Пролог

Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут и знания упразднятся...

Апостол Павел

Огромное солнце, наливаясь рубином, медленно скользило к елкам. Они темнели, редели, расступались, пронизанные прощальными, ласковыми лучами. Со всех сторон — из глубины цветущих каштановых крон, из зарослей темнолистых кустов, усыпанных дикими розами, из ароматной белизны черемухи подкрадывались сиреневые сумерки, а вместе с ними начиналась затейливая перекличка птичьих голосов. На лужайке среди окутанных розовой кипенью яблонь стоял увитый виноградом Дом. В его распахнутых венецианских окнах ослепительно сияло изломанное солнце, из трубы над островерхой черепичной крышей поднимался пушистый дымок. Внутри, за легкими, летучими шторами тихо пела скрипка и слышались голоса тех, кто был одарен покоем.

В Вечном Приюте все проистекало так, как было обещано, — ничего лучшего Мастер и Маргарита, глядя в мутное от подтеков дождя и грязи окошко их арбатского убежища, вообразить не могли. Здесь никогда не бывало ни холода, ни изнурительного зноя, ни беспокойства, ни скуки. Огонь в камине приносил лишь приятный жар, в большой прохладной гостиной, полной сумеречных углов, скрывалось все, что душе угодно, стоило лишь хватиться.

Старый слуга был именно старым слугой — что означает безграничную преданность, идущую от воспоминаний о детских проказах хозяев, мудрое понимание их прихотей и доброжелательную молчаливость. Старик никогда не забывал менять свечи, пополнять корзину сосновых чурок у камина, запахивать окна перед грозой, отдавать распоряжения на кухню и в прачечную. Делал он все это с суровым достоинством миссионера, служащего высшей важности делу. Так что стесняться эксплуатации не приходилось, как и вздыхать об участи повара, садовника, горничных. Где, собственно, эти подневольные труженики, где кухня и прачечная? А там же, где хмурые дожди, ледяные метели и засушливый зной. Все это, разумеется, имелось — аппетитное шкварчание сковородок, стирка в пышной пене, суровые или печальные явления природы. Но пряталось, как старая записка в забытом шкафу, скрывалось в глубине далеких, смутных воспоминаний.

Бороться с пылью, грязью, гнилостью, разрушением, мыть посуду, пропалывать сорняки, поливать цветы, заботиться о пропитании, одежде и вещах не было никакой нужды. В Вечном Приюте отсутствовало время, а следовательно — ничего и никогда не приходило в негодность, не теряло устойчивого равновесия порядка. Ровно тогда, когда нужно, на массивном овальном столе появлялась сервировка чеканного серебра, а в случае гостей — из чистого золота. В канделябрах вспыхивали свечи, высекая из граненого хрусталя радужные искры. Еда и питье были отменны, но лишь те, что когда-либо пробовали или воображали хозяева — из запасов их собственной памяти и приятных мечтаний. По той же причине и окружающее формировалось чрезвычайно удачно — в соответствии с принципом несуетного удовольствия.

Дожди и грозы приходили в Вечный Приют только тогда, когда их ждали, и продолжались ровно столько, чтобы не повергнуть в тоску и уныние. Осень и зима пролетали в несколько дней, дав возможность похрустеть пышным сугробом, вобрать ноздрями запах осенней земли, пошептаться у огня, слушая завывания вьюги в трубе, сладко повздыхать. Один, два, три вечера — и довольно. Мастер и Маргарита предпочитали весну, лето. И опять весну. Сирень, розы, ландыши, стремительные летние ливни, светлые прозрачные ночи, теплые, расплавленные солнцем дни, тихие вечера — все то, что сопутствовало их земному счастью.

Что вспоминали они, держась за руки и заглядывая друг другу в глаза? — Многое, очень многое. Но вовсе не так, как делали это прежде. Ушли горечь, обида, отчаяние. Ушли горячие мечты, мучительные сомнения, дрожь риска, хмельная отрава дерзания. Их место заняло тихое понимание простейших истин.

Каждый, рожденный на Земле, проходит свой тернистый, полный ошибок путь, чтобы в конце его осознать: быть Богом — трудно. Сатаной — невыносимо. Тяжко малому, немощному, сирому и еще горше тому, кто родился с душой мастера.

Боль разочарования настигает дерзнувшего. Чем выше поднимаешься, тем мучительней падение. Бросившемуся в водоворот суетных желаний не стоит ожидать поощрения. Здесь ловушка, хитрая ловушка, смертный. Оставь знамена с пышными воззваниями и возлюби себя. А потом уже и не менее того — ближнего. Самого ближнего. Не помышляй о переустройстве мира, не стремись к недостижимому совершенству. Постигни радость простого бытия, мудрость исправленной ошибки. Действуй, не устремляя взор к горизонту, а сосредоточив его на кончиках пальцев протянутой руки. Это твое пространство, твоя личная, Богом данная ответственность. Усвоив это, ты станешь покойным и сильным, не ведая ни поражений, ни обид, ни гордыни, ни зависти.

Так говорили они, взирая на земные дела с высоты Вечного Приюта, даровавшего Покой.

Познавшему Покой смешны уловки земного разума, а земному разуму не дано постичь мудрость Покоя. Память тех, кто получил Покой, исколотую острыми иглами память, залечил бальзам устойчивости, хитрейшие рецепты застывшего времени. Мастер и его возлюбленная знали все, имели все и ничего больше не хотели...

Вообразите: каждый вечер, когда Мастер и Маргарита выходили проводить заходящее солнце, на песчаной дорожке, ведущей от дома в сад, лежали лепестки вишни. Среди пронизанных розовыми лучами деревьев кружила легкая белая метель. А утром в траве играли алмазы росы и покачивались на ветру тонкие гибкие ветви, вновь усыпанные едва распускающимися бутонами.

Часы на камине всегда шли, указывая время суток. Календарей не было. Впрочем, они могли и найтись, ведь и ход стрелок, и времена года хозяева могли переменить по собственному усмотрению. Разве властно наивное расписание месяцев и дней над обитателями Вечности?

— Ты здорово придумала это. — Мастер кивнул в сторону, где над бархатистым лужком поднимались ажурные плетни, увитые душистым горошком. Множество легких, нежных цветов трепетало на тоненьких стеблях, словно стая бабочек, спустившихся с радуги.

Марго уловила легкую приятную грусть в голосе Мастера и поняла ее. Здесь не было комаров, мух, змей, премерзких слизняков, ос и следовало постоянно наслаждаться прозрачностью не замутненного мошкарой вечернего воздуха. Но бабочек (выраставших из гусениц) и пчел (жалящих пребольно) порою все же не хватало. Важнейший закон Покоя гласит — умей радоваться тому, что имеешь, а не сокрушайся по поводу отсутствующего. Поиски несовершенства — путь к зависти, беспокойству, злобе, а то и отчаянию. На Земле это ох как заметно, а здесь — здесь вызывает лишь мимолетную усмешку.

