Она относилась к девушкам, время которых ушло вместе с романами Вальтера Скотта, сумеречными замками на неприступных холмах, святыми обетами и платонической жертвенностью рыцарей. Ей бы сидеть в круглой башне, расшивая ковер на высокой прямоугольной раме, глядеть в узкое окно, за которым взбирается по склону зигзаг дороги, высматривать его — единственного, заслоняющего весь остальной мир.
Прекрасная дама рождалась для одной любви, для всепоглощающего, безоглядного, Богом данного чувства. Так ее растили, ограничивая кругозор стенами замка, приостанавливая рост женственных форм тугими корсетами со свинцовой пластиной. Сидела фарфоровая птичка в своей золоченой клетке, вознесенной над житейским морем, предавалась заоблачным мечтам, незатейливым и бесплотным, как церковные хоралы. Центром вселенной большеглазой феи становился он, только он. Трепетная, легкокрылая душа рвалась в костер всепоглощающей любви, не ведая соблазнов альтернативных решений. Так было в мрачные времена средневековой строгости и полного отсутствия СМИ.
В отношении Мары время внесло две существенные поправки: она обитала не в замке и отнюдь не считала себя прекрасной. Так себе — обычная, довольно нескладная девица, к тому же замкнутая и далеко не кокетка. Во всяком случае, в школьные годы представители сильного пола вертелись вокруг других объектов. А Мара предавалась мечтам, близким по характеру башенно-замковым. Жила она с родителями и младшей сестрой в двухкомнатной квартире панельного дома, ходила по улицам и дворам, как все москвичи. Но то, что девочка видела на этих улицах и во дворах, ранило ее сердце. Как будто неполадки реальности имели прямое отношение именно к ней. Заглядывала ли Маре просительно в глаза торговавшая редиской у метро бабка, спал ли под лестницей у лифта пьяный Кушкин, выгнанный женой, или пищал подброшенный в подъезд котенок, это становилось событием Мариной жизни, вопиющем о вмешательстве, помощи.
Молодости дана беспечность, чтобы произрастать в здоровом эгоизме, наливаться позитивными соками. А Мару терзало непомерное сострадание, мучили ответственность, жалость, вина. Верующий в такой ситуации обращается к Богу с мольбой о заблудшем человечестве. Тот, кто не надеется на высшую помощь, берется исправлять ситуацию сам. Не обязательно с мечом в руках, можно со скальпелем.
Мара решила стать врачом и, повзрослев и помудрев, найти способ сделать как-нибудь так, чтобы облегчить людские страдания. Она даже начала составлять списки бедствующих. Еще первоклашкой, торопясь в школу, внимательно вглядывалась в лица встречных и мысленно произносила: «И тебе, и тебе...» Помочь предстояло очень многим, требовалось лишь изобрести средство.
Мара хорошо училась, выискивая в науках следы магической формулы всеобщего благополучия. Оказывалось, чем выше и глобальней цель, тем менее удачны акции по ее осуществлению. Войны, революции сопровождали попытки перековать мир, исправить все сразу, и благие намерения обращались кровавыми бедствиями.
Значительно большего добились честные, упорные труженики на узкой стезе, предопределенной призванием. Они изобретали электричество, уничтожали чуму и холеру, выращивали сады, строили резные терема, радующие всякого глядящего на рукотворную красоту. И много, много разного, помогающего людям преодолеть тяготы страданий, хворей, смерти, создали такие мастера. Пользуясь их дарами, каждый озарялся светом, словно проходил под аркой семицветной радуги. Проходил — и становился сильнее, лучше. А потом, в конце, мог подумать, что прожил не зря, потому что был в его жизни свет — кусок пирога с вишней, съеденный летним вечером на прохладной веранде со своими стариками и детьми, органная месса в гулком соборе, руки человека, положившего на пылающий лоб прохладное полотенце, улыбка ребенка, поцелуй любимого. Все, абсолютно все, созданное человеком с любовью и радостью, могло озарить чью-то жизнь.
