Глава 26

Флигелек во дворе банка «Муза» с незапамятных времен окружал дощатый забор. Вначале полуразвалившийся двухэтажный дом хотели сломать и возвести на драгоценной арбатской земле еще одну номенклатурную башню. Но здесь появились некие тщедушные ученые, защитники памятников старины, и послали в разные инстанции бумаги, из которых следовало, что флигель, как и каменный дом клуба «Муза», принадлежал некоему господину, дружившему с декабристами и лично с Александром Сергеевичем Пушкиным, но выстроен был гораздо раньше. В нем якобы проживал еще при Екатерине мыслитель и бунтарь, покровительствовавший бродягам и авантюристам. Ну, вроде как если бы Солженицын, приютившийся на даче у Ростроповичей, стал бы принимать у себя бен Ладена или Фиделя Кастро.

Бывал в доме то ли Джиакомо Казанова, то ли граф Калиостро. Играла здесь на арфе графиня Дашкова, а Михаил Ломоносов слушал, лежа на софе, и декламировал свеженаписанное: «Царей и царств земных отрада, возлюбленная тишина...» Байки, конечно, исторические анекдоты, прикрывающие вопиющее диссидентство псевдоученых, цеплявшихся за всякий старорежимный хлам. В ходатайстве защитникам старины отказали, дом списали на снос. Но тут скончался Брежнев, последовала скорбная чреда недолговечных генсеков, и, наконец, разразилась перестройка. Дом окружили забором, но и часть забора, и всю начинявшую дом совдеповскую дрянь, оставшуюся от многочисленных сменявших друг друга контор, растащили. Это было время тотального криминогенного дефицита, когда в подъездах выкручивали перегоревшие лампочки, а с дверей снимали сарайные ржавые ручки.

Гибнущий дом с пустыми глазницами вышибленных окон привлек внимание своим местоположением мыслящих людей, обнадеженных процессом приватизации. Какое-то СП выразило желание взять руины под опеку. В доказательство, что флигелек всего лишь ветхий хлам, доброхоты ободрали штукатурку, обнажив старые доски. Здесь снова раздались голоса ревнителей старины, убеждавшие городские власти в исторической ценности и необходимости реставрации данного архитектурного объекта, их снова никто не услышал. Но забор слегка подчинили, СП развалюху не отдали и вскоре про нее забыли.

Однако это была лишь видимая забывчивость. Потому что даже в самое смутное время при самом бесхозном руководстве есть люди, которые хорошо осведомлены о стоимости земли в арбатском переулке.

В середине декабря в тихий дворик въехал не слишком большой, но очень солидный, очевидно, антикварный автомобиль. На похожих моделях разъезжали в военных фильмах высокие чины Третьего рейха. Из автомобиля вышла группа людей и направилась к ветхому забору. Хорошенько разглядеть прибывших секретарше Пальцева, печатающей слепым методом на компьютере, не удалось. Удивило, правда, что один, по походке явный старик, был одет как католический пастор — в узкое черное пальто и котелок с круглым верхом. Под локти его поддерживали двое — высокий и низкий, по виду типичные рыночные барыги злополучной кавказской национальности. Впереди быстро семенил кривыми ногами то ли подросток, то ли полулилипут, чрезвычайно энергичный и нарядный. Несмотря на мороз, кривоногий был одет в ярко-алый клубник с золотыми пуговицами и лаковые туфли, блестевшие в снежно-грязевой каше. Он со знанием дела распахнул косую дверцу в заборе, пропуская компанию во двор. Затем дверь захлопнулась, взвизгнув ржавыми петлями. Больше заинтригованной Леночке, застрявшей на слове «ходатайствовать», ничего разглядеть не удалось.

Вскоре повалил густой снег, двор окунулся в лиловые, летучей мглой забеленные сумерки, наступил вечер. Всеми окнами светилась шестнадцатиэтажная башня, поднимаясь, как флагман, над крышами низкорослых особняков, и казалось, что неслась она вперед, разрезая застекленными лоджиями волны метели. Окна «Музы» погасли, Леночка отбыла на премьеру в театр Сатиры, и некому было обратить внимание на дымок, потянувшийся из трубы ожившего флигелька.

