Глава 35

Новый год для россиянина — что пиршественный стол для бедолаги, страдающего тяжкими хроническими заболеваниями. Заболевания, тихо тлеющие при скудном рационе диет и прочих ограничений, разгораются в полную мощь на просторе праздничной вседозволенности. Обостряется все, что затаилось, болит все, что еще может болеть. Но тяжелее всего приходится голове. Мозг попеременно затопляют волны эйфории и депрессивного психоза.

Чего только ни услышишь под Новый год в прогнозах политиков, финансистов, обозревателей, ясновидящих! Предупредив сограждан о стремлении оставаться на позициях здравого смысла, они пророчат все что попало — от падения курса доллара до апокалиптических гражданских войн, от баллотирования четы Пугачева — Киркоров в Госдуму до смены правительства на противоположное. Но вот остается позади незримый порог, время переваливает через опасную черту, а вместе с ним и страна. Вскоре оказывается, что пациент скорее жив, чем мертв, а президент благополучно отметил праздник в кругу семьи и подмосковной природы.

Эта новогодняя ночь прошла не столь гладко. В Москве оказалось немало людей, ставших причиной странных происшествий.

Отправившаяся на прогулку троица устроилась на черепичном коньке флигелька. Дворик и переулки были белы, чисты и пустынны. Весело глядели в ночь окна цековской башни. Там сквозь шторы мелькали экраны телевизоров и светились разноцветные огни елок — устраивали свой маленький праздник заключенные в коробках квартир люди. При желании стены становились прозрачными, дома превращались в пестрые пчелиные ульи, из которых выплывал, увеличиваясь в масштабе, отдельный интересующий объект. Причем, не зависимо от того, на каком расстоянии от крыши флигелька он находился — хоть в Карибском бассейне.

Задумав поразвлечься, роландовская свита наметила адреса знакомых по текущей прессе лиц. Этими лицами, что вполне понятно, оказались лица государственные, примелькавшиеся, праздновавшие Новый год в загородных резиденциях. Одни — в одних, другие — в других, третьи — в третьих. Показатели комфортности проживания госдеятелей и личные симпатии членов свиты зачастую оказывались обманчивыми. Не все жили согласно доходам, а доходы — явные и скрытые — далеко не всегда соответствовали занимаемой должности и популярности лидера.

Смешливого Батона больше всего тянуло к энергичному политику, бодро выкрикивающему лозунги, в том числе малопонятные и малоприличные, в кругу супруги и печального сына.

— Душить их надо, душить! Однозначно! Все отобрать и поделить! Поровну, итить их так. Никаких привилегий, блин! — размышлял он вслух, откушивая иноземные деликатесы.

— Котов душить призывает! — волновался Батон, наблюдавший за жилищем кудрявого.

— Он сумасшедший. У меня есть справка, — заступился Шарль и действительно предъявил бланк с печатями и штемпелями, на котором выделялось непонятное определение: «вялотекущая паранойя».

— Я хочу к президенту. Люблю президентов, — канючил Амарелло, сверкая праздничным люминесцентным бельмом.

— Э-э... старик. Экселенц сказал — без глупостей. Кеннеди — это неумно. И Линкольн тоже. Постреляют тут без тебя. — У Шарля все еще, несмотря на починенное пенсне, было гнусное настроение.

— Если к президенту нельзя, хочу к бородавчатому. И к рябому.

— Зациклился на политике, — присвистнул кот, отчего снег полетел с веток ясеней и во дворике образовалась метель. — Давайте так: всем раздадим поровну, как советовал кудрявый. Да и лысый, что в мавзолее отдыхает, тоже. В общем — это в их традициях. Национальный менталитет. Провернем все быстренько и пройдемся по бабам.

— А и правда, хрен с ними, с политиками, — махнул рукой Шарль. — Кого они здесь колышат?

— Голосуем за блицпрограмму «Шестьсот секунд». Все за, — шустро свернул прения Батон. — Внимание — пуск!

Тут же в разных концах Москвы и даже в пригороде в жилищах, оборудованных драгоценной импортной вечной сантехникой, заурчало в трубах и донеслась к праздничному столу невообразимая даже для вокзального российского сортира вонь.