Соседская бабка, помиравшая в крошечной, мочой и болезнью пропахшей комнате, призналась Маре: «Все из головы нейдут те туфли... Петр вернулся из тюрьмы с подарками. Катеньке — немецкая кукла, а мне — коробка фабрики «Скороход». Открываю — батюшки мои! А он смотрит — ну, как? Ох, туфельки беленькие, на ремешках верченых и каблучок рюмочкой... Притопнула я ногой, подол-то задрала, на стол вспрыгнула... А он смеется, заливается... Раскрасавица, говорит, ты у меня. Теперь, Нинушка, все пойдет как надо... И не поверишь, девонька, только тогда я дотумкала-то, что это за любовь такая, о которой в песнях поют».
О любви Мара мечтала с пеленок. Уже в детском саду высмотрела объект — лобастого тихого мальчугана с длинными льняными кудряшками. Утром спешила в группу, думая, а приведут ли Лешу.
На елке Алешу одели пажом из старого кинофильма «Золушка» — в бархатный камзол с пышными рукавами и берет, украшенный белым пушистым пером. Странная была идея выбрать мальчику эпохи покорения космоса такой костюм. То ли достали вещи по случаю из костюмерной театра, то ли завалялось бархатное великолепие в сундуке от какого-нибудь давнего, других времен праздника. Только не у одной, наверно, Мары навсегда остался в памяти застенчивый паж в компании зайчиков и космонавтов.
Когда Леша заболел, Мара тихонько плакала и жила без всякого удовольствия. Даже мультики по телевизору не смотрела и про торт «наполеон» в холодильнике забыла.
В школе молчуны попадались редко. В основном — разговорчивые. Это губило иллюзию. Нельзя же затыкать уши, глядя на бледного синеглазого, загадочного Колю? Говорил Коля о жвачке, футболе, любил посплетничать. И все время добавлял «щас...» со всевозможными, в основном наглыми, интонациями.
Вован читал под партой «Айвенго», но подтягивался на перекладине всего полтора раза, краснел у доски и все время ел сладкое. От этого имел прыщи и девические дрожащие ляжки. Совместима ли нежная романтичная любовь с прыщами или непременно требует фарфоровой бледности и локонов? Осталось вопросом.
Однокурсника Мары по мединституту звали Денисом. Тихий отличник с пушистыми ресницами зачастил в Ленинскую библиотеку. Там на него наткнулась Мара, наткнулась и обомлела. За высоким полукруглым окном драгоценно серебрились опушенные февральским инеем липы. У подоконника, между стопками книг склонилась голова с упавшей на лоб каштановой прядью. Опрятно и строго белел воротничок сорочки, выпущенный на свитер, сосредоточенно хмурились брови над строгими глазами, устремленными к страницам толстого альбома. Причем, совсем не анатомического — книги, окружавшие Дениса, относились исключительно к области географии и путешествий. Как оказалось позже, медицину ему навязали родители. Денис же рвался в дальние странствия, его словно овевал морской бриз и мерещились за спиной упругие паруса бригантины. Алые паруса капитана Грея.
С минуту Мара стояла, затаив дыхание, не решаясь обнаружить себя. То, что она влюбилась по-настоящему, стало очевидно с пугающей бесповоротностью тут же, на месте. Но ясно было и другое — не пара несуразная блеклая дылда чудесному гриновскому герою. Не могли у него вызывать восторг серое платье-джерси, перешитое из маминого костюма, удручающее обилие мослов, торчавших в разные стороны — лопатки, колени, локти — сплошные углы. Да еще волосы — прямые и рассыпчатые, как солома.
Денис поднял глаза, увидел однокурсницу, и явное нескрываемое восхищение озарило его благородные черты.
Зима подходила к концу. Они бродили по арбатским переулкам, обсуждая все на свете. У Мары зябли в разваливавшихся сапогах ноги, леденели тонкие, чуть ли не прозрачные пальцы. Отогревались влюбленные в подъездах у раскаленных батарей. Там, среди облупившихся вместе с масляной краской и штукатуркой надписей, в настороженном, кошками пахнущем полумраке, впервые поцеловались. Денис согревал дыханием пальцы Мары, все чаще касался их губами и вдруг крепко прижал ее к себе. Началась новая эпоха — пробег от подъезда к подъезду, от поцелуя к поцелую.
