Глава 29

— Следствие о грабеже в подсобке до сих пор ведется. Явился на экраны телевизоров мужественный господин Пальцев и сделал смелое заявление. Его держали в плену те, кто ограбил марафон и вынуждали отдать все деньги «Музы». Но ему удалось бежать, утаив от злодеев кое-какие заначки банка. «Как гражданин и честный бизнесмен, я не успокоюсь до тех пор, пока не посмотрю в глаза тому, кто устроил этот гнусный спектакль», — сказал он. Виновник, однако, до сих пор не найден. Но меня от обвинений освободили. — Максим сидел на матраце, по уши укутавшись одеялом. Печь плохо тепло держит.

— Думаешь, он сам все устроил? И ограбление и марафон?

— Не знаю... Может, спать пора?

— Я без сна, оказывается, могу продержаться двое суток. Так, вздремну на ходу — и порядок. А ведь всю жизнь считал себя самой злокачественной совой. — Лион застегнул куртку и даже капюшон натянул. В обрамлении свалявшегося синтетического меха светилось неподдельным любопытством глазастое обезьянье лицо.

— Продолжай свои речи, Шахерезада. А то я в глубинную суть случившегося, необходимую для самопонимания, не вникну. Ушел, значит, к бабке?..

— После того как с Ланой расстался, перебрался жить в квартиру бабушки. Ее уже не было — похоронил вскоре после проклятого марафона. Варюша умерла от кровоизлияния в мозг, не приходя в сознание. Как рухнула, узнав о моем аресте, так больше и не встала. Три дня в больнице — и на Ваганьковское, к деду под бок... Там у меня теперь целый мемориал.

— Ты про развод рассказывать начал. Продолжай, а я соображу, пожалуй, поздний ужин.

Дискуссии переместились в кухню. Лион, проявляя небывалую хозяйственную сноровку, делал бутерброды из вареных яиц и гренок ржаного хлеба, поджаренных на сале. Изумительный запах свиных шкварок, приправленных чесноком, и подрумяненного черного хлеба поднимал тонус. За окошками мерно барабанил дождь.

— В марте явилась ко мне Светлана с пакетом документов: заявление о расторжении брака, о продаже квартиры на юго-западе и о разделе имущества. Она вроде заключила контракт с какой-то фирмой в Израиле и собиралась уехать. Все наше имущество продала, а половину суммы определила бывшему супругу. Я остался одиноким и богатым с навязчивым желанием побега. Невмоготу было сидеть в комнате среди оставшихся бабушкиных вещей. Я даже ее собачью кофту со спинки стула не снял. «Страусиная политика, — говорила мне Варюша. — Чуть что — голову в песок. Это врожденная аномалия — несовместимость с реальностью». Она хотела вырастить меня сильным и бодрым, как паровоз.

— Вроде меня, значит...

— Ты был чутким и жалостливым, — сказал Максим с заметным сожалением.

— А теперь — зверюга. Пал жертвой массового неприятия новых толстосумов и скандальных уток о нравственном перерождении Горчакова. Я ведь поверил твоей причастности к афере с марафоном... Да! Охотно даже поверил. Твое превращение в матерого ворюгу оправдывало мою вражду к тебе. Думал не без зависти, как ловко и своевременно слинял Горчаков с нивы научно-технического прогресса! «Ящик»-то наш развалился. Галка от меня сбежала. Тему нашу списали, как бесперспективную, спецов отпустили за ненадобностью. Страшное, знаешь, дело... Вынашивал в себе с пеленок зерно гениальности, сотворил почти что нечто запредельное! И вдруг — никому не нужен...

— То же самое произошло после следствия и со мной. Никакого понимания и сочувствия я ни от кого не ждал. Вокруг зачумленных появляется некий вакуум. Наверно, мои приятели с опаской снимали телефонную трубку — они боялись, что позвоню я, стану оправдываться и попрошу о помощи. Вот от этого я и сбежал. Вспомнил про Козлищи, сел в электричку и... Деньги-то у меня были. Теперь частный собственник и владелец двадцати соток.

Поселился в этом доме в апреле и чуть не сбрендил от тоски. «Нет, не смогу. Не смогу остаться здесь, — решил я, едва переступив порог чужого, разоренного жилья. — Не смогу...» Призраки минувшего бытия, жавшиеся по углам, так и набросились на меня. Сколько прожил этот дом? Видать, раза в два больше, чем я. Довоенный, крепкий сруб с резными, едва державшимися ставнями, развалившимся резным крыльцом. Кто-то выпиливал балясины, думая щегольнуть перед соседями, красил белым маслом узор на ставнях... Сколько же здесь всего было — и надежд, и горя, и забот, и радостей. Чьи-то слезы, детский плач, застольные песни в натопленной горнице: «Артиллеристы, Сталин дал приказ...» Проводы, встречи, гроб с белыми бумажными фестонами на столе, потом новобрачные за тем же, крахмальными скатертями накрытым столом, чьи-то томные вздохи на диване, поцелуи, брань и память, которую хранили — в альбомах, в ящиках этого шкафа, в фотографиях, от которых остались следы на стенах. А потом — зола в печи. Все сгинуло, все...

Последнюю хату ухватил. Здесь все избы купленные. Приезжают из города, купят за гроши и бросят. И никто, ну никто не живет... Гибнут деревни... А земля-то отличная! Озер — тридцать штук! В реке форель водится, — расхваливал товар председатель тутошнего совхоза. Он возил меня по инстанциям в своем газике, сетовал, что гибнут деревни, надеялся — вот придут рукастые люди и хоть что-то поднимут... Похож он был до невероятности на актера Дурова, так что я не мог отделаться от впечатления, что не правда все это, а всего лишь кино.

Я пока крутился здесь, все не верил, что всерьез обоснуюсь. Но пересилил себя — остался. Может, чем-то приманила смена боли — то ныли свои раны, мучила своя головная боль. А здесь — чужая. Да такая, словно обидели ребенка, наказали и предали неразумного.

Через месяц зацвели на бугре яблони — белым и розовым, холмы сплошь покрыло лилово-сиреневое море люпинов. Вон там, прямо за окном, по овсяному полю волшебной бархатистости перекатывал волны ароматный ветерок, а за ним лежали зеркала озер, отражающие высокое, невероятной голубизны небо. Такая благодать — дух захватило! И никого — один под небом вместе с травами, озерами, комарами, лягушками, цветами этими... Для одного лишь меня все великолепие да для пьяного тракториста и цыганской братии...

Потом появились шабашники с фермы с пилами и необходимым инструментом. Разобрали хлев и подновили домик. Во всех строительных делах я участвовал на равных. С охоткой, с душой, с тайным желанием задавить в себе слабака Горчакова. И верно, падал на топчан после трудовых свершений как убитый и спал до утра.

Мебель кой-какую привез из Торопца. Книжные полки, письменный стол, кухонные шкафчики. Душ с обогревателем соорудил — словом, окопался солидно.

— Вот и вижу, что человек прочно осел, — сонно пробубнил Леон. — Кастрюльки эти, книги, то да се... Слушай, Макс, а если я здесь тоже обоснуюсь? Две хаты — почти улица. — Лион поднял палец и хитро посмотрел: — Возникает в такой связи некая идейка. Можем мы этому председателю подать прошение о переименовании населенного пункта? Сейчас все переименовывают.

— Меньше Лозанны я не согласен.

— Ай, старик, да не отрывайся ты от корней. И взгляни на нас — две особи столь разного физического статуса, оба в бородах и в полном... Смекаешь? Деревня «Большие Козлы» — звучит, по-моему, внушительно.