Вела труба к находящемуся в большой комнате камину — огромному, обложенному темно-вишневым в белых прожилках мрамором. Обстановка же комнаты, восстановившей свой первоначальный архитектурный вид, навевала мысли о потерпевшем бедствие крупном антикварном магазине, когда вещи из всех торговых помещений свалены в один зал. Здесь преобладали предметы обстановки, соответствовавшие придворному версальскому стилю, но давало о себе знать и беспорядочное пристрастие хозяев к восточным изыскам. Пунцовые шторы, затканные золотыми королевскими лилиями и задрапированные с величайшим шиком, могли бы украсить приемную любого Людовика, независимо от нумерации. Под стать им были каминные часы, вазы, статуэтки. Мягкие ковры застилали мозаичный паркетный пол с арабской пышностью. Обивка массивных кресел в сине-красно-белую полосу навевала какие-то самодержавные настроения. О турецких гаремах напоминали низкие, закиданные подушками авторской работы Версаче диваны с пристроенными возле них столиками из резной слоновой кости и ароматного сандала. Особенно обращал на себя внимание кальян, используемый по назначению одним из присутствующих, а именно тем самым стариком, которого видела Леночка.

В шелковом, бухарского рисунка халате, господин этот уже не был похож на пастора, да и на старика тоже. С сибаритской расслабленностью он возлежал на диване, покусывая длинный мундштук. На узком лице с тонким горбатым носом играли отсветы огня, ноздри трепетали, выпуская пряный и чуть едкий дым.

— Ну как вам обстановочка, экселенц? — нарушил молчание один из представителей «кавказской национальности». Конечно, у него имелись тонкие усики под крупным носом и аккуратная бородка клинышком, но кавказцем Шарля де Боннара назвать было трудно. К тому же, сбросив униформу людей рыночной элиты — черную кожаную куртку и лохматую шапку, он оказался одетым с излишней для домашней обстановки элегантностью. Лиловый, серебром отливающий пиджак, мудреный ворот белой сорочки и бант под этим воротом, прихваченный аметистовой брошью, годились бы в салоне галантного века или на современной эстраде. Не говоря уж о пенсне с шелковым шнурком, чрезвычайно претенциозном, намекающем то ли на комизм, то ли на чрезвычайную значительность того, что называют внутренним содержанием индивидуума.

— Витиевато. И что за кошмар на стене?

— Художники Комар и Меламид. Полотно под названием «Явление Христа народному хозяйству». Аллегория. — Отрапортовал рыжий коротышка, занятый огнем в камине. — Мне понравилось.

— Чушь. Никакого народного хозяйства нет и не было, а следовательно — никто никому не являлся. И вообще, мне кажется, что ваши шутки частенько выходят за рамки.

— Мы полагали, это смешно, — пожал плечами Шарль.

— Извольте заменить. Возьмите что-нибудь простенькое из Третьяковки.

После встречи с компаньонами в Доме на набережной Роланд покинул Москву, а по возвращению был увлечен свитой в специально подготовленные апартаменты. Троица старательно готовила шефу сюрприз и ревностно следила за его реакцией.

— Извиняюсь, конечно, но в прежний визит вы были менее придирчивы, экселенц, — заметил Амарелло. — Ближе к народу.

— Уверяю, даже господин Ульянов в нынешней ситуации не спал бы на спартанской железной коечке. Бедность правящей олигархии в демократическом государстве — это моветон. Надо соблюдать стандарты. — Роланд отложил трубку кальяна и осмотрелся. Его пожелание было выполнено: исчезли кресла в яркой обивке, живописное полотно с участием Христа заменила приятная картина «Иван Грозный убивает своего сына», сократилось количество декоративного антиквариата.

— Лучше. Но все же несколько претенциозно, — сказал он.

— Вот уж зря! — обиделся Шарль. — Здесь не осталось ничего случайного, только проверенные историей вещи. Позвольте, камин доставлен из дворца Дожей, ковры заимствованы из сказок «Тысяча и одна ночь», мелочевка версальская, картины и предметы интерьера — из лучших музеев мира. Копии использованы лишь в тех случаях, когда оригинал не соответствовал габаритам помещения. Допустим, Микеланджело, Роден...

— Вообще, довольно уютно. — Роланд поднялся, разминая колени, проворчал: — Подагра, — шагнул к стене, обитой вишневым шелковым штофом. Пригляделся. — Здесь, да, именно здесь.

Тотчас же отвалился и рухнул на паркет хрустальный кинкет, штоф выбелился, словно освещенный сзади мощной лампой, стал похож на экран телевизора с пульсирующим белым фоном. На нем появились крупные буквы, будто выводимые торопливой кистью, обмокнутой в кровь: «НЕНАВИСТЬ — МОЯ ОБЯЗАННОСТЬ. МЩЕНИЕ — МОЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ». От букв побежали вниз, оставляя потеки, тяжелые капли.