Весна нагрянула во всем великолепии, в Александровском саду подняли алые головы роскошные тюльпаны, непомерно рано вскипела ухоженная сортовая сирень. В Ленинку они теперь и не заходили. Встречались на ступеньках и, обомлев от неожиданности долгожданной встречи (прошла целая ночь!), спешили скрыться в переулках.
Отец Мары — автомобилист по специальности, полу-латыш, полунемец по происхождению, приобрел в результате длительной глобальной экономии «Жигули». Поездка в Прибалтику была назначена на июнь. Восьмилетнюю Аню отправили на все лето в пионерлагерь, Мару предполагали взять с собой. Как недогадливы взрослые! Разве она могла оторваться от Дениса, могла упустить возможность завладеть опустевшей наконец квартирой?
Повздыхав, оставив дочери деньги на пропитание и пообещав звонить с каждой попутной телефонной станции, родители отчалили. В двухкомнатном царстве, принадлежавшем теперь только им, влюбленные распахнули все окна, глядели на двор, на крыши гаражей, скверик детсада — и без конца целовались. За крышу! За ворону на карнизе! За коврик с оленем, сохнущий на соседнем балконе! За жизнь, за лето, за одарившую их своим чудом вечную, верную, невероятную любовь!
В первый же вечер едва не согрешили, но Мара вывернулась из объятий, непонятно почему и спешно выпроводила Дениса. Сидела одна у мелькавшего телевизора и осмысливала свой странный поступок. В чем, собственно, дело? Воспитание, что ли, строгое, страх за себя, за него?
А на следующий день, в ознаменование начала настоящих каникул, Денис предложил собрать компанию. Друзья у него оказались солидные — Оса учился в Плехановке, Барон заканчивал МГУ, еще двое, явившиеся с очень нарядными и очень веселыми девочками, прибыли на своей «тачке».
Мара никогда не предполагала, что Денис может быть столь общительным, клевым. И разговоры о находящихся в загранке с родителями знакомых, о привозных шмотках, перекупленных записях, тусовках, скандалах — выпендрежные разговоры давались ему с блеском. Только что ж плохого в том, если Оса на «ты» с Гребенщиковым и Макаревичем, что общается исключительно в «золотом круге», а Барон уже исколесил с предками пол-Европы? В ближайшей перспективе все они станут теми, кто определяет международную политику, культурный и экономический прогресс обновляющегося общества.
Пили много. Танцевали в полутьме, погасив все, кроме торшера. Пары разбрелись. Оса — крупный спортивный плейбоистый тип, не на шутку взялся за Мару. Он и за столом старался коснуться ногой ее бедра, задержать руку в своей, передавая огурчик, нашептывал фривольные остроты на ушко, касаясь губами шеи.
— Вы сногсшибательны, мисс. М-м-м... упоение... — Он прижал Мару в танце с непозволительной откровенностью, любуясь смятением девушки.
— Пусти, — изо всех сил попыталась вырваться Мара, ища глазами Дениса.
Тот, видимо, вышел кого-то провожать.
— Да не ломайся ты!.. — Парень чуть ослабил натиск, но рук не разжал. И задышал в лицо перегаром, ища губы.
Мара вдруг осознала, что в комнате они остались вдвоем. Гости, видимо, разошлись по-английски, даже на кухне было тихо.
— Не надо, ты пьян. Я позову Дениса, — спокойно предупредила она, упершись в его грудь и уворачиваясь от влажного, наглого рта.
— Дуреха...
Одним рывком Оса поднял ее на руки и бросил на диван, шуганув ногой полный грязной посуды стол. Посыпались ножи, вилки, звякнули повалившиеся бокалы. Мара завопила, призывая Дениса. Но никого не было в квартире. Оса орудовал быстро и умело, срывая с девушки колготки. Юбка с треском разорвалась по шву, и тут только Мара по-настоящему испугалась. Дотянувшись рукой, она ухватила и сдернула скатерть. Оглушительный грохот разбившейся посуды заглушила музыка. Магнитофон гремел «металлом».
— Что за проблемы? Подсобить? — Появился из коридора кто-то из гостей, кажется, Барон. — Ого, царапается, киска. — Он ловко поймал и сжал над головой запястья Мары. Она видела его перевернутое, ухмыляющееся лицо в то время, как Оса овладел ее телом.
