Глава 2

Начик пришел к семи, взял жетон, весы, перекинулся парой слов с Рубеном Абрамовичем по прозвищу Синагог. Синагог представлял на рынке кавказскую «крышу», с ним следовало обращаться уважительно, обсуждать погоду, изменения на валютном рынке, перестановки в госаппарате и разборки с «узкоглазыми». Сделав все это, Начик перетаскал со склада коробки, закупленные на оптовом рынке в среду. Едва разогнулся, морщась и держась за поясницу. Под халатом у него было два свитера, один из них из овечьей шерсти, вязанный дедом. Почти год прошел с тех пор, как маленькое приграничное селение разгромили армянские налетчики. Тридцатилетний азербайджанец с женой, восьмимесячным сыном и полоумным дедом жил в Москве.

Обтирая тряпочкой и раскладывая на прилавке в красивые пирамиды импортные яблоки, груши, мандарины, Начик уже не думал о том, что так занимало его в первое время: потомственный земледелец плодородного южного края не мог постичь, кто и как, выращивает, сохраняет и перевозит сюда такие хорошие фрукты? На ящиках стояли знаки Греции, Португалии, Италии. Апельсины, сливы, виноград, кажется, вообще никогда не портились и лежали свежими, как Ленин в мавзолее. А яблоки, а изюм, а инжир, финики, курага?!

Махнул он в Москву, конечно, сгоряча. Жена уже была сильно беременная, дед совершенно нетрудоспособный, сам же Начик объяснялся по-русски с большим затруднением. Но имелись силы, некий дальний родственник, обосновавшийся в столице, и вечные иллюзии глубокого провинциала на столичное процветание.

Узнать про родственника в таком бедламе оказалось непросто. Начик метался туда-сюда, пока жена с дедом сидели в зале ожидания на вокзале. Она — затравленно озираясь и обнимая огромный живот, дед — непроницаемый и черный, словно деревянный идол, сосредоточенно шустрил спицами. Оба мелкие, худющие, смуглые, но нарядные, как в театре, — надели в дорогу самое лучшее, что осталось. Осталось немного. От вещей, от родных, от прежней жизни, от селения вообще. Деревянные домишки селения горели недолго в сопровождении лая собак и воя уцелевших людей, сбившихся к оврагу. Напали бандиты ночью, и вышло так, что за селом, в толпе воющих, озаренных багровым отсветом пожара, оказалась беременная Фарида в красивой импортной блузке с люрексом поверх ночной сорочки. Деду удалось спасти спицы и мешочек с шерстью — все, что осталось от жены. С той ночи он и тронулся умом — начал вязать как автомат. Раньше этим делом овцевод не интересовался, лишь пренебрежительно поглядывал на свою старуху, сидевшую со спицами у плетня и безостановочно молотившую языком с соседками. Местное радио... Все политическое положение и цены обсуждала, а темные сморщенные, как дубовая кора, руки мелькали быстро-быстро, будто бы жили отдельно от ее тяжелого, неповоротливого тела.

Вспоминать обо всем этом нельзя было — а то как жить? Как жить вообще? Пока кавказец разыскивал родственника, он успел осознать на себе лично, что означает русское гостеприимство. Не люди — звери. Прямо скалятся, увидав яркое южное лицо и светлый пижонский костюм. На вокзале в Баку этот костюм подарил погорельцу Начику, одетому кое-как, один известный оперный артист. Прямо из чемодана вытащил и отдал. И еще рубашку с пальмами и лиловым закатом. С гастролей он возвращался из Турции, что ли. Фасон пиджака, конечно, устаревший, приталенный, а брюки клешем, как у Магомаева на старом «Огоньке». Но ткань добротная, и общий вид, конечно, шикарный.

Дед со спицами, в пальмах на иноземном закате и Фарида в блестящей блузке сидели среди смрада, гула и всеобщего несчастья вокзальной толчеи, ожидая возвращения Начика с родственником или хотя бы — с едой. Но тот никого не нашел и еще деньги потратил — милиционер придрался, требуя документы, потом продавец гамбургеров обжулил. Видят же, что человек по-русски еле волочет.

Тоскующим взглядом Начик пробежал по новомодному павильону из стекла и коричневого ребристого пластика, пристроившемуся прямо в соседстве с вокзалом. За стеклами мерцали зеркала и разноцветные бутылки с шампунями. У распахнутой двери в салатовом нейлоновом халате стоял холеный плечистый брюнет, вертя в руке сверкающие на майском солнце ножницы.

— Стричь, брить? — предложил брюнет с армянским акцентом, глядя на запущенную шевелюру прохожего.

От этого акцента, от благополучия отожравшегося на столичном бизнесе громилы, а еще от голода и волнения у Начика случился какой-то спазм. Так бывало с ним пару раз, когда пропалывал подростком помидоры, подставив солнцу свою смоляную шевелюру. Ударило в голову — почернело в глазах, помертвели губы и объяла тело ватная пустота. Очнулся он в парикмахерском кресле и увидел отражение в зеркале — совсем желтый, давно не бритый мужчина с глазами убийцы-боевика. Он попытался встать.