— Это следует помнить всем, чтобы не увлекаться и не переусердствовать. — Роланд огляделся. — И зеркало, пожалуй, сюда. Здесь должно стоять мое зеркало.

Тут же явился двухметрового роста овал из мутного стекла, оправленного черным деревом, и удобно расположился против дивана, подобно телевизору в обычном жилище.

— Теперь совсем хорошо. — Роланд вновь опустился на свой диван и обложился версачевскими подушками. — Что там на кухне?

— Жарится, — отозвался Амарелло, разбивающий у камина ребром ладони толстые сосновые чурки. — У меня только две руки.

— Тогда приступим к делу. Кажется, Батон подготовил доклад о внутреннем положении страны. Я готов выслушать.

В комнате зазвучала увертюра к опере «Риголетто». Под ее горестные всхлипы, переваливаясь подобно оперному горбуну, появился уже известный отдельным москвичам юноша с комплекцией музыкального вундеркинда — его цветущая полнота как бы стекала от узких плечей к пышным бедрам и ляжкам. Юноша принес канделябры, поставил алые свечи, которые зажглись сами по себе, прикатил на подставке с колесиками огромный, светящийся изнутри глобус и, наконец, целый чемодан устаревшего фасона. Из чемодана посыпались на ковер разномастные фотографии. В основном пожелтевшие, черно-белые, с изломанными уголками и следами от клея. Но были среди них и новенькие, цветные, снятые «поляроидом» и обычным хорошим аппаратом.

— Можно начинать, экселенц? Спасибо. Извольте ознакомиться с фотодокументами. Здесь родственнички и друзья покойного. Я имею в виду последнего хозяина этих владений Евстарха Полиектовича Сучары, прямым наследником которого по всем имеющимся документам вы, экселенц, являетесь, — доложил расторопный «вундеркинд».

— Имя, кличка? — осведомился Роланд, мельком глянув на хмурую личность, отображенную в фас и в профиль на бланке с официальными пометками.

— Фамилия. Дали в тюрьме, где и родился. Доносил, стучал, фискалил Евстарх. Так что фамилию свою оправдал. Но это уже в советском учреждении, служащим коего являлся. А занимали они с супругой угловую комнатку в первом этаже. Сырая комнатенка, гнилая. И, представьте, экселенц, жуткая судьба! Сучара — побочный сын печально известного всем нам Михаила Александровича Берлиоза, председателя правления МАССОЛИТа. К тому же — предок триллериста Глыбанина, оказавший большое влияние на его творчество.

— Берлиоз — тот самый литератор, что потерял голову прекрасным майским вечером на Патриарших прудах почти семьдесят лет назад. А Глыбанин, сочинявший Ссучениану, лишился всего лишь квартиры в нынешнем январе. Находится под следствием, — пояснил Шарль, тоже взявшийся за разборку каких-то бумаг и журналов.

— Ну и копуша наш Амарелло! Когда я был в кухне, там уже жарился целый барашек. Стол до сих пор пуст. Если бы мы так воевали! — вздохнул Шарль. — С позволения Батона, я вклинюсь в доклад с анализом прессы. Здесь столько интересного! Как раз к столу: «Кочегара бросили в топку», «Утопила дочку в ведре», «Бабушку выбросили на помойку». Или вот еще нечто совершенно кулинарное: «Нашинковали коллегу», «Малыш сварился в кипятке», «Повесила сына на бельевой веревке». О происшествиях этих регулярно сообщает россиянам замечательная газета «Московский комсомолец». Очаровательные, на мой взгляд, истории.

Батон подхватил листы:

— Ну зачем ехидничать? Не все так плохо. Вот, к примеру, статья: «Утонул, спасая кота». Благороднейшая, героическая тема.

— По-моему, на этот раз здесь разгуляться не придется. Граждане справились без нашей помощи. — Шарль, отбросив пенсне, углубился в газеты. — Какая изобретательность, свобода мысли! Групповое изнасилование старушки! — Он достал из нагрудного кармана спадавший фалдами шелковый платок и шумно высморкался.

Словно по команде этого звука, в комнате в сопровождении дыма и чада зажаренного на огне мяса появился Амарелло. Он явно не относился к любителям обновок, а потому донашивал известный по участию в шоу «Сад страсти» костюм.

— Запарился я совсем. — Амарелло водрузил в центр стола царское блюдо, на котором возвышалась гора поджаренного мяса, и с чувством удовлетворения от проделанной работы цыкнул зубом.

