однако Курман не оценил порыва: дрогнул, позеленел и с рождественским звоном уронил бокал. Отец Савватий, опустив очи, перекрестился.

Двадцать секунд на террасе, обдуваемой наивным ветерком, царило идеальное молчание. При этом лучше всех, глубже всех и мертвеннее молчал оскорбленный скульптор. Затем он поднялся, сверкая глазами и бриллиантами, и все догадались, что певца в полуцарском виде Камноедилов лепил с себя.

— Мхыч тыл абгаз! — произнес художник с интонацией старейшины, провозглашающего кровную месть до седьмого колена.

— Можно вас на минутку, Рамзес? — Взяв под локоть Свеклотарова, Альберт Владленович увел его в дом, где деликатно объяснил, что искрометный юмор — дело хорошее, но не во всеуслышание. А вполне понятную неприязнь к лицам русофобской национальности следует до времени придержать в интересах дела.

После чего Свеклотаров опорожнил помимо тостов, но стоя два фужера водки и, ссылаясь на дела в Комитете освобождения России, отбыл. Проводив соратника, хозяин вернулся к столу, где заметно сплотившаяся компания бурно заверяла Курмана в непревзойденной гениальности его творений. Значительно заглянув в глаза скульптора, Пальцев прижал ладонь к груди:

— Извини, Курман. Разница менталитетов, возраст...

— Да этому вечно зеленому отморозку за шестьдесят! Корчит из себя пацаненка, козел бодливый, — от души высказался Перманентов, с ненавистью глянув во двор, где по дорожке, ведущей к гаражу, топал амбал, полностью скрывая своим телом патрона. — Нашелся, фараон хренов, молодежь смущать! — Сунув пальцы в рот, парламентарий оглушительно свистнул, ответив таким образом на безобразную провокацию Свеклотарова и его плевок в ботинок.

Под столом с двух сторон депутату наступили на ногу — Барнаульский и отец Савватий.

Позвенев вилкой о музейный графин, Пальцев встал. Его черные искренние глаза затуманились глубокой признательностью. В трепетной тишине шумела лишь неуемная поливалка.

— Еще раз хочу напомнить, друзья, что всех нас объединяет беззаветная любовь к Родине. — Альберт Владленович поднял бокал: — И ради этого мы будем работать, невзирая на отдельные разногласия и поверхностные антипатии. — Взгляд председателя новорожденного тайного общества стал влажным. — За нашу великую Родину! — дрогнувшим голосом произнес он.

Выпили молча. Да что еще добавить к таким словам и хрустальному звону над екатерининским сервизом?

Гости разъезжались не кучно. Каждый старался исчезнуть «по-английски». Спину удалявшегося к домику охраны ФСБешника Игорь заметил уже возле серебристых елей. Шел человек, не торопясь, не прячась, ничего не скрывая и не выказывая демарша. Но Гарик не мог оторвать глаз от его узкого затылка и чуть ссутуленной спины в пиджаке совершенно неопределенного цвета. Он подумал, что за весь день этот гость Пальцева не произнес и десятка слов, ел без жадности, но основательно, смотрел внимательно, но не въедливо — обычно вел себя мужик, не выпендривался, не заискивал, не конфликтовал. И теперь уходил, как обычный рядовой посетитель, будто и не ждали его в мощном автомобиле крепыши-охранники. Уносил свои не размазанные в цветистых тостах мысли и непомерно крупные для субтильного сложения кулаки. Увесистые, покрасневшие, они покачивались над венчиками цветов, словно аэропланы над головами восхищенной толпы. Обмер повар, сраженный неведомыми ему эмоциями. Едва слезы не навернулись от теплоты чувствований. Захотелось ему Хозяина вот с такой простой, немногословной деловитостью, с таким свойским, вовсе не барским лицом и кулаком — тем самым, что сумеет наконец навести порядок.