— Глянь, откуда тянет, — прервал кудрявый свои парламентские речи прямым обращением к жене. — Всех надо сажать. В вагоны и на Колыму! Пусть параши чистят, демократы гребаные.

— Вова! — взвизгнула в туалете женщина и, изменившись лицом, выскочила в коридор.

Вслед за ней двигалась вулканическая масса фекалийного содержания.

Вызванная пострадавшими «Техпомощь» явилась не быстро.

— Ну что, засрались? — недовольно потянул носом прямо с порога специалист с кольцами толстой проволоки на плече. Лицо у него было открытое, мужественное, русское, как на плакатах, зовущих молодежь в Сибирь. И сам он был решительный, крепкий — из тех, кому по расчетам кудрявого предстояло осуществлять его программу в действии.

— Тросов на вас не напасешься. По будням — на службе, в праздники — дома. И все за свое — по уши в катаклизмах.

Шмякая сапогами в зловонной жиже, хмурый пролетарий двинулся к месту аварии. Оттуда донеслось гневное:

— Чего документы в сортир ложите? Во, говнюки! — показал он напарнику ком извлеченных из унитаза бланков с цветными портретами кудрявого.

— Заткни хайло! Я — представитель власти! — не щадя красного пиджака, налетел с кулаками на испачкавшегося специалиста политик.

— Тем более. Пошел на хер, убийца, — с необоснованной яростью парировал рабочий, пренебрегая дракой. Широко размахивая своей проволокой, он со знанием дела шуровал ею в унитазе. Итальянский кафель, германские полотенца, зеркала и флакончики разных мастей щедро покрывались знаками справедливого возмездия.

Аналогичные инциденты произошли и у политических оппонентов кудрявого, о чем он не знал. Каждый полагал, что неприятности коснулись лишь его одного во время мирных возлияний, смакования домашнего пирога со стерлядью, умной беседы или десерта с интимом.

Среди затопленцев фекалийными массами даже оказался один, павший смертью храбрых при исполнении священного долга. Лидер партии Патриотических сил, будучи утомлен традиционным славянским ритуалом возлияний, почуял неладное не сразу и долго еще декламировал «там русский дух, там Русью пахнет!», сидя в одиночестве под алыми стягами с паукообразной символикой. Когда лидер, роняя со стола посуду, нетвердо поднялся, чтобы отсалютовать взметенной рукой портретам Сталина и Берии, его ботинки зашмякали в ползущей из коридора жиже. Страшное нашествие инородных сил, спровоцированное врагами отечества, стремилось опоганить святыни. Сорвав со стены атаманскую шашку, Каркашов бросился на врага и крушил все вокруг, выкрикивая под свист клинка: «Жидовская харя, армянская морда, чучмекское рыло, говнилы демократии!» Здесь, как выяснилось позже при вскрытии тела и судебном разбирательстве, воин поперхнулся отрыжкой, закашлялся, запутался в павших знаменах и свалился ничком в канализационные безобразия, где и был найден утром товарищами по оружию в бездыханном состоянии.

— Им это дерьмо еще долго разгребать придется, — отмахнулся Амарелло. — А нам-то что с этого?

Пауза затянулась. Сидели, скучая, вертя головами и разглядывая окружающие дома. Инициативу вновь проявил Батон.

— А как же с мафией? Я готовился! Я читал про мафию. Я ее даже видел!

— Ага. Пальцева и его гостей. Шелупонь, — невесело хмыкнул Шарль.

— Во, во! Пальнем по этим! Противные, — охотно поддержал Амарелло.

— У меня есть списки. Состав большой, сюрпризной массы не хватит. Московские коллекторы опорожнены на политиков... Придется запросить помощь в Европе, — задумался кот.

— Ой-е-ей! — Шарль схватился за голову. — Ну и праздничек... Вон в шестнадцатиэтажке распахнули окна и мечутся. Видать, из нашей клиентуры.

— Пахнет вонью, — лирически улыбнулся Амарелло. — Может, пострелять тех, кто будет разбегаться?

— Узколобый примитивизм, — отрубил Шарль.

— Если мы будем спорить, то не уложимся в праздничную ночь. Как самый молодой и энергичный, как подлинный секс-символ группы, беру ответственность на себя. Три утра, господа! Я предлагаю вот что... — Батон хитро прищурился, прокручивая в остроухой голове новогодний сюрприз.