Тяжелый овальный стол, покрытый темной церковной парчой, сервировался сам по себе, с участием запыленных бутылок старого вина, золотой посуды, наполненной исключительно горькой и вредной снедью: полынными травами, кривыми узкими темно-зелеными перцами, от которых захватывает дух у лихих кавказских джигитов, темным соусом, похожим на деготь или мазь Вишневского. Все вместе, однако, выглядело и пахло так, что, вероятно, у людей в цековской башне началось необъяснимое спонтанное слюноотделение.

— Теперь можно и отобедать. — Передернув плечами, Роланд сменил халат на скромное черное облачение модели «Мхатма Ганди» и возглавил застолье.

Если бы постороннему наблюдателю удалось увидеть метаморфозы, происходящие с внешностью господина, назвавшегося москвичам Деймосом Мефистовичем, то он наверняка растерялся бы. Смена возрастных состояний проходила по ней волнами, не придерживаясь очередности, подобно тому, как меняется мимика актера, читающего сцены из «Мертвых душ», или накал в лампочке, работающей от движка. И отражали эти внешние метаморфозы перемены настроения. Шарль и Батон буквально под руки приволокли в особняк немощного старика, бранящего подагру, московскую зиму и бесконечные переезды. Потом, отогревшись у камина, Роланд помолодел на полвека и обрел сдержанную зрелость к обеду, порадовав подчиненных. Именно сорокалетнее состояние было для него наиболее продуктивным.

— Есть тост, — объявил Батон, простецки шмыгнув вздернутым, усыпанным веснушками носом. — За новоселье. И в сущности — за возвращение!

Выпили густое, почти черное вино, чуть просвечивающее гранатом.

— Рад снова работать с вами, друзья. Благодарю за поддержку, — низко и сдержанно пророкотал Роланд.

— По первому свисту! — уточнил Амарелло, ловко орудуя клыком над очисткой от мяса бараньего ребрышка.

— Начну с замечаний, — продолжил Роланд вполне лояльным тоном. — Приятно, что большинство из вас постаралось соответствовать ситуации. Но, увы, костюмы подобраны недостаточно удачно. Амарелло излишне консервативен в одежде, а Шарль и Батон сильно смахивают на цирковых клоунов.

— Ну, нет! — деланно обиделся Шарль, именно к этому эффекту стремившийся. — Я был представлен в высоких кругах. Впечатление произвел приятное и значительное. И потом... мне, в конце концов, нравятся эти костюмы. — Он поправил бант на груди. — Коллекция Гальяно. Здесь все так ходят. Надо же соответствовать духу времени.

— Допустим. Я не придираюсь к пустякам, тем более в стране, помешанной на терпимости и плюрализме. Кепка Ленина или шапка Мономаха на голове — это ныне заботит лишь юмористов. Что понятно: людям живется непросто. Им не до тонкостей. Но мне кажется, что в компании четырех джентльменов вполне могут оказаться два брюнета, но два рыжих коротышки с кривыми ногами, — извините, друзья, перебор.

Батон и Амарелло переглянулись.

— Я специально изменил масть. Рыжий подросток — это так демократично. У них принято. К тому же у меня нет клыка... — протараторил он, поглядывая на шефа. Роланд смотрел строго, и Батон живо согласился: — Незамедлительно внесу коррективы в эту симпатичную внешность. — Он надул щеки, и вначале они, а затем и все лицо покрылось рыжей легкой шерстью. Шерсть уплотнялась, образуя круглые баки, сквозь нее прорезались и вымахали чуть не в полуметровую длину белые надбровья и усы. На кошачьей мордочке сверкнули круглые оранжевые глаза. За столом восседал огромный курносый кот средней пушистости и сдержанно-палевой масти.

— Благодарю. Это лучше. Я имею в виду желание Батона работать в связке с менее инициативным коллегой... Надеюсь, Амарелло оценит этот поступок.

— Я уже... — покладисто прорычал клыкастый.

— Ладно, друзья. Уверен, что в конкретной ситуации вы проявите максимум изобретательности и сдержанности. Не забудьте об оставленных здесь в прошлый визит пожарах. И вообще предыдущая вылазка вызвала много шума.