— Сегодня я влюблена в ирисы. Готов третий холст, и все мало, мало. Что за чудо! — Марго протянула руку к высокому лилово-бархатному соцветию, коснулась кончиками пальцев. Два цветка, раскинув лепестки в изысканной истоме, позволяли заглянуть в самую сердцевину, где словно под сводами храма в аметистовой прозрачной тени располагалась звезда «алтаря» — изящный мраморно-зеленоватый трилистник, опушенный золотыми ресничками... Обычный цветок изготовлен с превеликим вдохновением и щедростью драгоценного дара. Зачем? Почему, кем устроено все это? Маргарита догадывалась. — Гляди, распустились желтые, голубые, белые... Все разные, со своей собственной породой, гордостью, тайной... О, как же я люблю ЕГО! Непостижима ЕГО щедрость.

Маргарита ощутила разливающуюся от макушки до кончиков пальцев благодать — благодать неувядания. Эти нежные цветы не сморщатся в безобразный бурый комок. Ночью они свернут лепестки, чтобы начать к утру новую жизнь. Тлена нет, нет старости, смерти. Это ЕГО дар.

Седина осталась в волосах Мастера, но темные глаза покинул страх, мучивший, ломавший черты. Мудрость Покоя освещала лик изнутри. Как же прекрасен, прекрасен он был такими вот вечерами! Бесконечными вечерами. Мудрый, бесстрашный Мастер... Кудри Маргариты, над которыми с горячими щипцами прежде колдовал парикмахер, не развивались. Ее легкое, летучее, как утренний туман, одеяние никогда не теряло свежести, а черная шапочка Мастера выглядела так, словно только что явилась из старательно сделавших ее рук. Золотом горела вышитая Маргаритой буква «М».

Утром в спальне со скошенным потолком, помешавшейся под самой крышей, на постели лежали цветные лучи от пестрых стекол в верхнем круглом оконце. В полудреме Маргарита чувствовала этот радужный свет, запахи из сада, плечо Мастера под своей щекой. И всякий раз заново, всякий раз как впервые — ныряла в волну тихого счастья, нежилась в его убаюкивающей теплыни.

Потом они завтракали на балконе и, хотя могли увидеть на своем легоньком плетеном столике все, что угодно, «заказать» французские сыры, паштеты, венские пирожные, китайский чай или бразильский кофе, с наслаждением грызли ломтики поджаренного ржаного хлеба, присыпанного крупной солью. Частенько лакомство украшали кусочки «Советского» сыра. А кофе был с цикорием, из шершавой картонной коробки. Нет, они не шиковали в московском подвале тем давним летом. Примчавшись к полудню, Марго ставила на примус сковороду, быстро нарезала хлеб и через пять минут вносила в комнату с оконцем под потолком длинное блюдо в цветочек. На коленях жадно принюхивавшегося Мастера лежали листы рукописи. Он отбрасывал их на диван, обитый затертым алым плюшем, и весело потирал руки:

— Пиршество, Марго! Славное пиршество.

Они не изменили своему вкусу и здесь, хотя там, в подвале, особенно в дождливые дни, частенько воображали, как прибудут в Париж или Рим. Заморенные прогулкой и музейными впечатлениями, усядутся на тенистой террасе знаменитейшего своими кулинарными изысками ресторанчика и, глотая слюнки, развернут увесистую книгу меню. А итальянский дворник, напевая «Санта Лючию», будет поливать из шланга разогретый за день древний булыжник. И будет с шипением струиться вода, совсем как за окном подвала...

...После завтрака на балконе Мастер удалялся в свой кабинет. Вот уж чудесное место, эта огромная, а иногда и тесноватая комната! Пространство, как и время, — ручные зверьки, подлежащие дрессировке. Мастер научился превращать свое рабочее место в мастерскую средневекового Фауста, полную реторт, змеевиков, тиглей... Тогда он занимал себя задачей выращивания гомункулусов или поиском философского камня. Причудливо взметались языки лилового пламени, клубились в стеклянных сосудах ядовитые пары, бежали по змеевикам таинственные жидкости, играющие изумрудом, рубином, сапфиром — Мастер забавлялся, словно дитя. Он мог заняться астрологией. Для этого на чердаке торчал оком ввысь телескоп, на полках покоились неподъемные звездные атласы. Мог писать гусиным пером при свечах. Стихи, прозу, сопровождая текст затейливыми виньетками на полях. Что за восхитительный ямб, к примеру, и как легко идет:

Пора, мой друг, пора,
Покоя сердце просит.
Летят за днями дни,
И каждый миг уносит частицу бытия.
Лишь мы с тобой вдвоем жить собираемся всегда...

Или, допустим:

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца ниссана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат...

Перо скользило по желтоватой плотной бумаге, управляя тройной бледной тенью, цепляющейся за его кончик, — тяжелый золотой трехсвечник у левой руки наполнял пространство рембрандтовским таинственным полумраком. Сочинялось упоительно быстро... А потом вновь забывалось.

Маргарита часами стояла у мольберта, садилась за фортепиано или ткала ковер, натянутый на толстую дубовую раму. Нижняя часть рисунка уже появилась на основе — это был город с пряничными башнями, золочеными куполами, изогнутой блестящей лентой реки. Город, увиденный с холма теми, кто на закате прощался с ним. Марго не завершала ковер, распуская узор, возникавший над крышами, — то ли зарево, то ли клубы дыма, то ли торжественный, как звуки органа, закат. Она не знала. И всякий раз испытывала смутное беспокойство, возвращаясь к изображению.

С холстом ее отношения складывались проще. Маргарита могла запечатлеть букет ирисов в глиняной вазе, золотые головы подсолнухов, омытый росой луг, морщинистое лицо слуги над белым остроугольным воротом зеленого сюртука или рассвет, заливающий теплом еще влажную с ночи черепицу. Красками, мелом или углем. И оставалось непонятное ощущение — словно, делая это, она ступала в чьи-то следы или предвосхищала то, что лишь появится на Земле.

— Отличные ирисы, — сказал как-то, заглянув на вечерний чай, мытарь Ван Гог. — Думаю, мне они удались. И подсолнухи тоже. А ведь думал — пустяк. Правда, нечто скреблось вот тут. — Он потер грудину желтоватой плоской ладонью. — Скреблось, словно мышка. Странная возня будущего величия.

Полагаете, что кто-то из обитателей Приюта умел взгрустнуть о прошлом, посетовать на неудачи, улыбнуться доходящим сюда лучам той странной, изуверской славы, которую называли посмертной? — Ничуть. В прошлом, настоящем и будущем они чувствовали себя как рыба в воде, поскольку знали, что все едино. А муки оскорбленной гордыни и восторги удовлетворенного тщеславия представлялись как нечто далекое, причудливое. Так недоступно, к примеру, вкусу европейца поедание древесных червей, считающихся деликатесом у туземцев Африки.