Его соображения уловили и одобрили.

— Выпускай! — согласился Амарелло.

Шарль молча кивнул.

С выполнением задумки Батона произошли накладки. Он не учел временных поясов и то, что российские мафиози предпочитают новогодничать в теплых краях.

В результате мирно завтракавший на террасе у моря человек — весь в белом, хлопковом, мнущемся, шуганул газетой неведомо откуда взявшегося в этих местах ворона. Но тот не улетел, а уселся на верчено-золоченую спинку кресла.

— Умная птичка, — просюсюкала завтракавшая с господином юная леди, ненавязчиво перетянутая кое-где по загорелому телу яркими жгутиками. И кинула птице кусочек омлета с рыжиками. — Смотри, Сева, не ест, блин.

Сева Бароновский, известный в деловых кругах под кличкой Барон, поморщился — он не любил птиц. Не любил животных, людей, завтракавшую с ним красотку. Ее он хотел. Но слабо, для антуража. Зато очень сильно и по-настоящему хотел денег. Чем дальше — тем больше. Чем больше, тем свирепей. Деньги вдохновляли и составляли смысл. Ради них, не замечая ни синего моря, ни искательно прилипчивого солнца, ни дня, ни ночи, вертелся Барон, как наскипидаренный. Убрать, подставить, крутануть, хапнуть. Еще, еще, еще... Богатство не привилегия и не блажь — это судьба.

Барона боялись, под него ложились до смерти напуганные конкуренты и дружки партнеры — те, кого он поленился или не успел убрать.

Ворон повел рубиновым глазом, уставился на господина в белом и отчетливо произнес:

— Сдохнешь, Сева. Как собака под забором. Ознакомься с подробностями. — Птица взлетела, оставив на столе между вазочкой с орхидеями и кофейной чашкой музейного фарфора вырезку из газеты, где рядом с рекламой колготок Сан-Пеллегрино в разделе криминальной хроники сухо сообщалось о расстреле и зверском сожжении в собственной машине известного российского бизнесмена Бароновского. Указывалось имя, кличка и сфера деятельности. На фотографии был изображен Сева, снятый с бокалом на каком-то фуршете, а рядом запечатлено место происшествия, действительно, у невзрачного фабричного забора. Сбоку красным фломастером была проставлена дата. Барон пригляделся — не фломастер использовал писавший — свежую кровь. Тонко пискнув, он повалился набок, потянув на себя скатерть. Кофе залил белую тенниску, украшенную всемирно знаменитым фирменным знаком...

... — Сдохнешь, сдохнешь! — кричала точно такая же птица, ходя по туалетному столику в спальне смачно всхрапнувшего после новогодних возлияний здоровяка. И кричала так до тех пор, пока здоровяк не очухался, не зажег свет и не ознакомился с письменным извещением о собственных похоронах. Красочная открытка с новогодними поздравлениями содержала траурную страницу — в черной рамке с изящным витиеватым крестом сообщалось об отпевании безвременно почившего гражданина в Ризонесущенском соборе. Дата, опять же, стояла красным по белому, указывая на недалекую перспективу. Но толстяка не хватил инсульт. Он спешно сориентировался, созвал экстренное совещание ближайших коллег и показал бумагу, подброшенную, конечно же, противостоящей группировкой. Поскольку послание могло быть воспринято как объявление войны, агрессоров следовало наказать. Время расправы было намечено на самое начало января.

...Десятки черных птиц, блестя гробовым оперением, накаркали в эту ночь скорую кончину не одному из бодрых хозяев жизни, предполагавших обитать на этой земле в том же статусе вечно. Увы, срок истекал. Сообщение мало кого радовало. Иногда вызывало лишь легкое замешательство, порой повергало в трепет и даже приводило к летальному исходу. Особенно не повезло тем, кто по странному стечению обстоятельств получил новогодние «подарки» от дьявольских шутников по двум направлениям — и как гос. деятель, и как мафиози. Тем, сражающимся с канализационными лавами подобно жителям печально известной Помпеи, пришлось еще отбиваться от нападок воронья, кружившего над бедствием со своими несвоевременными сообщениями. И нисколько не преувеличат газетные писаки, трезвоня по первопутку начавшегося года: «Миллионы потонули в дерьме!» — имея в виду капиталы погибших сограждан.