— Экселенц, позвольте заметить — наши шутки были невиннейшими, почти младенческими забавами. Ну посудите сами — на балу, а не на улице, не в подъезде, был застрелен один лишь барон Майгель. Заслуженное наказание постигло стукача и доносчика. Берлиоза под трамвай никто не толкал. Мы даже своевременно предостерегали его, — заметил Шарль. — А с администрацией варьете, с домоуправом, буфетчиком и прочей мелкокрылой сволочью обращения были скорее ласкающими. Возможно, слегка фривольными. Но педагогически верными. Ох, скажите, что за чудеса — дамы по улицам бегут в подштанниках! Ох, деньги обращаются в бумагу! — Шарль грациозно всплеснул руками, заимствовав этот жест, по всей видимости, у Вертинского.

— Подозреваю, что своими шалостями мы не только угадали тенденцию, но и определили перспективу, — опечалился Роланд до поседения в висках и опустил веки. Посуда исчезла со стола, и по церковной парче рассыпались глянцевые цветные фото. — В подштанниках и без оных теперь являются перед миллионной публикой самые известные и популярные тут дамы. А деньги — деньги и в самом деле превратились в бумагу.

— Никаких запретов, экселенц! Ни капельки целомудрия, страха! Я растерялся, ознакомившись с обстановкой. — Батон покраснел сквозь шерсть. — Стыдно, но я измучен, подавлен... Не представляю, чем можно поразить воображение людей, которые ежедневно у себя дома на экранах светящихся ящиков созерцают ад! Причем в самом глумливейшем, непристойном изображении.

— И страшном, — прохрипел, продолжая обгладывать припрятанный мосол, Амарелло. — С ножами и пистолетами здесь управляются не хуже, чем я. Убийство заказывают, как «нарзан» в номер, и стоит меньше, чем дамский меховой жакет.

— Демоны насилия, корысти завладели страной. Гнусарии заполонили народные массы, — с непривычной тоской в шальных глазах и суровыми интонациями телеобозревателя новостей объявил Шарль.

— У них идет постоянна борьба за перевыполнение плана. Количественные показатели растут, но страдает качество. И результаты, в общем-то, остаются на прежнем уровне, — пожал плечами Роланд. — Ах, это вечная тема, причины которой кроются в неразрешимых противоречиях двух систем — нашей и гнусариевской. Да, мы работаем в связке, но разными методами и, увы, что бы ни утверждали наши идеологи, стремимся к разным целям.

— Они делают ставку на вытеснение — стремятся полностью ликвидировать человеческое в человеке, — с видом отличника отрапортовал кот. — Мы нацелены на ликвидацию нечеловеков в людском обществе. То есть, как в результате получается, этих самых Гнусариев. Вот и противоречие: они стремятся к огнусариванию человечества. Мы — к его совершенствованию. И таким образом... — Кот задумался и завершил размышления, выпучив от изумления оранжевые глаза: — Таким образом, как ни крути, мы вроде бы сближаемся с Божественным департаментом... Ну, местами, в отдельных целевых установках.

— Оставим философию и перейдем к практике, — остановил Батона Роланд. — Шарль начал говорить. Извольте дослушать.

— Я об изменении в здешних нравах, — смиренно продолжил Шарль. — Помнится, полвека назад, будучи в Москве, мы наказали администратора варьете Варенуху за то, что он грубил и врал по телефону... Сейчас его бы объявили святым...

— Не надо идеализировать тридцатые годы, — категорически пресек прения Роланд. — Мы лишь скорректировали миф, отшлифовали иллюзию. Чтобы дамы не увлекались заграничными вещами, граждане не хранили в туалетных бачках валюту, не сплетничали, не наушничали, не доносили. Чтобы писатели не продавались, чтобы был погребен страх, порождающий предательскую ложь. Чтобы сгинули приспособленцы, подпевающие вампирам в правительственных креслах, а настоящие рукописи не горели.

— Верно, экселенц, мы очень старались, — всхлипнул Батон.

— Ты, культпросветовец, жег МОССОЛИТ, а подвалы Лубянки забыл? А тюрьмы, лагеря, гибнущие от голода крестьяне? А миллионы замученных и убиенных за фасадом пышного мифа? Понимаю — сие не входило в наши компетенции. Мы не можем объявлять бой Гнусариям. — Швырнув фотографии в камин, Роланд расположился на диване, устраивая на подушках занывшие стариковские ноги. — Вскоре разразилась страшнейшая война, которой могло и не быть... Люди посылали людей в мясорубку, власть предала свой народ — Гнусарии постарались!.. Но во всех этих безобразиях винят наш департамент! Извечная, мрачная, обидная ошибка. Санитаров общественной гигиены превращают в монстров! О, как ноют мои бедные кости... — мрачнел и дряхлел на глазах Роланд. Залысины обозначились на высоком лбу, плечи опустились, лицо покрыли глубокие морщины.