Вечерами, когда старый слуга разносил по комнатам подсвечники, размещая в углах густые тени, когда пахло черемухой из распахнутых в сад окон, когда гудела метель или шумел, стекая по островерхой крыше, дождь — такой желанный для скрытых в тепле и уюте, в Доме появлялись гости. К хозяевам приходили те, кого они любили, кто интересовал их и не мог встревожить. У гостей были благостные, освещенные мудростью лица, воспоминания о превратностях земных скитаний звучали не страшнее няниной сказки, а затеваемые концерты никогда не наскучивали — разве могут наскучить Шекспир или Вивальди?

Придирчивые виртуозы хвалили клавесины, рояли, скрипки. Моцарт вообще предпочитал валять дурака, заставляя явиться на всеобщее обозрение куполоверхую клетку с попугайчиками. Птахи выделывали забавные номера, в то время как он двумя пальцами или даже локтем аккомпанировал им на фортепиано.

Шопен и Бетховен отличались задумчивостью и частенько вспоминали Паганини, которому наносить сюда визиты не полагалось. А жаль, — скрипка в доме Мастера была отменная. Иоганн Штраус обожал оркестр. И хотя он дирижировал, повернувшись лицом к публике, мог не сомневаться, что незримые музыканты вступят без всяких оплошностей, стоит лишь взмахнуть палочкой.

Даже неожиданные визиты не могли быть окончательно неожиданными, ведь приходили те, кого знали, любили или помнили хозяева. Порой проскальзывала радость сюрприза, но ее природу тоже удавалось разъяснить.

Однажды часто заходивший в дом Мандельштам принес запыленную темную бутылку, представив ее взорам хозяев с довольной усмешкой человека, нашедшего удачный подарок. Бутылку тотчас узнали. Она являлась в его стихах вместе с окрыленными юной дерзостью веймарцами. Столь легким было их дыхание и как прост уход:

...И прямо со страничек Альманаха
От белизны его первостатейной
Сбегали в гроб, ступеньками без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна...

Ступеньки в «погребок», в бездну, по которым пришлось сбежать, скатиться, свалиться, получив удар в сердце, помнили все обитавшие здесь. Но совсем по-другому, чем воображали этот скорбный путь на Земле. Осип Эмильевич угадал, как угадывал многое, — сбегать следовало победно, без страха. И жить так же.

Кружки толстого мутно-зеленого стекла из веймарского трактира, явившиеся вслед за бутылкой, приятно отягощали руку, кисловатое вино имело привкус далеких безумств, невинных, как детские сны. Люди за овальным столом говорили о том, как сладко и мучительно бремя дара, как уступчива бывает совесть и как трудна, непосильна подчас несгибаемость. Говорили легко, словно о прочитанной когда-то книге, не печалясь и не смущая душу сомнениями.

Пропуск в Приют обитателям Тьмы не выдавался. А те, кто получил статус мытаря, пройдя через земные страдания, но не сумев отстоять свое право на забвение, кто оступился, сдался, не выстоял, имели вид уставших странников. Вечных, вечных странников. Мытари частенько бывали задумчивы. Ну посудите, легко ли скитаться по территории размером с Вселенную? Исключая Свет, разумеется.

Попадая в Приют, вечные скитальцы отогревались, словно люди, скрывшиеся от зимней стужи в доме Турбиных. И так же, как и те, знали — впереди новый круг испытаний.

У В.В. Маяковского, хоть и скрученного смирительной рубашкой Тьмы, хоть и убаюканного кратковременной для него благодатью Приюта, были опасные, отчаянные глаза. С глазами ничего не поделаешь, пусть даже говорит мытарь лишь то, что ощущает сейчас здесь — на островке чужого блаженства. Марго жалела Владимира, хотя и не пыталась приложить свой носовой платок к его кровоточащей ране. Он выстрелил себе в сердце и попал. Он не знал, что самоубийство не исправляет ошибок, а рукописи не горят. Их даже нельзя переписать. Уход необратим. Стыд и боль мучили его на Земле, и даже в Приюте кровоточила вечная рана — знак капитуляции. В своих коротких побегах на Землю В.В. торопился исправить написанное. Он упоенно правил свои стихи кровью. Но на листах не оставалось пометок, а в сожженных книгах торжествовало злое бессмертие — мытарь не властен над прошлым.

В гостиной Мастера и Маргариты он всегда сидел в высоком готическом кресле, с удовольствием говорил о Париже, перемежая рассказы красивыми женскими именами. Здесь они не мучили его, как не мучили Марго неувядающие цветы. А стихи, вычеканенные густым низким голосом, звучали в прошедшем времени:

Я хотел быть понят родной страной.
Ну, а если не был — так что ж:
по стране родной я прошел стороной,
как проходит косой дождь...

Метались по шелковым обоям тени, звенел, соприкасаясь, хрусталь бокалов, звучали речи, вдохновленные мудростью понимания... Вы завидуете им? Не стоит.

Боги, о боги! Что за тоска в Вечном Приюте! Как навязчив несокрушимый Покой, не выдыхающийся аромат духов, как возмутительны не роняющие лепестков розы — все, что лишилось пряной горечи страсти, боли ошибок, тернового венца смертности. Мал человек, слаб, но велик в страдании своем. И в сострадании.

Бренно земное существование, но тем и велико. Даже незыблемые громады египетских пирамид — источенные тысячелетиями камни — трогают сердце жалостью. Потому что смертны, как беспечная стрекоза, раскачивающаяся на камышине, как ватага крикливых юнцов, пронесшихся вдоль озера на позвякивающих велосипедах. Как все попутчики человечества в поезде бытия — кровные братья и сестры перед лицом времени.

От первого вздоха до последнего мчит человек, убыстряя свой ход, торопясь оставить после себя нечто важное — кому-то помочь, что-то доказать, внести свою лепту — успеть. Успеть... Он с равным самозабвением открывает звезды, изобретает порох, печет пироги, пишет доносы, сочиняет пакты о мировом порядке, стреляет в сердце врага, шагает, хрустя яблоком, сквозь спелое ржаное поле, меняет пеленки, придумывает лекарства, яды, спит, ест, любит... Все его деяния — способы противостоять тлену.

И вот — смерти нет. Нет движения — лишь замкнутая в тугое кольцо река времени. И дано совершенство Покоя — готовенькое, сытое, полное, не нуждающееся в вашем участии. Можете отдыхать, люди!

Боги! Вы смеетесь над нами, боги?

...На подушке — цветные лучи от пестрых стекол, выстроенных ромбами. Ветер качает за окном лозы винограда, под щекой — плечо Мастера.

«Это то, что я желала. Самое лучшее, что способна вообразить, — думала Маргарита. — Да, да, лучшее!» Давно не плакавшая, забывшая, что такое слезы, она удивилась набухающей в глазах влаге. И сжимающей грудь тоске.