— Ну, все! Спите спокойно, дорогие москвичи. — Батон отряхнул лапы, испачканные почему-то птичьим пометом. — Это ж не прогулка у нас вышла — трудовая вахта какая-то. Всю ночь их дерьмо разгребали. Где звонкое веселье, где безудержная вакханалия чувств?

— Позвольте мне занять внимание на пару минут. Короткий репортаж — вести с культурных полей, — деликатно предложил Шарль.

Он был все в том же парчовом пиджаке, а кривоногий Амарелло в своем мундире и белых лосинах. Как явились из дома на крышу, так и сидели. Но никто из троицы не зяб на зимнем ветру. Снег облетал их стороной, словно скользя по невидимому куполу. Повинуясь жесту Шарля, в куполе открылось окно. Прямо в приемный покой клиники Склифософского. Дежурная бригада отделения экстренной помощи приняла нового пациента. Его принесли на носилках безмолвно-безденежные санитары и перевалили на операционный стол. Присмотревшись, хирург в марлевой повязке сказал: «Будем резать...»

После банкета в «Музе» Бася Мунро вернулся в хорошенькую, с прибамбасами бордельной роскоши, квартирку. И обнаружил, принимая ванну, что подаренные иностранцем серьги не снимаются. К утру уши покраснели, распухли, а серые жемчужины превратились в багровые нарывы. Предстояло, однако, новогоднее выступление в клубе «Феллини» за вполне основательные бабки. Бася решился на трудовой подвиг. Прикрыв нарывы клипсами в виде бабочек и не пожалев макияжа для освежения изможденного бессонницей лица, актер исполнил свой номер с неподдельным трагическим вдохновением. Изящно раскланялся перед бушевавшей публикой и уже в гримерке рухнул на диван, сжимая ладонями пульсирующие нарывы. Друг и аккомпаниатор Баси по прозвищу Везувий, увез стонущую суперзвезду в Склиф, где ей (звезде) и была оказана необходимая хирургическая помощь.

С забинтованной на манер «Чебурашка» головой, где на каждом ухе лежали пропитанные мазью Вишневского личные Басины памперсы (марлевых салфеток в клинике почему-то не оказалось), певец королевства любви лежал в пятнадцатиместной палате среди представителей мужского пола, получивших различные лицевые повреждения светлой новогодней ночью. Не до конца протрезвевший контингент в изысканных выражениях делился впечатлениями о случившемся. Бася старался не слушать, сосредоточиться на высоком, несуетном. Он почувствовал что уже далеко не так молод и свеж, как хотелось бы, и что перья и корсажи чем-то не соответствуют возросшей в результате пережитого потрясения эстетической требовательности. Он даже был готов переосмыслить свою творческую позицию и сменить художественное кредо. По иронии судьбы последнее выступление Мунро в «Феллини» произвело небывалое впечатление — потрясло масштабом драматизма знатоков попсы и запало в души любителей авангарда. Популярность Баси получила тенденцию к росту. Но, вопреки этому, в новом году певец углубится в создание новой программы под названием «Дитя пророка», где откажется от стразов и ажурных колготок и попытается вскрыть глубину нового мироощущения.

— Тьфу! Лучше бы этот говнюк пахал по-старому, — с отвращением сплюнул Амарелло. — Замысливает сейчас полную блевотину! Хитончики, наручники, венец великомученика гонимого меньшинства... А все господин де Боннар подсуропил!

— Коварный ты, Шарль, — промурлыкал Батон. — Такую любовь опошлил!

Помолчали и решили заглянуть к Белле, известной в департаменте невозвращенке по имени Зелла.