— И сейчас, сейчас, экселенц! — вновь схватился за газеты Шарль. — Войны, беженцы, голодающие, бездомные... Горе и кровь, горе и кровь... Ад, над которым смеются... Неужели все это — заслуга Гнусариев? Не верю! Кто же виновник, кто?

— Инфляция, — охотно, словно отличник на уроке, откликнулся Батон. — А также мафия и коррупция. Я учил.

— Позвольте! — Шарль тряхнул старомодными бухгалтерскими счетами. Костяшки щелкнули с сухим кастаньетным звуком. — Я подвел баланс. Сравнил показатели «тогда» и «сейчас». Сумма несчастий и бедствий не изменилась. Были, конечно, и светлые периоды, именуемые хрущевской «оттепелью» и брежневским «застоем». Разумеется, имел место «железный занавес», отсутствовала, вообразите, какая-либо свобода слова, собраний, печати, по тюрьмам и психушкам сидели спрятанные с глаз долой инакомыслящие... И при всем этом — покой! Недели культуры союзных республик во Дворце съездов, олимпиады, фестивали, всенародные праздники! Никакой смены правительства, никаких гражданских войн. Все волнения от распределения праздничных продуктовых заказов и премьер на Таганке. А самиздат, а андерграунд — красиво люди жили! Духовно. С фигой в кармане.

— Неустойчивое, искусственное, мощным аппаратом удерживаемое равновесие. Застой, — пояснил Батон.

— Вы хорошо подготовились, друзья. Мне не о чем беспокоиться. Но лица... — Роланд ткнул пальцем, украшенным массивным перстнем, в журнальную фотографию. — Что за лица...

— Волшебная женщина! — Шарль глянул на изображение облезлой блондинки с принципиально альтернативным приличному макияжем. — Любимая массами, между прочим, певица. Оттягивает, расслабляет. А эта пожилая дама — переодетый мужчина. Никого, кстати, не убивал. И даже не грабил. Поет и танцует в перьях и сетчатых чулках на всероссийском экране. Высокохудожественное зрелище. М-м-м! — Шарль чмокнул фото. — Входит в состав «прогрессистов».

— А как выступили мы с Зеллой? — не выдержал Амарелло. — Сумасшедший успех!

— Они с Зеллой! Да они развлекались, а мы тут работали. — Батон с нескрываемым удовольствием оглядел интерьер.

— Полагаю, мне не избежать обсуждения последних событий. — Тяжело вздохнув, Роланд, сурово посмотрел на свою свиту и неожиданно улыбнулся. — Поздравляю. Встречу пятого января с компаньонами провели на достойном уровне. Место было подготовлено удачно. Вот только... Не вернуться ли нам в Дом? Мне приглянулась квартира. И вид из окна интересный. Интересный, черт побери, вид!

— Что вы, экселенц! — завопили все в один голос. — Вам необходим покой и комфорт. Мы так старались...

— Особнячок уютный, обставлен недурно — мечта провинциального гимназиста, — одобрил Роланд. — Нет, нет! Я никого не хочу обидеть! Спокойно, друзья мои, мы только начинаем. Не стоит терять кураж в пустых перебранках.

— Куража до фига! — хохотнул Амарелло, упорно возвращаясь к интересующей его теме. — Шоу я провел вполне толерантно. Полнейший консенсус! Поют до сих пор! — Он загоготал.

— Главное, что наших потенциальных партнеров оно убедило. Задача выполнена. Действовали же вы по старинке, без фантазии. Амарелло надо многому научиться, хотя бы у того же господина Митрофаненко. Какой артистизм! Что за юмор! Провести развлекательную программу — это тебе не головы рубить. И объясни, по какому принципу вы с Зеллой подняли на сцену этих людей? Крупных злоупотреблений за ними не числится, да и свежесть — не первой категории.

— Они противные, — пожал плечами Амарелло. — Чего с ними валандаться? Пусть другим неповадно будет.

— На Госдуму столько зеленых потрачено. Перерасход. Нас не поймут. — Роланд посмотрел на Шарля, ответственного за эту операцию.

— Затасканный трюк — «пустить деньги на ветер»! Так бы оно и выглядело, экселенц, в любом земном департаменте. Списали бы по статье расхода на соцобеспечение дюжину миллионов. И поди докажи, что там почти все баксы фальшивые. Депутаты ухваченные деньги в благотворительность вложить обещали. У тех, кто вложит, будут настоящие. Не беспокойтесь, экселенц, в тысячи две-три уложимся, — отчитался Шарль.