«Когда-то я был безумно несчастлив. Безумно... — спокойно думал Мастер. — Тяжко бремя земных испытаний. Благостен бесконечный путь сквозь прохладу весенних лугов. Вот истина, истина... Истина». Он ощутил, как теплеет его плечо. Дыхание Маргариты стало прерывистым. Что это? Тонкая, острая игла проникла в грудь, дотягиваясь к сердцу. И пронзила его — Мастер сел, сраженный печалью. Горячи и солоны слезы любимой.

— Я с тобой. — Он крепко прижал, покрывая торопливыми поцелуями, ее вечно юное тело и, покачивая, словно дитя, повторял: — Я здесь, здесь.

— Мы вместе. Навсегда, — заклинала она, тихо всхлипывая, ощущая уже его боль, его тревогу. — Мы дома, любимый! — И замолчала испуганно, стирая ладонью не унимающиеся слезы.

Размеренно тикали ненужные здесь часы, в кронах цветущих яблонь перекликались беззаботные щеглы. Мастер ощущал, как зреет под ребрами, рядом с давно утихшим сердцем, забытая томительная тревога.

— У нас был другой дом. Ты плачешь о нем, — деревянно выговорил он, когда тяжесть в груди стала невыносимой и тревога обернулась тоской. — У нас была другая жизнь.

— Нет! — Маргарита вырвалась, тряхнула головой, откидывая со лба спутавшиеся пряди и заглядывая в его глаза. — Подвал сгорел. Давно сгорел. Все ушло, ушло! И боль, и обида, и терзания потерь — все позади!

— Но прошлое живет в нас. То оконце и твоя туфелька с замшевым бантом, стучавшая носком в стекло... О, как замирало от счастья мое сердце! Я ждал, ждал, слушая скрип калитки... И наконец раздавались твои шаги на лесенке... Я зажмуривался, переставал дышать... Маргарита!

— Твои рукописи, Понтий Пилат, Иешуа... Твои мечты, Мастер...

Они долго смотрели друг другу в глаза, узнавая тех, давних. А потом схватились за руки, как люди, вступившие в заговор. Двое во всем мире. Они больше не могли душить свою память, не хотели подчиняться Покою. Заговорили наперебой, вытаскивая из воспоминаний все новые и новые драгоценности.

— Раковина с водой в прихожей и примус... Я жарила хлеб, резала сыр, заваривала кофе... А редиска! Пучки первой весело-яркой редиски, купленной у деревенской бабки. Как безрассудны, как счастливы мы были...

— Ты обнимала меня на скрипучем диване. Наш реденький плед скрывал нас от мира. Два теплых тела, прильнувших друг к другу, как щенки в лукошке...

— Когда я уходила — каждый вечер, — это было так, словно я умираю. Уходила пустая, мертвая, оставив все, чем владею, тебе... А потом снова бежала в наше убежище. О, Боже, как взрывалась во мне радость, когда я видела твое лицо! Мучительная, опаляющая радость! Страх потери, горечь ошибок, боль унижения и ошеломляющее чудо встречи — все было у нас. Всякий раз вспыхивало, всякий раз удивляло заново своей непомерностью счастье: ТЫ и Я!

— Помню, все помню! Все так! Нет... — Мастер резко отстранился, отпустил ее руки, замотал головой. — Не так, Марго... С нами что-то случилось здесь, ведь правда? Не вдруг, не сейчас — постепенно. Ты ткала ковер. А я не задавал вопросов... Тут не бывает полнолуния. Но сегодня во сне под бледным диском луны я видел город! Тот самый. Я узнал его. Узнал и затосковал об утраченном... Ты понимаешь меня?! — Сжав ее плечи, он вопросительно заглянул в темные глаза, пугаясь от того, что увидит там. В глазах Маргариты сиял восторг.

— Да... — с облегчением выдохнула она. Прижалась к груди Мастера, втиснула лицо в теплую выемку между плечом и шеей. Прошептала нежно и твердо: — Да.

Он сидел в кресле, едва выделяясь из затаившейся в углу тени. Острый подбородок с клинышком смоляной бородки уперся в грудь, зеленый, фосфором мерцающий глаз в упор смотрел на стоящих перед ним. Другой был пуст.

Старый слуга затворял окна, ловя взвившиеся легкие шторы. На Дом надвигалась гроза. Лиловая туча выползала из-за елок, захватив полнеба и почти касаясь их верхушек желтым опасным брюхом. В гостиной сгущался мрак.

— Вы звали меня, и я тут, — сказал облаченный в черное гость. На бархатном камзоле и панталонах не обнаруживалось ни единого изъяна. Безупречен был заломленный набок берет с петушиным пером и высокие сапоги со звездчатыми шпорами.

Мастер сжал пальцы возлюбленной и твердо посмотрел на визитера:

— Тот, кто выше всех, одарил нас Покоем. Щедрый дар... — начал он.

— Мы вознаграждены за страдания... Нас... Нас настигло счастье... — лепетала Марго, чувствуя, что фальшивит.

— Настигло?! Настигает убийца. Или вот он. — Черный гость кивнул в сторону. За его креслом возвышался, поблескивая стальными доспехами, демон-убийца Азазелло. Хозяева поклонились ему.

— Прежде чем позволить вам сделать необдуманное, я бы сказал, скоропалительное заявление, должен указать на ошибку. — Воланд поднял лицо. Его глаз вспыхнул опасными искрами. — Вы заявили, что награждены Вечным Приютом «тем, кто выше всех». Нонсенс, плод примитивного мировоззрения. Тьма не находится в подчинении Света. Это равноправные начала Вселенной, а следовательно, не стоит делать реверансы в сторону главнейшего.

— Прошу прощения. Привычка ставить добро над злом неискоренима. Даже у обитателей Приюта, — сказал Мастер. — Мы знаем, что попали сюда по обоюдной договоренности сторон.

— Это точнее. Хотя... вы понимаете, что в качестве ориентации в законах мироздания имеете лишь достаточно тривиальную для православия модель. С отступлениями в пределах личной фантазии и представлений. — Воланд взметнул отливающий сумраком ночи плащ. — Мой облик, признайтесь, театрален, привычен и несколько пыльноват. Дань милой, наивной традиции.

— Благодарю за понимание, мессир, за плащ и берет. Нам было бы тяжко взирать на некую блестящую субстанцию, излучающую какое-то там поле... — Мастер примирительно кивнул. — Оставим все, как есть. И ваш бархатный камзол, и мефистофельские усики, и мое невежество... А также то, что два верховных, противостоящих друг другу ведомства совместными усилиями определили нашу участь и прислали сюда.

— Вот это уже ближе к делу. Причем... — Воланд назидательно поднял длинный бледный палец, на котором сверкнул лиловый глазок перстня. — Причем заметьте:

тот, кто заведует Светом, предполагал, что делает вам бесценный подарок. А другой, который повелевает Тьмой, — прекрасно осознавал, что обрекает вас на мучения. Вечный Приют — изощреннейшая пытка, дорогие мои. Количество имеет свойство переходить в иное качество. Бесконечны» свет — мука. От пресного добра мутит. А сахарный сахар — нонсенс.