Белле и без шуток бывших коллег приходилось несладко. Невзгоды подкосили ее. Вначале все шло гладко и весело. Лина оказалась настолько противной, что ее заморозку можно было бы приравнять к акции по очистке окружающей среды. Накачивать спиртным ее не пришлось. Надралась до состояния риз по собственной инициативе и здорово поддала голожопой певичке — очевидно, по ошибочной наводке иностранца. Кроме того, бесчувственная Лина в процессе стаскивания ее по лестнице умудрилась сильно укусить супруга за щиколотку. Что вдохновило Берта, несколько расстроенного скандалом, на решительные действия. Он лично упаковал свою лапушку в морозильную камеру и выставил терморегулятор на предельный минус. Чертовке не пришлось насладиться проделанным. Когда в дверях кладовой появилась Мара, ее сразило видение. Увидела она пустынный берег реки и человека в одеяниях палача. Рядом стояли четверо спешившихся всадников, в ботфортах и шляпах с перьями. Один из них — граф де ла Фер — говорил тяжело и сумрачно. После чего кивнул палачу и увел друзей. А палач из Лилля поднял над головой меч... Пленница рванулась, что есть сил стараясь освободиться от пут, но не успела. Лезвие обрушилось с тяжелым свистом. Покатилась в траву белокурая отсеченная голова...

Видение исчезло из глаз, но засело в памяти Беллы, производя там все новые открытия. Инцидент с Линой благополучно разрешился благодаря вмешательству Шарля. Но госпожа Левичек стала задумчивой и неприятной в общении. Альберт по телефону говорил задушенным голосом, очевидно, боялся лежавшей дома супруги. Мара вообще, помолчав, опустила трубку, в результате чего восхитительная Изабелла Левичек осталась новогодней ночью один на один с бутылкой водки «Абсолют».

В Лейпциг ей звонить не хотелось, дочь и бывший муж казались совершенно чужими людьми, а всякие вполне достойные кандидаты на интим вызывали омерзение. Белла не сомневалась, что среди них снова появится тот, кто разыскал лилльского палача. И предпочла одиночество.

— Эк ее разобрало... — покачал головой Амарелло, огорченный состоянием Беллы. — Экселенц прав, пусть еще с населением поработает. На кухне я как-нибудь справлюсь. Господину Пальцеву, поди, не легче сейчас приходится. Га-га-га! — оживился клыкастый. — Ну и праздничек у них вышел!

Альберту Владленовичу и правда веселиться было не с чего. Что-то вмешалось в его планы, что-то необъяснимое. Изабеллу словно подменили. Куда подевалась восхитительная дьяволица, обожавшая рискованную игру, презиравшая опасность, изобретшая рискованный способ расправы с Линой под носом у веселящихся гостей и пронырливой обслуги? Ведь именно Белла утверждала, что ликвидация соперницы в бытовых условиях — акция унизительная для всех участников и, прежде всего, для жертвы. Финалу предстояло прозвучать мощно и значительно. Утром нового года они должны были извлечь заледеневший труп и увезти в лес для произведения церемонии величественного захоронения.

И вот теперь неудачливый убийца сидит у кровати простуженной жены, ничего, к счастью, не помнящей о происшествии и принявшей версию Шарля. Но до чего отвратительна, требовательна и нахальна стала эта избежавшая заморозки курица!

Не странно, что Новогодний праздник оказался для Пальцева мрачным. Напоив супругу снотворным, Альберт закрылся в кабинете и достал коньяк. Он имел право расслабиться хотя бы под утро, ведь наступил не какой-нибудь, а судьбоносный для России и лично для него год.

После нескольких рюмок Пальцеву отчетливо представилось, как устроится жизнь страны под мудрым руководством нового Главы государства. Естественно, никаких «концепций развития», программ, экономических экспериментов больше не будет. Лишь жесткая рука абсолютной власти способна в короткий срок поднять политический и экономический статус страны. Что для этого надо? Послушание и единомыслие. Нужна масса, объединенная общей целью и страхом. Исполнительность поощряется, отклонение от нее — карается. Вот и весь тысячелетиями проверенный рецепт, благодаря которому эта самая масса обеспечит себе вполне приемлемый уровень существования: стабильное материальное обеспечение, жилье, работу, отсутствие вооруженных конфликтов.

Наивно? Разумеется. Жесткая рука должна иметь мощный идеологический аппарат обработки мозгов и силовую структуру физической очистки общества от инородных элементов. Древние методы, каменный век. Но на новом витке цивилизации найдутся способы самоочищения общества без ГУЛАГов и газовых камер. Ополовинив бутылку, Альберт в воображении устремился к заветным чаяниям, которые приберегал для светлого будущего.