— А у остальных опять резаная бумага?

— Зачем? Нормальные зеленые сотенные, а сверху штемпель несмываемый: не воруй! Прямо по американскому фейсу! Спишут их в результате, экселенц...

— Ага! После этого госчины одумаются и воровать перестанут, — ехидничал кот, обмахиваясь приятным ему хвостом. — Позвольте высказаться по существу, экселенц.

— К первому микрофону! — прорычал Амарелло, продолжавший в одиночку, урча и млея от удовольствия, обгладывать кость.

— Я выражу свое опасение относительно дальнейшей работы... Дело в том, что без нас тут хорошо потрудились. Я не говорю об отрезанных головах и миллионах самых душегубительных преступлений. — Он поднялся, держа в вытянутой лапе фотографии, и сделал скорбную паузу. — Самое страшное — смерть идеала. Его нет, извините, экселенц. А в таком случае мщение и возмездие — пустой звук. Нам не за что зацепиться, не во что метить. Остался лишь кошачий, то есть животный, страх за свою шкуру. Я лично их понимаю. — Батон стряхнул пылинки с кончика пушистого рыжеватого хвоста.

— Значит, пальнем страхом. Ха! Пожарчики-то, взрывы, чума, холера здесь все еще актуальны. Да еще эти — инфляция, СПИД. — Амарелло, откинувшись в кресле, воспользовался зубочисткой — куриной лапкой. — А что, если и в самом деле воздействовать СПИДом? А их главарей потопить в дерьме.

— Мне нравится предложение Амарелло, — мечтательно задумался Шарль. — Вообразите, во дворце, где без конца заседают знаменитейшие своей вдумчивостью люди... Они и называют себя Государственной Думой. То есть те, кто думает о государстве, его благе... Так вот, во дворце, где думают избранники народа, прорываются, допустим, трубы канализации и жуткие массы затопляют зал, как воды океана знаменитый «Титаник»... Трагедия! Всенародная трагедия! Государство в пожизненном трауре! Народ безмолвствует!

— Горе способно сплотить массы. Гибель передового мыслящего отряда заставила бы задуматься! — просиял Батон, вдохновленный обрисованной перспективой.

— Какое горе?! Мы бы осуществили заветную мечту большинства граждан и помогли грабителям-финансистам. Госбюджет не резиновый. Увы, ваш план утопичен, — нахмурился Роланд. — Я лично предполагаю проверить в действии иное оружие. Извечное, не теряющее своей силы ни при каких обстоятельствах... — Он оглядел притихшую компанию и усмехнулся. — Любовь, господа, человеческая любовь!

Кот зашипел, его мордочка брезгливо сморщилась, на верхней губе встали дыбом жесткие, как конский волос, усы. Он прямо вскипел от негодования:

— Вам представили фотоматериалы, экселенц, проанализировали прессу. Кто кого здесь любит?.. «Сварили, повесили, разрезали на куски, взорвали, ограбили, просверлили дрелью». Раньше любовь выглядела по-другому. Возможно, я излишне старомоден.

— Вы явно драматизируете ситуацию, друзья. Блудницы, гомосексуалисты, развратницы... прискорбно, но далеко не ново и не принципиально. Принципиально важным остается взаимное притяжение Мужчины и Женщины. Они упорно ищут и находят свою половину в описанном вами мерзейшем хаосе, размножаются, растят детей! Они способны пожертвовать жизнью друг для друга. А эта нежность, эта преданность, этот жар!.. — Легко поднявшись, Роланд приблизился к тумбе с мраморной копией роденовского «Поцелуя», пробежал кончиками длинных пальцев по изгибам сплетенных тел, чему-то улыбаясь. Потом произнес своим стереофоническим баритоном, доносящимся сразу со всех сторон: — Я говорю о настоящей, верной и вечной любви.

Свита притихла в некотором замешательстве.

— А, вы об этом, экселенц! — наконец догадался кот. — Факты есть! Некоторые здешние мужчины выучились стирать белье и убирать дом. Иногда они даже умеют вязать и зарабатывать деньги. Есть такие, кто не стесняется писать стихи и воспитывать своих детей!

— Вот! — назидательно поднял палец помолодевший Роланд. — На это следует обратить пристальное внимание. Поразмышляйте хорошенько над моими словами. Задумчиво постояв у скульптуры, он направился к двери. — Засиделись.