— Всякое начало во Вселенной имеет свою противоположность. Свету противостоит тьма, добру — зло, гармонии — хаос, жизни — смерть. Отсюда постоянное движение, жизнь! А покой... Покой равен нулю. — Бросив вызов, Мастер смотрел твердо.

— У нас затевается интереснейшая беседа. — Воланд с усмешкой откинулся на спинку готического кресла и кивнул почтительно застывшему слуге. — Ужин, милейший, на шесть персон. Все как обычно.

На большом овальном столе в блюде литого золота появились кусочки сырого мяса, подобно стражам застыли бутылки темного, запыленного стекла. У каждого из шести приборов искрились хрустальные бокалы и лежала острая длинная пика, похожая на миниатюрную шпагу.

— Прошу. — Воланд поднялся, стулья вокруг стола сами отодвинулись, давая проход.

Места тотчас заняли те, кто был в комнате и кто появился незаметно: рыцарь в лиловом камзоле с бледным, никогда не улыбающимся лицом, демон пустыни и худенький юноша-паж, похожий на молодого герцога Альба с портрета Гойи. Маргарита узнала Азазелло, Коровьева и Бегемота, почтительно поклонилась им.

— Представлять мою свиту не надо. Это ваши давние знакомые. Я позвал их, как только понял, что визит обещает быть интересным. — Мессир окинул взглядом сервированный стол. — М-да... должен заметить, дорогие мои... Ваши кулинарные запросы лишены изысков. Я просматривал смету содержания постояльцев Приюта. Огромная экономия в бюджете за счет дешевого кофе, вы полагаете? Но фабрики «Путь к коммунизму», выпускавшей кофе с цикорием «Здоровье» ценою в 28 копеек за двухсотграммовую пачку, давно не существует. Воссоздать этот сорт было так же не просто, как краски, которыми писали мастера Возрождения. Но мы старались, выполняли условия договора — вы имели все, что могли пожелать. Желали, увы, бесхитростно, как постояльцы провинциального пансиона. Сегодня я слегка оживлю ваше меню. — Воланд движением век указал на слугу, водрузившего в центр стола нечто большое, горячее, шипящее.

— Что это? — удивилась Маргарита металлическому котелку на низких ножках.

Под медным днищем, порхая синими язычками, тлели угли, внутри кипело масло, распространяя аромат корицы и перца.

— Милая! Милая Маргарита Николаевна, а ведь ваш гость, господин Маяковский, проживавший в Париже и разных других европейских городах, которые вы так и не успели посетить, знает. И ел, с удовольствием ел. Заметьте, я мог бы изощриться, накормить вас чем-нибудь действительно приятным — мозгом живой обезьяны, сырой печенью змеи, ну... и прочее... Не стану разрушать хрупкий аппетит. Но здесь, — он потянулся своей шпажкой к блюду с нарезанным на мелкие кусочки мясом, — всего лишь телятина. Откормленный на альпийских лугах бычок. Даже не свинина, на всякий случай... Делаем вот так: нанизываем кусочек, опускаем в кипящее масло, ждем, пока он примет необходимую вам консистенцию, и — отправляем в рот. Но при этом — беседуем.

— Я помню, как Азазелло жарил мясо в камине, накалывая его на кончик шпаги... В той самой квартире... — прищурилась на огонь Маргарита.

— Вы чересчур много помните, милая. Запомните тогда уж и это название: фондю. Специальный приборчик для приготовления очень горячих блюд. Изобретен бережливыми голландцами, делавшими таким образом деликатес из зачерствелого сыра. Страшно популярен у латиносов, применивших прибор к мясу. Несколько более экзотическая еда для населения Западной Европы, чем сосиски. — Воланд с наслаждением проглотил извлеченный из кипящего масла кусок и взялся за вино.

— Бутыль я узнал... Коварный напиток, — встрепенулся Мастер. — Но ведь мы уже отравлены?

— Вы слишком подозрительны для интеллигента, отсидевшего десятилетие в Вечном Приюте. Расслабьтесь, уважаемый Мастер. Сегодня юбилей. Никто никого не травит. Компания старых друзей собралась за скромной трапезой, чтобы вспомнить былое... — Подняв заигравший рубином бокал, Воланд сквозь него посмотрел на влюбленных и покачал головой. — Понимаю, понимаю... Десять лет — не шутка, если они протекли сквозь пальцы. За них, господа. За трудный покой!

— Гроза отменяется, мессир? — поинтересовался бывший Бегемот, ныне «герцог-паж».

— Не станем торопить события, мальчик. Туча подождет. Мне нужна тишина — я готов выслушать Мастера. — Воланд поднял на сидящего визави человека свой пустой глаз. — Так вы, как я понял, намерены отказаться от обретенного дара? Вы хотите покинуть Вечный Приют. И решили действовать через меня.

— У нас нет доступа к НЕМУ.

— Он есть у каждого. Но ведь труден, черт побери! — Воланд пригубил вино. — Именно об этом вы намекали в своем романе о Правдолюбце и Деспоте.

— Я понял, каков путь к Свету. Надо научиться бесстрашию и покорности. Ничего не боясь, отдать свою свободу в руки Творца. В этом и состоит, вероятно, самая великая истина, которую способен постичь человек, — тихо, внятно произнес Мастер. — Я не сумел сделать этого и не был удостоен Света.

— А кто достоин?! Истинных праведников приходится искать днем с огнем. Человек, считающий себя подлинно верующим, пытается поудобней расположиться между двух стульев. Он всей душой предан высшему промыслу, но намерен сам распоряжаться собой, ссылаясь на данную ему свыше свободу. Он, видите ли, знает лучше, как следует поступать. И в результате попадает к нам, стоит лишь поманить пальцем.

— Ваше ведомство искушает смертных. Тот, кто обладает и духом, и телом, уязвим вдвойне. Плотские соблазны — могучее оружие в игре с людьми, мессир. Страх боли и смерти — ваши главные козыри, — сказал Мастер.

— Да, мы искушаем праведников. Чего стоит добро, не прошедшее испытаний? — Воланд усмехнулся криво и чрезвычайно язвительно. — Надеюсь, вам понятно, друзья мои, почему вас покинуло Небо?

— Понятно, — в один голос ответили Мастер и Маргарита. — Мы хотим исправить ошибку.

— Жаль... Мы полагали, что симпатичны вам. — Воланд оглядел свою свиту, принявшую вдруг прежнее обличье. За столом сидели грязнуля Коровьев в треснувшем пенсне, рыжий, бельмом сверкнувший Азазелло и черный кот средней пушистости, ловко умывающий мордочку вдумчиво облизанной лапой. — Обаятельные, по-моему, ребята.