Скорее всего, идея прочистки мозгов при помощи психогенератора не так уж и фантастична, хотя и требует доработки. Подобрав первоклассную команду, можно довольно скоро обеспечить сеансы массового «вещания». Узкий круг посвященных — каста правящих, имеющих доступ к рычагам манипуляции общественными процессами, будет наблюдать за результатами и проводить коррекцию. Допустим, банкиры и предприниматели почему-то ощутят потребность поддержки и финансирования тех отраслей, которые привнесет в их сознание программа. Одновременно в СМИ, в рядах просвещенной интеллигенции произойдут значительные подвижки в сторону симпатий к абсолютной власти. С помощью верных, посвященных в планы Пальцева людей возникнет кандидатура на пост Верховного... Черт, как себя назвать? Надо немедля собрать профессионалов и разработать систему новых титулов, чинов, названий подразделений правящей структуры. Нечто демократичное, но в самодержавно-патриархальном духе... Допустим: Парламент полномочных старейшин, Чрезвычайное вече, Самодержавный президент, Верховный Благо-Даритель... Чем непонятней, тем лучше. Главное — душевный отклик народа, его признание...

Опустив веки, Альберт покачивался во вращающемся кресле, ритмично пополняя коньячный бокал. По углам сгущался полумрак, позволяя являть свое великолепие резной итальянской кабинетной мебели из мореного дуба. Отчетливо вспомнилась запыленная комната в Доме, настырный Шарль и смуглый грек, взглянуть в глаза которому так и не удалось. Не удалось и хорошенько обдумать условия сделки — бумага с визой Мефистовича была подписана Пальцевым без всяких колебаний, словно его рукой водил некто. Изображая затейливый вензель пальцевской росписи, некто воспользовался гусиным пером и красными чернилами. Но Пальцев с неколебимой уверенностью знал, что заверил документ о сотрудничестве собственной кровью и ни один из его пунктов нарушить будет не в силах. Была среди прочих в документе и формулировка «Предоставление неограниченной власти в распоряжении половиной дохода Альберту Владленовичу Пальцеву». Она гипнотизировала, делая смешными сомнения и трезвые расчеты.

Преисполненный великих планов, будущий Глава Отчизны не мог отказать себе в эту ночь приятно повитать в мечтах, хотя считал себя человеком трезвомыслящим и далеко не сентиментальным. А тут!.. Представилось ему в голубом утреннем свете нечто вроде трибуны на большой, брусчаткой вымощенной площади. А на ней колонны курсантов в белых мундирах с вывернутыми в сторону трибуны шеями, бравые генералы на движущихся платформах с флагами, грудастые школьницы в пышных бантах, несущие букеты Главе и норовящие взобраться к нему на колени...

А тем временем в государстве установится положенный исторический порядок. Евреи, лица кавказской национальности и прочие инаковыглядящие заселят обширные земли в районах Крайнего Севера или пустынного юга. Станут выполнять определенные для них функции: земледелие, скотоводство, неквалифицированные работы на вредных производствах. Никакой свободы слова! Никакой «мыслящей интеллигенции» и трижды сраной демократии!

Для удовлетворения справедливых чувств россиян недурно бы провести ряд показательных акций, начав с очистки столицы от чуждых элементов. Геноцид? А что? К ногтю завравшихся политиканов, проворовавшихся финансистов, неукротимых журналюк славянофобской национальности. На каторгу инородцев, закордонных мракобесов. По морде его, торгаша е..го, по мерзкой кавказской роже!

Пальцев в раже шарахнул кулаком о стол, отчего фрамуга мудреной финской рамы распахнулась и в нее влетело нечто черное, крупное, наглое. Шелестя крыльями, заметалось по комнате, сбивая со шкафов антикварные вазы и статуэтки. Поднялись вихрем лежавшие на столе бумаги, раскатились по полу какие-то карандаши, чернильницы, скрепки, опрокинулась, изрыгнув на светлый ковер остатки жидкости, коньячная бутылка.

Пальцев осмотрел занывший кулак и протер глаза. В окно сквозило и заметало снег, стало трезво и зябко, но беспорядок не ликвидировался. А крупная дегтярно-черная птица, пристроившись на темя мраморного бюста Спинозы, прочистила горло кашлем и вполне отчетливо сообщила:

— Сдохнешь. Сдохнешь вместе со всеми своими проектами.