— Сиди, — опустила Начика в кресло пахнущая одеколоном рука. — Бесплатно брить буду, — сообщил армянин.

Начика как кипятком полоснуло от подачки врага. Из последних сил вцепившись в ворот зеленого халата, он кричал, смешивая русские, армянские и азербайджанские слова о том, как спалили его деревню и что сейчас он будет армянина резать. Резать без остановки, пока не уничтожит под корень весь проклятый их род. И при этом успел схватить с тумбочки опасную бритву.

Прибежали женщина-армянка и русский парень. Дравшихся разняли. У парикмахера, поливавшего линолеум кровью, полотенцем стянули на руке узкий длинный порез. Начика увели в подсобку, где напоили кофе с бубликами. Вечером он с женой и дедом сидели в квартире армянина по имени Хачик.

Две комнаты малогабаритки, снимаемые парикмахером Геворкяном, вместили большое семейство: молодых — Хачика с женой Сусанной и трехлетней дочкой, тешу, свекра и восемнадцатилетнюю сестру Сусанны. Но места и долмы хватило на всех.

— Скажи, скажи, друг, отчего так вышло? — расквасился после еды и водки Начик.

Все спали, мужчины сидели ночью на кухне, и было обоим хреново. Универсальный русский мат помогал выразить глубину смутных, мучительных чувств.

— Образуется потихоньку, — утешал беженца Хачик, купивший уже подержанную машину и собственное дело в привокзальной парикмахерской. — Главное — найти свою нишу. Здесь без ниши нельзя.

Завороженный и напуганный странным словом, Начик притих. Он думал о том, где будет искать эту нишу, а если найдет, хватит ли ее на жену и деда.

Действительно, со временем все кое-как устроилось. Начику удалось снять квартиру на том же этаже и по протекции Хачика получить на рынке фруктовый прилавок «под крышей» армянской мафии. Были там и грузины, и осетины, и абхазцы. Все состояли под покровительством и началом Синагога, которому отсчитывали законный, оговоренный «контрактом» процент. Но регулярно происходили и другие отчисления. Собирала милиция, санитары, рыночная администрация, поставщики. Все жаловались, что удерживать в столице контингент кавказской национальности становится все труднее. Не говоря уже об экономической, международной и криминальной обстановке.

Начика пытались не раз втянуть в прибыльное дело, суля хорошие заработки. Наркота — занятие опасное и не для простаков. Начик же хитростью не отличался, не умел ловчить, в школе еле на тройки тянул. А здесь только мозгами и шурши — хуже института. Такому человеку, неспособному к бизнесу, как объяснил Хачик, надо делать ставку на упорство и физическую выносливость. Родился пахарем, ну и паши. Вкалывай изо всех сил то есть.

«Потерпи, у тебя тоже все будет, — пообещал Начик жене, наводившей порядок в чужой крохотной квартире. — У меня силы есть». Да не рассчитал.

Оказался в Москве вредный для южного человека климат и не способствующая выживанию экологическая обстановка.

Фарида рожала трудно, с операцией, лишившей перспективы материнства. Мальчик — черноглазый красавец с пунцовыми, бутоном сложенными губками и загнутыми смоляными ресницами, оказался с врожденным вывихом тазобедренных суставов.

Тут врачи, там врачи. Прикинуть если, сколько все это стоит? Со всех сторон деньги качают. Раз кавказец, да еще золотом обвешан, а супруга, хоть и тощенькая, но с коричневым маникюром и в лиловой дубленке, — значит, есть чем расплачиваться с нищими врачами и прочей российской голодранью, терпящей всех этих черножопых торгашей в своем городе из последних сил.

Не станешь же говорить, что дубленка жены уцененная, со склада затопленного, ногти накладные, а золотишко сусальное. Внешний вид, хоть разбейся, торговцу блюсти приходится — иначе свои же уважать не станут. Крутись, ящики сам таскай, надрывайся, в морозы часами у прилавка выстаивай, арбузами под октябрьским снежком всю ночь торгуй, а гордость свою не теряй.

Достали русские морозы теплолюбивого крестьянского парня. С почками месяц в больнице валялся. Потом скосил семью грипп, перешедший в бронхит и покупку дорогих импортных лекарств.

В мае, когда Начик встал за прилавок после очередного приступа пиелонефрита, ноги держали плохо. И в лице, наверно, просматривалась затаенная злость. Чаще, чем обычно, с ним вступали в конфликт покупатели, товар шел плохо, недовольно косились шефы. Пришлось по настоянию Хачика взять у него на время фальшивый золотой браслет, отпустить усики и отработать перед зеркалом радушную улыбку. Вид у продавца должен быть на миллион баксов — бравый, преуспевающий, как у Клинтона на предвыборных плакатах. Вроде богатый мужичок прибыл сюда из своего заморского сада — от нечего делать фруктами торговать. От широты души, из чистой любви к самому процессу.