— Да, да! О да! — Маргарита сжала ладони. — Клянусь! Вы были так добры к нам... Я знаю, что возмездие и жестокость не одно и то же. Знаю, что в вашем ведомстве, мессир, идет борьба против злоупотреблений, ну... против превышения власти, бесчинств, бессмысленной бойни, крови... — Смутившись, Маргарита опустила глаза.

Воланд с сожалением покачал головой:

— Злоупотребления неизбежны. Возмездие часто оборачивается жестокостью, а справедливый гнев превращается в тупую ярость. Трудно удержать равновесие.

— Но позвольте заметить, — вмешался Коровьев, — у них там, — он взглянул на потолок, — в ихнем хваленом Свете, тоже нередко берут через край... Все распевают: святость, святость! Великомученичество, воздержание, лишения... Брр... вот уж мерзость! Противно даже вообразить... Непонятно и противоречиво: раз ты даровал жизнь и наделил человека его инстинктами... Ну, вы знаете, о чем я говорю. — Он стал загибать пальцы с грязными ногтями. — Инстинкт выживания, размножения, то есть еда, питье, житье-бытье... Наделил, значит, всем этим сомнительным добром с превеликой щедростью и объявляет: грех! Тяжкий грех! Размножаться со смаком, вкусно питаться, обогревать свой задик пуховичками всякими в виде, так сказать, материальных благ — скверно! И как же, скажите на милость, обходиться в такой кошмарной ситуации живым людям? Может, пошлем ноту протеста, мессир? По поводу воздержания и хваленого ихнего Приюта. Они подпишут! — Растянув рот в любезной улыбке, Коровьев кивнул на Мастера и Маргариту.

— ТАМ, как известно, не приемлют возмездия. Подставляют вторую щеку, врачуют скверны добром... И что же получается, извольте видеть? — сверкнув бельмом, мрачно проворчал Азазелло. — Насвинячат, а нам разгребать. В результате совершенно запустили ситуацию. Ведь это же парадокс! Надо стать ведьмой, чтобы свершить святое, извините за выражение, возмездие и справедливо наказать врагов!

— Верно, — молвила Маргарита, выпрямившись и вздернув подбородок. — Я наслаждалась расправой с литераторами, травившими Мастера. И не жалею об этом.

— Вот, милая! — прорычал Азазелло, ощерив желтый клык. — А не вмешайся мы — сидели бы, подставляя другую щеку. По уши в... неприятностях, со всеми своими добродетелями.

— Именно! — поддержал Коровьев. — Вообразите хотя бы на минуту: никакого дьявола нет, как утверждал покойный Берлиоз. Никто не являлся майским вечером на Патриаршие пруды. МОССОЛИТ процветает. Затравленный Мастер в дурдоме, да не в таком уж ладненьком, как мерещилось ему сквозь пелену бреда. А в натуральном — с двадцатью коечками в палате и милейшими сотоварищами по страданию. Естественно, он буйствует, прогрессирует в своем слабоумии, глядишь — и руки на себя наложил! Что ж случается в результате сего с вами, Маргарита Николаевна? Вы туда же, уверяю, дражайшая. Таблеточек из пузырька наглотались — и в ящик, мужа — в лагеря отправляют за неполадки на стройке. А уж жертв, жертв!.. — Он скорбно закачал головой, сжав виски с сутенерскими баками неопрятными руками.

— Жертв и так оказалось немало, — нахмурилась Маргарита, увидевшая прошлое по-другому. Не так, как виделось из Вечного Приюта — сквозь розовую пелену предзакатных лучей, а в упор — с побежавшими по коже мурашками. — Мы пережили страшные дни.

Воланд обратил узкое лицо к Мастеру. На нем светились презрением зеленые тигриные глаза, с вертикальными штрихами зрачка.

— Что скажете на это, герой? Обратили внимание, в чем причина упомянутых Маргаритой Николаевной трагедий? А? — Ваша гордыня, тщеславие, честолюбие... Трусость, в конце концов! Да, да, милейший добрый человек, — трусость! А уж прелюбодеяний за вами числится — и напоминать не стоит... С Маргаритой Николаевной вы проживали, как сами понимаете, в тяжком грехе.

Послышались горестные всхлипы — Бегемот и Коровьев пустили слезу.

— Нет, — скрипнул зубами Мастер. — Не верю. Наша любовь была ниспослана свыше.

— Разумеется, вам несказанно повезло тогда, в весеннем московском переулке. Полагаю, это ОН вложил в руки Маргариты Николаевны желтые цветы и подтолкнул вас друг к другу, чтобы роман о Иешуа смог родиться. Но просчитался... Ах, как же ОН обидно просчитался! Свой великий роман, свой пропуск в Свет, Мастер предал. Струсил, сжег дело своей совести, жизни. Вдобавок едва не сошел с ума от униженной гордыни и неудовлетворенного тщеславия... А ваша любовь? Ваша великая, тайная, воровская любовь? Нежнейшая преданная возлюбленная продолжала обманывать состоятельного мужа и бегала в подвал к нищему изгою. Он же взвалил на плечи дорогой ему женщины все свои тяготы, обиды, страхи и при этом вообразил себя мучеником!

Мастер поник и признался упавшим голосом:

— Мне надо было, непременно надо, чтобы роман понравился! Чтобы не лежал в столе, в подвале, а явился публике. Чтобы о нем говорили на каждом углу, меня узнавали в лицо, а люди, мнение которых я уважаю, трепетно жали руку...

— Вот это откровение! — обрадовался Коровьев. — Вот она, хваленая бескорыстность интеллигенции! — И, придав лицу неправдоподобную искренность, обратился к Мастеру: — Вы, славный герой наш, полагали, что вдумчивый советский читатель захиреет без ваших откровений, а литературный процесс иссякнет. Не стесняйтесь, голуба, это вполне нормально: творец стремится к пониманию и признанию широкой общественности. А получив признание, становится членом МОССОЛИТА, ест порционного судачка в Грибоедове. И дом в Перелыгино берет! Непременно берет!

Голос Мастера прозвучал глухо:

— Теперь-то я знаю, что должен был делать, отвоевывая Свет... — Он шумно вздохнул и продолжил с напором человека, открывшего истину и готового сражаться за нее до конца: — Каждый должен научиться сам справляться со злом. На этот счет ему даны твердые указания. — Мастер вскинул голову и отчетливо выговорил заледеневшими губами: — Заповеди.

Воланд встал, скучающим взором обежал комнату.

— И вот с этими своими открытиями вы рветесь все начать заново... Допустим, как парадокс. Осмелюсь заметить, вы многого недопонимаете, любезнейшие. И кроме того — возвращение в прошлое вообще невозможно. Земное время не поворачивается вспять. Минуло ровно десять лет. Обычно в это время те, кто обрел Покой, впадают в смуту. Быстропроходящую, впрочем. Советую оставить ваши мысли о бегстве.