Пальцев расхохотался. Жизнь Альберта Владленовича сложилась так, что к необычным явлениям он привык. Ему приходилось иметь дело с наглецами как наяву, так и во сне. Прицелившись, он запустил рюмку в ворона. Тот даже не шелохнулся, стекло разлетелось о мраморный нос философа.

— Сдохнешь, как ни бузи — сдохнешь, — скорбно повторила птица, после чего заурчал факс.

Пока Пальцев доставал сообщение, ворон исчез в окне. А на листке, плохо пропечатанный, но все же узнаваемый, появился портрет Пальцева. Известный, чрезвычайно удачный снимок, сделанный для избирательной кампании и фигурировавший многократно в печатной информации. Текст под портретом был самого мерзкого содержания, не стоило и читать. Скомкав пасквиль, Пальцев запустил его за неимением иного объекта в совершенно непричастного к событиям Спинозу. После чего рухнул на диван и, прикрыв голову бархатной с кистями подушкой, нарочито громко и смачно захрапел.

Новый год, двигаясь с востока на запад, шел по российской земле, и чем бы ни были заняты в эту ночь люди, они открывали чистую страницу в Писании собственных судеб. Пусть даже и не думали об этом и вели себя совсем обыденно.

«Сон приходит на порог, крепко спи-и-и-и ты, сто путей, сто дорог для тебя открыты...» — пела над кроваткой молоденькая армянка, проживающая в Москве в арендованной крохотной квартире с большим семейством — мужем, сестрой, матерью и свекром. Хачик давно похрапывал, накрыв подушкой красивую кудрявую голову, на кухне ругались старики, распределяя на хозяйство принесенный парикмахером праздничный заработок. Сусанна смотрела на черные ресницы сладко спящей дочери и представляла кадры старого фильма. Многонациональная публика цирка ласково баюкает хорошенького негритенка и обещает ему славную жизнь. И вправду, стал негритенок то ли ученым, то ли мужем Понаровской, то ли ее дедом — но, в общем, удался. Кто знает, что надо сделать, чтобы вышло так? Может, чаще петь эту самую песню?..

... — Я поднимаю бокал за наше счастье в новом году, — сказал Игорь, заглядывая в глаза Мары.

Они сидели в ее квартире в компании вырядившейся в свой цветущий кримплен Леокадии и сыто жмурившихся котов. Игорь и Мара спешно примчались сюда, покинув банкет в «Музе», чтобы успеть чокнуться под Куранты с Аней и теткой. Конечно, Игорь звал в более интересные места, но Мара не хотела оставлять сестру. Оказалось, что Анька сбежала к подруге, где и отплясывала сейчас в прокуренной комнате современную «эпилепсию» с надравшимися сверстниками, а «старики» скучно жевали у телевизора.

— Ну я совсем засыпаю, — объявила тетка вскоре после ритуального чоканья и поднялась. — Еду не забудьте в холодильник поставить. Котам дорогого не давать. Сплошное после этого расстройство желудка.

— Мы тоже отчаливаем. Нас ждут в интересной компании, — с облегчением вздохнул Игорь и сжал Марину руку.

Та руку высвободила и взглянула виновато:

— Поезжай без меня. Я должна Аньку дождаться, волнуюсь. Первый раз она не дома Новый год встречает. Сам понимаешь.

После недолгого спора Везун удалился, заметив, что до сих пор не в состоянии постичь характер Мары, хотя и очень старается.

«Да я и сама не постигаю», — думала она, прильнув щекой к холодному кухонному окну. Тетка спала, посуда была вымыта, коты получили свое и удалились. Лишь один из них — рыжий плоскомордый метис с разорванным ухом сидел рядом, бурча и заглядывая в окно. Там заметала метель спящий город и гасли в домах праздничные огни. Неслышно подкралась Аня и засопела рядом.

— Ты что тут в темноте сидишь? Я думала, вы с Игорем в кабак закатились. Завидовала.

— Неинтересно отмечали? Фу, ты вся продымилась, — принюхалась Мара.

— Это волосы. Вообще — скучища жуткая. — Аня тоже прильнула к стеклу. — Ого, сколько крыш! Я никогда не замечала. Вот бы полетать... Выбраться на подоконник и соскользнуть, как птичка... Особенно ночью кайф — таинственно так, тихо. Мягко кружить, кружить и во все окна заглядывать! А потом улететь налог, к морю. Представляешь?