Оказывается, сознание легко теряли барышни прошлого века. От букашки, неловкого комплимента, писка мыши. Мару изнасиловали оба, по очереди держа за руки. А потом, швырнув ей скомканный плащ, Оса лениво скомандовал:
— Шагай в душ. Развлекла, целочка.
Онемев, она смотрела на него полными невыразимого отвращения глазами и не могла пошевелиться.
— Эй, нечего из-за пустяков истерику закатывать, выпей, — любезно поднес ей рюмку Барон. Он попробовал влить в рот девушки водку, но не смог разжать сомкнутые побелевшие губы. Мару тряс озноб. А в глазах застыла неизбывная ненависть.
Оса присел рядом:
— Слушай внимательно, цыпа. Ты была пьяная, сама навязывалась, подставлялась. Такая вот версия, если поднимешь шум. А Дениска в курсе. Он примет нашу сторону.
— Нет! — закричала Мара, зажав уши от звука собственного голоса. — Нет! Нет! Никогда...
— Позови Дена, он на лестнице ждет, — кивнул Оса Барону.
Мара зажмурилась изо всех сил. Сон, жуткий сон. Что, что надо сделать, чтобы проснуться? Нащупав завалившуюся за скомканное покрывало вилку, она отчаянно ткнула в ладонь блестящее тройное жало. Боли не почувствовала и не проснулась.
— Идиотка! — взвизгнул кто-то, выдергивая вилку из окровавленной руки.
— Да где, где здесь, черт побери, йод? — послышался голос Дениса, от которого у Мары наконец почернело перед глазами и сознание окутала спасительная тьма.
... — Почему?.. — прошептала она, придя в себя. Испуганное лицо Дениса нависло сверху. — За что? Скажи, за что?
Она забилась и зарыдала, то хохоча, то плача. Он бормотал что-то про деньги, которые занимал на книги и не мог вернуть Осе, что его вынудили, что он не знал... За Осой все девчонки бегают, на него очередь. Честь, честь он оказал, значит, Маре. А она — бестолочь. И вообще, неприлично быть такой холодной и девственной в девятнадцать лет. Кто ж, собственно, мог подумать...
Дня три Мара не выходила из дома. Думала, напряженно думала о мщении. В милицию она не пойдет. Осе позвонит, назначит свидание, будет умолять повторить встречу. Завлечет сюда и напоит вином — таблетки от гипертонии, оставшиеся от покойного деда, три или четыре упаковки, — все в вино. Усыпить и зарезать. Кухонным ножом в сердце — наискосок между ребрами изо всех сил ткнуть. И Барона так же. Встречу назначить с интервалом в два часа. В комнате один труп, в спальне — другой. А потом позвать Дениса...
План вернул Мару к жизни. Она убрала остатки пиршества, привела квартиру в порядок и больше часа пролежала в ванне. Оттуда ее извлек настойчивый звонок в дверь. Жали и жали на кнопку, словно пожар или умирает кто-то. На пороге стоял милиционер со строгим лицом.
— Маргарита Валдисовна? Очень приятно. Разговор к вам есть. Пройти позволите?
Мара слушала милиционера, с трудом сдерживая смех. Сон продолжается, ужасы наворачиваются, нагромождаются... Лобовое столкновение... В аварии погибли четыре человека. Ольга Степановна скончалась на месте происшествия, ее супруг — в больнице городка Кулдига, не приходя в сознание. Виновник происшествия — водитель грузовика, выехавший из-за поворота по встречной полосе. На полной скорости, на пустом шоссе... Но ведь так же не бывает на самом деле? Сирота...
Возле носа милиционера назревал багровый прыщ. Имелись и следы уже увядших. Мара не разбиралась в знаках отличия на погонах, но этот паренек едва ли был старше ее.
— У вас есть родные? — спросил парень, озадаченный реакцией Мары, явно борющейся с хохотом.
— Нет. Есть. Тетя. Сестра. — Она прыснула и зажала ладонью рот. Той самой, пораненной вилкой. Острая боль пронзила от самой макушки и остановила сердце. Вот что испытывает бабочка, настигнутая иглой. Еще встрепенутся судорожно пестрые крылышки, но стальной стержень убил душу, и жизнь ушла... Ушла.
— Телефончик помните? А друзья, есть друзья? — эти слова донеслись как из колодца, в который полетела Мара.