— Эти мысли уже никогда не оставят нас. — Мастер упрямо покачал головой. — Покоя больше не будет.

— Я понял правильно — вы просите о Возвращении?! Хм... Аккуратно говоря, подобные действия вообще не в наших правилах. — Воланд задумчиво обернулся к окну. — Но уж если во Вселенной имеются дыры, то и в правилах — не без исключений. Как ты полагаешь. Фагот?

— Полагаю, можно найти компромисс. Э-э... Видите ли, друзья мои... — Он обратился к Мастеру и Маргарите гнусавым голосом Коровьева, вернув облик лилового рыцаря бездны, и тут же подметил произведенное впечатление. — Несовместимое, как видите, совместимо. При этом дает особый эффект... Предположим, мы заключаем с вами некую невиннейшую договоренность. Вы отправляетесь на Землю не сами по себе, а заручившись нашей поддержкой. Получаете некие гарантии... Насчет возвращения, я имею в виду... Могу привести исторические аналогии подобного союза просителя с властью. Возьмем хотя бы общих знакомых. Вы помните Геллу? Чудная, чудная девушка! Захотела остаться на Земле. Слезно молила. А ведь однажды ей уже отрубили там голову. Мечом! Мы удовлетворили просьбу невозвращенки, обговорив условия взаимопомощи. Речь идет о пустяковых услугах. Гелла не изменила нашему ведомству и готова содействовать впредь. Вы так же могли бы заполучить в нашем лице полезнейших союзников!

— Вербовка? — усмехнулся Мастер. — Вот уж и в самом деле доступнейшая нашему пониманию вещь... Я должен спросить: а что взамен? Ясно, что не душа. После Фауста никому не удалось выгодно запродать этот уцененный товар. А старались многие. — Впервые в лице Мастера появилась знакомая Маргарите озлобленная усмешка. Усмешка из другого мира. — Договор не состоится.

— Бескомпромиссность уже дает о себе знать. — Губы Воланда скривила усмешка. — И вы полагаете, что это качество сильно поможет вам на Земле?

— Я должен попытаться исправить ошибки, победить отчаяние и трусость, тщеславие и зависть, — сказал Мастер. — Я должен найти дорогу к Свету.

— Мы должны пройти через страдания, чтобы снова возжелать покоя. Мы должны расстаться, чтобы снова найти друг друга. — В глазах Маргариты блеснули слезы. — Мессир, самая великая ценность, которой владеем мы, — наша любовь. Нескончаемое благоденствие Приюта убивает ее! Любовь не знает покоя. Она может стать настоящей, верной и вечной, лишь сражаясь со смертью... Верните нам жизнь, мессир!

— Это, видимо, последнее слово... Ну что ж — будь по-вашему! — Воланд захохотал, и страшен был его смех.

Он стал вдвое выше и как-то прозрачнее, сквозь зыбкий силуэт бледно светилось окно с застрявшей на полпути лиловой тучей. Свита, сбросив шутовские маски, стояла рядом в напряжении завершивших переговоры секундантов. Или карточных игроков, вскочивших, чтобы назвать шулера. Демоны, не знающие сомнений. Ярость и упорство электрическими разрядами потрескивали в воздухе. Туча медленно двинулась к Дому.

— Будь по-вашему... — повторил Воланд с другой, не угрожающей, а раздумчивой интонацией и взглянул искоса, словно прицениваясь. — Оно, вероятно, и к лучшему. Есть повод развлечься. Я отнюдь не зануда, не нытик, не проповедник прописных истин, не сквалыга, трясущийся за каждый звенящий грош. Я — игрок. Тяжко быть всеведущим, колеся вдоль и поперек по кочкам времени и пространства... Ведь вы от этого бежите. Бежите в неведомое... Хотя подозреваете, подозреваете ведь, что Свет — нечто весьма эфемерное, а возвращение в Приют может не состояться. А? Может не состояться! И тогда вас растворит в себе Тьма. Вечная Тьма! Не холодит вашу кровь дыхание бездны? Не захватывает дух петля опасности и неведения? — Сумрачный великан пригвоздил взглядом прижавшихся друг к другу людей. Затаив дыхание, они молчали. И тогда громом раскатился клич: — Сыграем же, господа!

И взметнулся, закружив вихрь, черный плащ, и расступились стены, открывая безбрежный мрак. Влюбленных закрутил вихрь и швырнул в бездну. Крошечные песчинки, наделенные взаимным притяжением, они неслись в неизвестность, не разжимая объятий. Свита Воланда парила во тьме, то приближаясь, то удаляясь в кружении могучего смерча.

Тут Маргарита увидела, что находятся они на краю гигантской, засасывающей воронки. Заворачиваясь винтом, по-волчьи завывая, проваливалась в пустоту тьма.

— Это ход в Бездну. Но вам туда пока рано. Не стоит торопиться... Жребий, Азазелло! Они должны тянуть жребий! — Воланд поднял руку, сверкнув черными алмазами на раструбе перчатки, и взоры влюбленных обратились вверх.

Скрылась во мраке страшная воронка. Они плыли в мягкой черноте среди мигающих, исходящих лучами светил. Как дети в рождественском сне, парящие среди звезд. Только освещала их путь не луна. Нечто яркое, переливаясь сапфировым светом, приближалось, росло, и вот возник перед лиловым рыцарем вращающийся барабан. Он был прозрачен, огромен и наполнен сверкающей звездной пылью.

— Это жизни. Те, что еще не являлись на свете, и те, что никогда не появятся. Кто первый рискнет сыграть?

Мастер шагнул вперед, приблизившись к барабану.

— Не теряйтесь, сэр, — усмехнулся явившийся из-за барабана юный демон. — Хватайте судьбу за хвост.

Рука Мастера скользнула в прорезь, пальцы растопырились, погрузившись в мириады искр, и сомкнулись.

— Ваша очередь, леди... — учтиво предупредил паж, беря из рук Мастера выуженную искру и передав ее Воланду.

Марго подошла к барабану, щурясь от света. Она чувствовала тепло, исходящее из него, и слабую пульсацию, словно биение сердца. Рука, погрузившись в зародыши бытия, ухватила нечто горячее и живое.

— Ловко вы действовали. — Приняв добытого светлячка, паж передал его Воланду. Тот помял в ладонях и расправил искры, оказавшиеся скрученными листочками тончайшей бумаги, на которой проступали мерцающие знаки.

— Поздравляю. Вы попали в девятку!

— Как?! — вспыхнула радостью Маргарита. — Вы узнали нашу судьбу?

— Вам выпала жизнь. Она будет. И это единственное, что я пока знаю. Остальное ведомо лишь ЕМУ. Путь тех, кто выбрал возвращение, скрыт туманом непредсказуемости. А теперь предстоит определить время и пространство, то есть пункт пребывания и расписание поездов. Подай нам часы, Азазелло. И глобус, мой глобус, сюда.