— Представляю. — Мара помнила, как стояла на подоконнике в тот страшный день. И помнила, как до того дня чувствовала в себе легкость полета и огромную светлую силу. Не ходила, а витала и вся лучилась, словно маленькое солнце. — Летает тот, кто влюблен, — сказала она с неожиданной горечью.

— А я непременно влюблюсь! — Аня поцеловала кота в нос, и тот в ужасе удрал. — Влюблюсь! Ведь ОН где-то там, во-он за теми окнами. И тоже ждет.

— Ждет. В это обязательно надо верить. В свое совершенно особенное счастье. — Мара подтолкнула сестру к двери: — Можешь идти в ванну первая...

...В деревне Торопаца отмечали Новый год бурно — к старикам на праздники приехали молодые, парились в бане, ходили ватагами по домам, припадая к истокам. Самогон в здешних краях делали из турнепса и очищали древесным углем.

Хаты в Козлищах до самых крыш завалил снег. Слышалась в ночи далекая гармоника, взлетела пара ракет, и хлопнул, прокатившись эхом над заледеневшими озерами, выстрел. Витька-Кирпич, внук Лехи Камнева, стрелял из дедова ружья в привезенную им из райцентра девушку. После уже, когда раненая скончалась в больнице, стали говорить, что была она красоты писаной, вовсе не пьяная и не в чужих объятиях лиходеем застуканная, как значилось в милицейском протоколе. Посмертные легенды растут быстро, особенно те, что окроплены кровью, озарены страстью и рождены под Новый год. При жизни же была Витькина пассия оторвой и дешевкой, да и не интересовала его настолько, чтобы из ружья палить по пустяку. Но вылетела пуля, спугнув пьяную ночь и доломав пустые, непонятным смыслом горевшие жизни.

— Чую, стреляли, — прислушался Лион, вкушавший холодный квашеный огурец из подпола.

Стол у обитателей Козлищ вышел не богатый, но достаточный — картошечка разварная, курица, зажаренная в печи, и всякие разносолы с грибами да патиссонами.

— Стреляли, — подтвердил Максим, одевшийся ради праздника в любимый собачий свитер.

— Размышляю вот, чи там белые, чи красные наступают? — Красноречие Лиона возросло под впечатлением вишневой наливки.

Максим же, напротив, углубился в самосозерцание.

— Нам-то что — наша хата с краю. — Он скрипнул зубами. — Сидим тут как два пня. Озверели совсем. — Схватив тулуп, он выскочил в сени. Лишь громыхнула в сердцах захлопнутая дверь.

Лион нашел друга на крыльце среди голубого от луны снега. Почти полный, яркий по-деревенскому диск висел прямо над озером, заливая окрестности дивным таинственным светом. Максим стоял на крыльце, устремив вдаль тоскующий взгляд.

— Не кручинься, хлопчик. — Лиону удалось дотянуться до плеча друга и даже похлопать по нему. — Выглянешь как-нибудь майским вечерком, а под сиренью, вон там, — она! «Я вернусь, когда растает снег...» — пропел он неприятно, но без фальши.

— Пусть лучше не возвращается.

— Да не Светлану я тщусь призвать — другую. Ту кралечку, что ты среди снегов высматриваешь.

— Кого тут высмотришь... Марсианские пустыни. — Максим скомкал снежок и запустил в елку. С ветвей посыпалась, серебрясь, морозная пыльца.

— Ой не скажи! — Лион приосанился, сунул руки в карманы и, устремив поэтический взгляд на отрытую в сугробах тропу, посерьезнел.

Деревья и ограды уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада стоишь ты на углу.
И прядью белокурой озарены: лицо,
Косынка и фигура и это пальтецо.

Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска,
И весь твой образ слажен из одного куска.
Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом по сердцу моему...

Максим легонько ткнул чтеца кулаком в плечо, чуть не спихнув его с крыльца:

— Вспомнил, как мы с тобой «Живаго» тогда, еще на первом курсе, друг у друга из рук рвали? А чем эти стихи кончаются, помнишь? Эх, Ласик, кончаются они грустно:

Но кто мы и откуда, когда от всех тех бед
Остались пересуды, а нас на свете нет...