Завидев солидную пару, идущую вдоль фруктовых рядов, Начик приклеил заученную улыбку и на всякий случай сделал восхищенные глаза навстречу даме. Пренеприятнейшая, кстати сказать, дамочка. Из «новых». Так по сторонам узенькими глазами и зыркает, товар пальцами ковыряет, а рядом спутник — мрачный амбал с фирменной сумкой и тоскливым фейсом топчется.

Окрашенная перьями блондинка обратилась к прилавку Начика. Брезгливо морща нос, стала щупать персики, сливы, перебирала виноградные грозди, давая понять всем плоским, старательно разукрашенным лицом, что имеет дело с очень плохим товаром и нагло завышенными ценами. С кавказским беспределом, короче говоря.

— Никакого вкуса у этих персиков. Как мочало. И передержанные, — сообщила покупательница переминающемуся со скучным видом спутнику. — Сплошная гниль.

— Не бери. В магазине возьмем.

Женщина подняла на продавца бесцветные глаза, в которых вместе с острым презрением к окружающему присутствовала железная уверенность в собственной неотразимой привлекательности.

— Дешевле отдадите? — Она назвала смешную цену, распаляя опытным взглядом улыбчивого кавказца.

Превозмогая боль в пояснице, Начик поднял на прилавок ящик и предложил сладким голосом:

— Здесь все самое красивое, как вы, дамочка.

— И дешевое? — Она одарила продавца значительной улыбкой. Мрачный спутник криво хмыкнул, отметив прозвучавшую двусмысленность. Начик назвал предельно низкую цену, женщина изобразила ужас: — Грабеж! Совсем черножопые обнаглели! — взвизгнула она погромче, привлекая внимание окружающих.

— Уходи тогда, — сквозь зубы прошипел Начик, багровея от ударившей в голову крови.

Женщина завопила что есть сил:

— Ворюги! Свиньи чеченские! Мафия! — и швырнула в весы персик, одобряемая взглядами подтянувшихся на шум посетителей рынка.

— Дарить не хочу, — сдерживаясь изо всех сил, произнес Начик.

Спутник дамы оценил это высказывание как грубое оскорбление достоинства женщины. Извлек их кармана какое-то удостоверение и мощной рукой схватил за грудки продавца. Соседи по прилавку, как люди опытные, мгновенно смели с эмалевых лотков товар в ящики и держались настороже, готовые нырнуть под стойку.

Назревала нехорошая ситуация. Сжав килограммовую гирю, краем залитого яростью сознания Начик понимал, что теперь никто не способен остановить его. Только одно желание целиком завладело им — молотить и молотить гирей по рожам, оравшим про воров, нацменов, черножопых выродков...

Гул толпы перекрыл визгливый, по-кошачьему пронзительный вопль:

— Гр-а-а-а-бют! Караул!!! Помогите коренному москвичу, россияне!

На идущего грудью в толпу милиционера бросился рыжий паренек отчетливо русского и даже пролетарского происхождения.

— У рабочего человека последнее отнимают! Вот этот, этот! — Размазывая слезы по веснушчатым щекам, он указал милиционеру на обидчика Начика и быстро затараторил про голодающих шахтеров, нищих военных, день рождения старухи матери, для которой он пришел приобрести яблочек.

Пострадавшему сочувствовали. Очень скоро в кармане амбала, нагло бубнившего про спецохрану, в которой он состоит, на радость народу, жаждущему жертв и зрелищ, был обнаружен милиционером замызганный кошелек рыжего с тремя аккуратно сложенными десятками, мелочью и производственным удостоверением слесаря третьего разряда фабрики «Большевичка». Название фабрики и внешность паренька пробудили в гражданах забытое чувство пролетарской солидарности. Теперь граждане кричали плохие слова про новых русских, бандитов-депутатов и киллеров. Выходило вроде, что все это одно и то же и представлено в лице амбала. Вместе с пегой блондинкой, успевшей напоследок разметать штабелек начиковских апельсинов, и пострадавшим слесарем вора увели в участок. Продавцы занялись восстановлением витрин и обсуждением происшествия. Никто из них не заметил, как спецохрановский амбал завладел кошельком слесаря. Видать — большой профессионал. И вот ведь — русский, а хуже свиньи — у своего же нуждающегося соотечественника не погнушался последнее выкрасть. И еще хвалили коллеги выдержку Начика, проявленную во время конфликта с дамой.

— Интеллигентный человек никогда себя матом на женщину не унизит, — сказал явившийся Синагог, ставя другим в пример Начика.

Приведя в порядок прилавок, Начик успокоился и подумал о приятном — вечернем просмотре бразильского сериала в кругу временно не болевшей семьи. А когда поднял глаза, ахнул — перед ним стояла высокая, юная, быстроглазая. В джинсиках и темно-синей, хорошего качества, курточке.

— Можно, я то, что помялось, куплю? — Она нагнулась, подбирая закатившиеся персики и груши.

— Бери. — Начик щедро наполнил пакет и не стал взвешивать. — Так бери.

Девушка пожала плечами и благодарно улыбнулась:

— Спасибо.

У Начика отлегло в груди и даже возникло такое чувство, что все теперь пойдет иначе.