Тотчас же в темноте обозначилась окруженная голубым сиянием точка. Она приближалась, медленно вращаясь. Можно было разглядеть плывущие островки облаков, а под ними, в синеве океанов и морей, зелено-желтые материки.

— Завяжите ей глаза, — приказал пажу Воланд.

Тот снял атласную перевязь с камзола, и она, извиваясь в воздухе, прильнула к лицу Маргариты.

— Ручку, ручку, леди. Вам стоит лишь ткнуть пальчиком. Но постарайтесь не попасть в вечную мерзлоту или в Бермудский треугольник. Придется несладко.

— А как же Мастер? Мы окажемся там вместе?

— Он воспользуется собственным пальцем и собственным везением, — пророкотал Воланд.

Маргарита протянула перед собой руку и почувствовала легкий укол в кончике пальца, будто коснулась электрического проводка.

Мастер проделал ту же операцию, и глобус, продолжая вращаться, стал удаляться, исчезая во мраке.

— С часами я разберусь сам, — объявил Воланд, указывая на «табло»: звезды над их головами сошлись, высвечивая цифры. — Нынче на Земле 1950-й. — С этого мгновения там, неведомо когда и неведомо у кого, родятся дети. Славные такие мальчик и девочка. Может, сейчас, а может — пройдет вечность. Далеко не факт, что вы вообще встретитесь. И даже если встретитесь, — что узнаете друг друга. Тысячи, миллионы людей завершают свой земной путь, так и не найдя пару... Они разминулись во времени и пространстве.

— Как?! Пространство не преграда, но время! Мы непременно должны попасть в одно время, мессир! Умоляю! Ваша игра потеряет смысл! Вы соскучитесь, наблюдая за несостоявшейся партией... — взмолилась Маргарита.

— Пожалуй, — согласился Воланд. — Я всего лишь посторонний наблюдатель. Но ОН — благоволит вам. Я дарую вам этот шанс. Вы будете иметь возможность встречи. Кое-кто, полагаю, захочет помочь вам в этом, а кое-кто будет мешать. Вы можете пройти мимо, не узнав друг друга. Вы можете ошибиться, поддаться искушению и соскользнуть во тьму. Перспектива достаточно смутная. Риск чрезвычайно велик. Ну как, бунтовщики? Похоже, условия возвращения кажутся вам драконовскими и несколько поколебали уверенность?

— Они справедливы, мессир! — воскликнул Мастер, уже трепеща от одержанной победы. — Мы рады тому, что получили, и, конечно, главному условию нашей игры — неведению. Все должно начаться заново. А повязка на глазах — пустяковая преграда. Нашим проводником станет любовь.

— Искренне озабочен тем, чтобы фортуна не сыграла с этим «прибором» злую шутку. Впрочем, это вам предстоит оценить самим. Сделка состоялась, господа!

Духа тьмы почти поглотил сгустившийся мрак, пронизывающий и мертвящий. Лишь глаза светились из темноты, а голос, переливаясь эхом, звучал со всех сторон:

— И запомните: игра началась. Играете не вы — а вами. Я и ОН!!!

«...Я и ОН... Я и ОН», — повторяли холодные, далекие голоса.

— Я и ОН! — Хохот Воланда был похож на обвал в горах, грохот камней и стоны раздавленных ими жертв. Или это свирепо взвыл ветер?

В уши Маргариты ударил свист, сердце подпрыгнуло и сделало глухой толчок — наверно, так замирает душа у альпиниста, сорвавшегося в пропасть. Когда звон утих и темнота рассеялась, она разглядела, что стоит у дверей Дома, увитого диким виноградом, а рядом, словно путник с посохом, — Мастер.

— Прощайтесь! — разнеслось с высоты.

Избегая смотреть друг на друга, они обошли Дом. Холсты Маргариты, рукописи и реторты Мастера, прибранная, навсегда опустевшая кровать в спальне. Покинутое вечное пристанище. Вечный Покой, вечная красота, вечное тепло...

Маргарита подошла к окну. В сгущающемся сумраке тревожно светились восклицательные знаки ирисов — лиловые чернила на белизне сада. А «бабочки» душистого горошка притихли, опустив крылышки. Птицы умолкли. Стояла мертвая тишина, предвещавшая бурю.

Шквал накатил тотчас же, срывая цветы и листья, унося их по песчаной дорожке к горбатому мостику. Тучу пронзили огненные стрелы, и рвануло, загрохотало со всех сторон. Старый слуга кинулся закрывать окна, ловя взвившиеся шторы, и замер, упустив вырвавшуюся раму, — звеня, посыпались на ковер разбитые стекла. Но старик не заметил случившегося, — не отрывая слезящихся глаз, он смотрел на хозяев. Вместо того чтобы присесть в обнимку у запылавшего, как обычно в грозу, камина, они уходили! Распахнули дверь, остановились на пороге. Протянули друг другу руки, но их пальцы не соприкоснулись, словно упершись в стекло.

— Ты уверен, Мастер? — Маргарита рванулась к нему, как с подножки уходящего поезда, прильнула к незримой стене. — Уверен?!

— Уверен. — Он распластал ладони поверх ее, прижатых к прозрачной преграде, и озарился радостью. — Я слышу, как бьется твое сердце! Мы живы! Живы, Марго!

— Мы не можем потеряться... Нет! — шептала она одними губами. — Правда?! Ведь правда?

Он заглянул в глубину ее зрачков и проговорил веско, чеканя клятвой каждое слово:

— Я найду тебя. Жди.

Порыв ветра разметал их волосы, парусом вздымая молочный шелк одежд, унося слова. Незримая сила тянула расставшихся в стороны. Ослепив, трижды сверкнула молния. Взорвался и раскатился стоголосый гром. Дождь хлынул стеной, скрыв сад, елки, кусты сирени, ирисы — все то, что должно было принадлежать им вечно.

— Помни! Помни обо мне, любимый! — кричала Маргарита сквозь бушующий водопад и чувствовала, что поднимается вверх, оторвав босые ноги от каменной ступени.

— Маргарита! Марго... — неслось ей вслед. Или откуда-то сверху. Мастера уже нигде не было видно.

Зажмурившись в сплошном потоке ледяной воды, Маргарита летела все выше и выше, словно ныряльщик, поднимающийся из пучины. А когда открыла глаза, набрав воздуха в разрывающиеся легкие, туча была внизу — круглая, серебряная, нестрашная. Она таяла, подобно льдинке, и вскоре исчезла совсем, открыв островок. В его центре, в окружении садов и полян блестела красная черепица Дома. За полянами поднимался частокол темных елей, а за ними — во все стороны простирался океан. Голубой, прозрачный, как воздух, в котором плыло, удаляясь и уменьшаясь, золотисто-зеленое облачко.

— Прощай, ласковый мираж Вечного Приюта... Прощай, бессмертие!

Я приду! Я обязательно приду!

Ты только позови, Мастер...