Тут же вскочила и встала навытяжку вся свита, подчеркивая торжественность момента.

— Напоминаю разгулявшимся весельчакам — мы явились по делу. Будем действовать, исходя из обстоятельств. Мне необходимо изучить ситуацию и познакомиться с главными действующими лицами.

— Неплохо бы укрепить ряды, экселенц, — оживился Амарелло. — Я Зеллу в шоу на время задействовал. Вроде на почасовую работу. Пора возвращать даму, нагулялась. Не могу я один по хозяйству. Замотался.

— Подумаем... И с остальными разберемся. Шарль хорошо поработал в творческой среде, отобрал лучших — есть с кем скрестить оружие.

— Прелюбопытнейшая компания подобралась, вот увидите, экселенц, — расцвел де Боннар. — Вам понравится. Так и тянет сделать гадость. Майский день, именины сердца. На новогодние торжества мы приглашены в клуб «Музы». Состоится открытие ресторана, банкет! Чрезвычайно представительное мероприятие. Будут все.

— О нет, дорогой, уволь. Шарлю де Боннару я поручаю представлять нашу фирму. А любопытные ограничатся просмотром прямой трансляции. Ничего особо интересного там не случится.

— Это как сказать, экселенц, — подмигнул, уронив пенсне, Шарль.

— Утро, господа, петухи. Я бы осмотрел спальню. Нельзя не признать, что в смысле комфорта мы устроились на сей раз значительно лучше. Надеюсь, мне не придется отправляться в Баден-Баден, чтобы принять ванну?

— Ванная в порядке, экселенц. Евроремонт называется, — доложил кот. — На что мне вода ни к лицу, и то принял. На себе испытал. Форсунки так и клокочут, всю шерсть на боках колтунами сваляло.

— Вот уже и первые мученики появились... — сонно кивнул Роланд в качестве прощального приветствия. — С добрым утром, друзья мои.

Утром ветки деревьев трещали и ломались под снежными тюфяками, двигалась по переулку, работая загребущими руками, уборочная машина, отъезжали к Москве-реке груженные снегом самосвалы. По случаю субботы в «Музе» царила тишина и некому было взглянуть на флигелек. То ли снегом облепило стены, то ли свет падал так чудно, но казалось, что штукатурка нежного абрикосового цвета безукоризненно покрыла доски, а в окнах появились рамы с бронзовыми зеркальными стеклами. Страшные травмы в разрушенной крыше, открывавшие черноту чердака, затянуло шоколадной новенькой черепицей. А из трубы поднимался серебристый уютный дымок... Прогуливающий поутру в переулке двух гладких, рвущих поводки, крепких ротвейлеров господин из местных, тоже, кстати, весьма низкорослый и кривоногий, но не рыжий, заинтересовался возней за забором завалящего флигелька. Он прильнул к щели и не мог оторваться, хотя обе собаки, рыча и ероша по хребту шерсть, тянули хозяина прочь. Неудивительно. У подъезда развалюхи, чудесно преобразившейся в холеный особняк, на стремянке стоял жирный рыжий кот, едва ли не больше ротвейлера. В лапе он держал молоток, приколачивая золоченую табличку. Крупные гвозди с рубиновыми шляпками легко входили в стену, хотя грохота слышно не было, словно молоток ватный. Рядом стояли двое. Один в мундире с эполетами, по-видимому, швейцар, другой — с бантом под острой бородкой и в пенсне — несомненно, иностранец из «голубых». Оба обсуждали появившиеся на табличке, как на экране компьютера, слова: «Дочернее предприятие банка «Муза». Филиал Международного гуманитарного фонда защиты старины и исторического прогресса. Холдинговый Центр MWM».

— Что за едреня-феня такая? — вопросил «голубой» на чистейшем русском.

— У них так принято. Если фонд — значит, воруют. Чем непонятней название, тем больше воруют.

— На фиг нам такая захреначина? — резонно, тоже по-русски заметил швейцар.

— А к чему выделяться? У вас, господа, страсть выпендриться. Вот я — не сибирский, не ангорский и, заметьте, даже не вислоухий британец. Короткошерстный американский экзот... Так себе... скромняга.

— А рожа! — хмыкнул швейцар. — Щеки из-за спины видать, нос плюшкой розовый, шерсть какая-то желтая... Ну прямо — свинья в апельсинах!

— Будь по-вашему, — согласился кот, пропустив грубость. И смахнул лапой «защиту старины и исторического прогресса».