— Нет друзей. Нет! — кричала она оттуда, не размыкая губ.
В тот же вечер она пыталась выпрыгнуть из окна, пока привлеченная милиционером для надзора соседка бегала к себе кормить ужином сына-школьника, а другие сочувствующие занимались поисками тетки, сестры, друзей и коллег погибших. Мара сидела на узеньком, не шире книги, подоконнике и смотрела вниз, пытаясь понять в эти последние мгновения хоть что-нибудь. Почему, допустим, на балконе слева сушится все тот же коврик с оленями, а на зеленой крыше гаража смешная латка с меткой иностранной фирмы и остатками слова в виде трех букв «ham»? Почему смеются на лавке под тополями и крутят дурацкие записи подростки? Выходит, мир не рухнул, никто не воет от ужаса свершившегося совсем рядом?! Так, может, ничего и не случилось?
Мара не думала о самоубийстве, как о возмездии за несправедливость судьбы. Ей необходимо было убежать отсюда, спрятаться, избавиться от боли. Выйти через окно в теплую летнюю ночь и раствориться в ней. Так понятно и просто...
Она уже стояла, прислонясь спиной к распахнутой раме, и глядела на занавеску, которую совсем недавно, в мае, покупала вместе с матерью, споря из-за расцветки, а потом полдня прилаживала, нанизывая на проволочку ламбрекены. Зачем все это было и почему кончилось? Кто убил вечную любовь? Убил громадное и бесценное, но оставил коврик с парой неразлучных оленей и надпись на гараже, забавлявшую Дениса...
Кто-то крепко вцепился в ее запястье и запричитал:
— Слазь, девочка, слазь! Сейчас Анечка придет, что скажет? — голосила скороговоркой тетка Леокадия, которую, наверно, вызвал милиционер. — Все наладится, у тебя жизнь впереди.
Мара рванулась в прозрачную синеву, тетка изо всех сил потянула ее к себе...
Позже, в больнице, где все лето провела Мара, ей без конца повторяли то же самое: «жить надо», «все впереди». Почему надо? Что впереди? Таблетки, конечно, глотала, проходила массовую психотерапию, бесконечные беседы с такими же «суицидниками», предпринявшими попытку самоуничтожения. Мара все выполняла аккуратно, в дискуссии не вступала, дружеских отношений с товарищами по несчастью не завязывала. Она стала молчуньей, погруженной в ничем не заполняемую пустоту.
Лишь однажды впала в ослепляющую, истерикой завершившуюся ярость. Причиной столь неожиданной реакции стал тихий попик, регулярно окучивающий душевнобольных на предмет просветления и наставления. Начинал он с духовной литературы, которую таскал в большой сумке и подсовывал страждущим. Мара не реагировала на речи подсевшего на краешек кровати духовного пастыря, что поощрило его красноречие. Посыпались цитаты из Библии, ссылки на пророков, и выходило так, что Всевышний послал Маре великие испытания из любви к ней. Выделил, так сказать, из паствы милостью своей и наградил, чтобы приблизить к себе.
Был теплый августовский день. В коридоре на столике медсестры веселые радиоголоса рассказывали о прелести морских круизов, советовали провести отпуск на островах в теплом Карибском море, где уже плещутся, загорают, взметают волну катерами юные, сильные, нормальные, а следовательно, не отмеченные Божьей благодатью люди.
— Вы врете, — сказала вдруг Мара. — Если бы Бог был жив, он не стал бы никого мучить... Тот, кто понимает все и любит всех, не может быть злым. — Она встала, возвысившись над тощеньким батюшкой. — Врать стыдно. Особенно про Бога. Бог умер и поэтому не может помочь нам, — прозвенел грозный голос молчуньи.
Четыре женщины, дремавшие в палате, поднялись и недоуменно уставились на тихую прежде Мару.
— Вон! — кричала она, хохоча. — Я знаю, вы не хотите сказать правду: Бог — умер! Его место занял другой! Да, другой. Жестокий, мерзкий, жадный! Все мы — и те, кого уже нет, и для кого готовятся ловушки — его жертвы... Он везде, везде... У него разные лица... Смотрите, смотрите, вон там! — кричала больная, отталкивая медсестру со шприцем.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |