Морозный декабрьский день приближался к середине. Легкий дымок поднимался над московскими крышами, оранжевым шаром стояло в молочной пелене низкое солнце. Оно не слепило и не грело, лишь розовым райским отсветом заливало заиндевевший, словно из сахара вылепленный город.
На заснеженной набережной тихо и безлюдно. Заблаговременно огородили высоким забором Храм, выселили жильцов из близлежащих домов ветхой застройки, перекрыли ведущие к площадке улицы. Лишь рабочие в темных спецовках суетились у опустевшей громадины, переругиваясь и похрустывая морозным снежком.
С куполов Храма сорван позолоченный убор, выломаны двери и резные мраморные плиты, в провалы разбитых окон заметает снег. Весь в ранах, следах увечий и пыток, приговоренный стоял крепко, поднимая к декабрьскому небу кружевной остов обнаженной главы. Скорая гибель озарила обреченного иным, горним светом. В скорбном облике собора, лишенного праздничного убранства, резче обозначились черты сурового древнего зодчества. Опушенная инеем арматура куполов серебряным кружевом таяла в прозрачном воздухе, искрящиеся стены, залитые розовым солнцем, казались прозрачными. Глядящим на него сейчас людям являлась странная мысль: не разрушится Храм, вознесется. Оставит предавшую его землю и уйдет в тот мир, которому по праву принадлежит.
Люди толпились за пределами оцепленных улиц, потопывали валенками, колотили бока рукавицами и ждали. Кто-то молился, кто-то лузгал семечки, кто-то плакал...
К этому дню готовились давно. Он должен был стать всенародным праздником — праздником убиения Господня. Момент для истории страны крайне знаменательный.
14 июля 1931 года ТАСС с ликованием сообщил советскому народу: «Совнаркомом СССР принято решение о постройке Дворца Советов, в котором должны происходить съезды Советов, партии, профсоюзов и т. д., а также массовые рабочие собрания. Местом постройки избрана площадь Храма Христа Спасителя. К подготовительным работам уже приступлено».
Специалисты задумались о способах уничтожения огромного здания. Одни полагали, что строение надлежит разобрать по частям, сохранив в качестве музейных экспонатов кое-что из его отделки. Другие были настроены более практично и радикально. Когда речь идет о расправе с врагом, сентимены и деликатность неуместны, действовать надо быстро и решительно. Расправа должна быть скорой, наглядной и постыдной, а при таком раскладе лучшее средство — взрывчатка.
Президиум ВЦИК поручил Мособлисполкому произвести ликвидацию Храма в декадный срок. Пришлось поторопиться. Силами подразделения «Дворцестроя», организованного для возведения будущего государственного форума, спешно были сняты кое-какие росписи и скульптуры, разобран главный беломраморный иконостас. Всю осень вокруг обреченного Храма кипела работа. Словно муравьи, облепили купола черные фигурки верхолазов, которым надлежало сорвать с крыши и куполов листы позолоченной обшивки. Из разоренных проемов огромных порталов вытаскивали мраморные статуи, обвязав веревками за шею, словно туши на бойне. Они остались лежать под дождем и снегом, погибая от ударов падающих с кровли листов.
В конце ноября на ободранных куполах вновь появились люди. Звеня пилами и стуча молотками, они облепили основание семиметрового креста. Прохожие останавливались, задрав головы, стягивались из отдаленных районов любопытные: разнеслась весть — нынче будут валить крест.
Непростое это, как оказалось, дело. Вначале металл со всех сторон хорошенько подпилили, затем обвязали толстым канатом, а канат прикрепили к грузовику, стоящему во Всесвятском проезде. Осталось лишь хорошенько дернуть. Шофер откатил и, выжав до отказа газ, рванул вперед. Женщины в толпе взвизгнули, закрыв ладонями лица. Взревев, машина как тетиву натянула канат, задрожала от напряжения, отрывая от земли задние колеса. Но крест не шелохнулся.
Народ, толпившийся вокруг, охватило странное чувство. Кураж поругания святыни, сладкий для нищего духом, угас. Увидели тут зеваки, как мизерны они рядом с Храмом, как ничтожны и жалки. Притихла галдевшая толпа, некоторые же, не сумевшие истребить в душе постыдное суеверие, пошли прочь, подгоняемые выкриками юродивого — по виду бывшего попа или бродяги. Дрожа и сотрясаясь от кашля, то заливаясь слезами, то хохоча, он воздевал кривой перст к небу:
— Велико терпение Всевышнего. Неисчерпаема мудрость и жалость Его. Тяжкое испытание посылает Он вам, на краю стоящим! Так не гневите, не гневите Отца и Заступника! — Стоя на коленях в затоптанной снежной каше, юродивый усердно крестился, ожидая, по-видимому, появления карающей десницы или сокрушающего огненного ливня. Но из облаков, плывущих за остовом купола, никто не явился, не метнулись в глумливых безбожников разящие стрелы.
Вновь завел шофер мотор грузовичка, снова взял разгон и рванул трос. Отшатнулась толпа. Но и во второй раз устоял крест.
Тогда подогнали еще один грузовик, нагрузили кузова камнями и рванули сообща. Рычание моторов огласило тишину, натянулся тетивой металлический трос. Сломился все же крест. Замер на мгновение и страшно рухнул, со скрежетом и железным лязгом, в снежных фонтанах и фейерверке искр, срываясь по металлическим прутьям каркаса. В паутине арматуры вновь задержался, тяжело раскачиваясь на ветру. Тихо стало внизу. Сотни глаз были прикованы к золотому сиянию креста, упорно не желавшего покидать свое место. Стукнув в последний раз о ребро остова, словно застонав, он заскользил вниз, рухнул наземь и исчез в столбе пыли...
4 декабря, в праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы, сквозь выломанные порталы завезли внутрь семь тонн аммонала. Специалисты из Союзвзрывпрома разместили взрывчатку в соответствии с разработанным планом.
— Готово. Все ящики в шпуры заложены. Рванет завтра — залюбуешься! — бодро доложил начальнику бригады опытный сапер Валентин Геншин, явившись на яркий свет зимнего дня из черноты бокового портала. — Для двух таких храмин хватило бы. Ребята устанавливают детонаторы и капсулы.
— Смотри, Валька, бдительность не теряй, промахнуться никак нельзя. На нас вся страна смотрит. Правительство ждет. Если что не так... Сам знаешь.
— Да уж, — согласился Валентин, утирая рукавом нос и пряча глаза. Не народные и не ОГПУшные взгляды мерещились ему в Храме, и противно обмирало под ложечкой.
«Выпить требуется, — решил Геншин. — Иначе не выдержу завтра. Осрамлюсь, спасую. Награды все одно не дождаться. За такое дело по головке никто не погладит. Хорошо взорвем — небесные власти прогневаем, плохо — здешние».
Утром 5 декабря, опохмелившись деревенским самогоном и закусив сухой гречкой от запаха, Валентин прибыл на рабочее место. По пути у Каменного моста оплевали и прокляли его старушки, угадав в нем по спецовке врага. А выпивка не помогла. Жуткие картины виделись комсомольцу и отличнику труда в угарном ночном бреду. Вроде не понять ничего, а кишки леденит ужас. И мысль одна — расплата. Даже под ватником колотил Валентина озноб и подкашивались ослабшие ноги.
Взрыв назначили на двенадцать пополудни. К этому времени оцепила милиция улицы, тесня толпу. Разные здесь собрались элементы — кто веселится, кто молится, кто угрожает. Старушки черные, еле ползающие, матерые румяные здоровяки с пасмурным взглядом — то ли из бывших, то ли из нынешних бунтарей. Пацанье и всяческий люд, что при любых событиях присутствует, хоть то похороны, хоть Первомай, хоть пожар или открытие памятника, — бузотеры. А среди них шастают беспризорники, интересуясь очисткой карманов.
Были среди толпы лица незаметные, но значительные. Потомки тех, кто строил и украшал Храм, пришли проститься с ним и в немощи своей покаяться. Детям и внукам, что привели с собой, говорили: «Смотри, милый, душой запоминай. Расскажешь детям своим все, как было. Может, и опомнятся люди».
Статный бородач, по виду из священнослужителей, напевно читал по памяти царский манифест: «Да простоит сей Храм многие веки, и да курится в нем перед святым престолом Божьим кадило благодарности до позднейших родов вместе с любовью и подражанием к делам их предков...»
Кашляя кровью и тряся бороденкой, причитал что-то о неминуемой каре захудалый попик и рвался к Храму. Крепенький милиционер без особых усилий отволок его по грязному снегу к закрытой машине с красным крестом и сдал санитарам.
Ближе к намеченному сроку подтянулись на место события чины из разных министерств и ведомств, прикидывая, чем увенчаются их старания. За возведение Храма награждал император медалями, за очистку площади под Дворец Советов ожидались другие отличия. Выслушали чины отчет о проведенной подрывниками работе и осмотрелись. Все устроено обстоятельно. Вот чего не хватало празднеству, так это оркестра! Слом старого мира положено оглашать гимном. Нет, решительно не помешал бы здесь «Интернационал»!
Нервно курил, бросая «бычки» в снег, начальник бригады подрывников. Оглядевшись, незаметно поманил к себе Валентина:
— Неспокойно мне что-то, Геншин. Всю ночь тут наряды дежурили, чтобы народ взрывчатку не растащил. Никаких инцидентов не отмечено. Разве что безумец юродивый, хрен замухрыщатый, все пытался парней против взрыва сагитировать, а потом рвался вовнутрь помолиться. Не пустили, само собой, вызвали медпомощь, свезли в психушку... — Он жадно затянулся, пуская по ветру вонючий дым. — Все путем вроде. А проверить не мешает. Сходи, Валька, глянь. Ведь не сносить нам головы, если сорвем операцию.
Мужчины коротко взглянули в глаза друг другу и поняли многое: про раскалывающуюся после ночного хмеля голову, про страхи смутные, про то, что вместо ящиков с динамитом вдруг обнаружится в шпурах пустая темень.
— Ага, — сказал Геншин и пошел в Храм. Вразвалочку так, спокойненько, даже не замешкал в черном проломе портала. Шел и машинально считал секунды. Как обычно. Много повзрывал на своем коротком веку Геншин — гранитные карьеры, солевые шахты, разрушенные заводские корпуса. Взрывал лихо, с матерком, с посвистом, любил, когда смерть в затылок дышала. А когда узнал, что выпала ему честь очищать площадку под Дворец Советов, подал заявление в партию. Раз оказали ему коммунисты такое доверие, значит, достоин.
Об этом надо думать, об этом. Чтобы кровь бурлила в жилах, отбивая победный ритм, а не леденела, отхлынывая от сердца. Темно в Храме. Пусто и гулко. Нанесло в разбитые окна снегу, страшно зияют раны от сорванных полотен, сгинувших статуй. Хрустят под ногами на плитах драгоценного мрамора обломки камня, щебень, мусор. Падает сквозь ободранный купол серебристый снег, покрывая саваном приговоренного на погибель.
Валька считал минуты. Не поднимая глаз на смотревшие со стен лики, проверил шпуры. Ящики стояли на местах. Капсулы, шнуры — все как положено. И понял он, что тайно хотел другого. Но чуда не случилось, и значит — исход предрешен. Раз сам Господь за Храм свой не заступается, значит, на совесть людей положился. А посему — ничто уже не спасет его, Вальку Геншина, от вины и расплаты. Тогда прекратил сапер счет, вышел в центр под купол и поднял лицо к голубевшему сквозь прутья далекому небу. Рука сама сняла шапку и ею же, этой шапкой казенной с эмблемой «Дворцестроя» и висячими на ушах шнурками, широким крестом обмахнула грудь...
Все молча смотрели, как темный ватник подрывника медленно явился из дверного пролома и двинулся по искристому снежку к группе начальственного вида.
— Можно пускать, — сказал Валька сорвавшимся голосом и отвернулся, пряча глаза.
Начальник скомандовал:
— Внимание, запальный!
На Спасской башне начали бить Куранты. В тишине донесся из Кремля прощальный перезвон колоколов.
— Давай!!! — рявкнул начальник парню, державшему ручку магнето, и, заметив его нерешительность, добавил отчаянный трехэтажный мат.
Рвануло и загрохотало оглушительно, подняв галок с Кремлевских стен и отпугнув толпу. Ударная волна со звоном тряхнула стекла в окне. Варя отпрянула от подоконника, машинально втянув голову в плечи и жмурясь. Заплакал Миша на руках отца. Они стояли у окна гостиной втроем, следя за происходящим с высоты десятого этажа.
Серафима Генриховна, сославшись на головную боль, с утра закрылась в своей комнате. Оттуда доносилась музыка. Второй концерт Рахманинова звучал тревожно и мощно. Серафима играла и за фортепиано и за оркестр. Причем так, словно выступала на мировом конкурсе.
Клава, конечно же, пошла на набережную. Она уже нафаршировала яблоками купленную на рынке утку, уложила ее в чугунную утятницу, оставив место для капусты. К винегрету нашинковала что положено, к паштету лук поджарила, горчицу с уксусом и маслом для селедки сбила, а когда хрен для холодца терла, ревела крокодиловыми слезами. Умылась, прифорсилась и, оживленная любопытством, побежала на набережную. Она, наверно, и визжала громче всех, когда прогрохотал взрыв и рухнул в столбе пыли один из четырех пилонов.
— Нет, нет, нет! Не понимаю я этого. Не понимаю! Зачем было так?! — Варя яростно трясла головой, стиснув пальчиками виски.
— А как? — успокаивающе пробасил Лев, покачивая раскричавшегося сына.
— Не знаю. По-другому. Может, ночью. Чтобы никто не видел.
— Только дурные дела свершают тайно, под покровом темноты. А здесь дело справедливое. Уверяю тебя, Варенька, эта махина не представляла никакой художественной ценности. К тому же исторически изжила себя. — Он улыбнулся притихшему ребенку. — Михаил все правильно поймет, когда вырастет и станет рассуждать о завоеваниях отцов. Знаешь, что сказал адвокат Стасов — человек известный, эрудированный? Он отметил, «что рядом с древними соборами Кремля Храм Христа смотрится как большая фальшивая брошь».
— Ну и что? Храм был такой красивый, большой... Я вообще люблю брошки. И ведь это история! Для Мишеньки как музей полезный был бы.
— Милая, милая! Я тоже не варвар. Я инженер, я призван строить, а не разрушать! Я — демократ, а не монархист. Я ненавижу всякую тиранию и само слово «диктатура»! Но как еще, если не силой, можно смести всю темень, убогость, мрак, что оставил нам в наследие старый режим? Пойми, я хочу ЛЮБИТЬ свою родину! Любить и гордиться, а не жалеть. И не краснеть от стыда перед всяким иностранишкой, подмечающим нашу темноту и варварство. — Лев повысил голос, стараясь заглушить плач вновь раскричавшегося младенца. — Твой отец, к примеру, представитель просвещенной российской интеллигенции. Но он не мог любить родину, ту темную варварскую царскую Россию, потому что был честным! Он умел видеть чужую беду. Огромную, всенародную беду. Ради того, чтобы этой беды было меньше, он встал на сторону революционных реформ. И он — гуманист, математик, светлый созидательный ум — взял в руки оружие!.. Из которого, между прочим, стрелял...
Миша умолк. Варя смотрела затравленно из-под взлохмаченных светлых кудряшек. Лев погладил ее по голове и проговорил совсем тихо:
— Не дуйся, родная. Фальшивая это была красота, побрякушка с претензиями. — Передав жене сына, он ринулся в кабинет и вернулся с толстой книгой.
Варя задумчиво смотрела в окно.
— Вот! Вот... Слушай. «История русского искусства», выпущена в 1921 году. Ученый Никольский пишет: «Храм Спасителя — это русифицированный Исаакиевский собор, гораздо более холодный, мертвый, чем петербургский образец. Ни Византии, ни Древней Руси здесь нет и следов;...это просто «ряженый», замаскированный луковицами глав и кокошниками входов католический собор... грузный, грубый, чуждый всякой оригинальности по замыслу и воплощению...» Варенька, ты что?
Жена не слушала его, всматриваясь в окно.
— Гляди! Там что-то произошло! Храм стоит! Они решили не взрывать!
— Вероятно, явился архангел Гавриил с армией защитников. Или Никола Чудотворец превратил взрывчатку в сахар, — мягко улыбнулся встревоженной жене Лев.
— Да нет же! Он в самом деле стоит! И люди радуются. Я знала, знала, что взрыва не будет. Это был политический ход, чтобы напугать, а потом простить! — Варя подпрыгнула и закружилась от радости.
Тут грянуло и зазвенело с ужасающей силой. Пронесся шквал, выбивая стекла в окнах низкорослых домов. Встав коленями на подоконник, Варя увидела, как стали оседать в клубах пыли стены Храма, взвился вверх белый, с черной примесью дым. И померещилось ей, что не дым это вовсе, а стая черных бесов кружила над поверженной громадой ликующим хороводом. Лев сгреб в охапку оторопевшую жену и прижал их обеих — ее и сыны — к своей надежной груди.
— Это конец, конец, — шептала Варя, всхлипывая.
Когда дым немного рассеялся, толпа внизу ахнула, увидав непреклонную главу купола, поднимающуюся над развалинами. Начальник подрывников сорванным от волнения голосом сообщал по телефону в Кремль, что все идет в соответствии с планом работ, рассчитанных на сорок пять минут. Специалисты заранее предупредили, что гигантское сооружение невозможно разнести в крошку одним, махом, как заказывало руководство. Его уничтожают по частям, выламывая куски. Интервалы между взрывами предусмотрены и оправданы технологически. В убежденном тоне инженера явственно ощущалась дрожь. На него кричали, грозя привлечь к ответственности. Кое-кому в Кремле не понравилась эта затянувшаяся агония. Ответственные лица нервничали, опасаясь недовольства масс. А еще больше — гнева вождя.
А тому, кто не слишком трепетал перед вождем, затянувшаяся казнь доставила особое удовольствие. Одно дело — отсечение головы, другое — четвертование. Наблюдавший в бинокль за взрывом с Боровицкого холма Лазарь Каганович подбодрил «разрушителей» по телефону: «Смелее, парни! Задерем-ка подол матушке Руси!» Он явно переживал минуты экстаза, возбужденный ликованием своего Гнусария.
И тут снова грохнуло оглушительно и страшно. Снесло голубой высокий забор, ограждавший Храм со стороны реки, сорвало крышу с трехэтажного дома на Волхонке. Сквозь пелену люди увидели, как тяжело накренился купольный барабан и рухнул, подняв густое серое облако. Когда оно рассеялось, на месте Храма лежала, дымясь, гора обломков. В толпе затянули: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...» Юные голоса образовали хор.
— Это студенты. Молодежь смотрит в будущее, — объяснил Лев. — Вот и нашему пацану жить в новой стране. Не вымаливать коленопреклоненно милости Божией. Не уповать на небесного добрячка, а строить мир своими руками и быть ответственным перед своей собственной совестью. Самосознание масс — вот что самое важное в нашей революции, Варенька! Эй, жена, хватит страдать! Давай корми парня!
Варя ошарашенно глядела сквозь мужа, словно вырываясь из сна. Тяжело опустилась в кресло, машинально распахнула халат, прикладывая сына к груди.
— Не надо сегодня гостей, Левушка, ей-богу, не надо.
— Так ведь праздник. — Лев задернул бархатную штору на окне и зажег люстру. — Впрочем, я тоже эту ночь прескверно спал. Голова раскалывается, словно с похмелья. А знаешь, что мы с тобой сделаем? — Он присел на ковер возле кресла, заглядывая в окаменевшее лицо жены. — Перепоручим Мишеньку Клавдии и отправимся в Сокольники! Суббота же! Прогуляемся пару часов, как прежде, а там решим — праздник или не праздник. Я ведь подглядел, как ты новое платье примеряла. «Дыша духами и туманами...» Околдован, сражен.
Варя прижала голову мужа к своему плечу и вздохнула:
— Чтоб я без тебя делала? Глупая-преглупая, нежная-пренежная... Совсем легкомысленная — как птичка.
В тот вечер у Жостовых собрались гости, но веселья не получилось. Варя не надела новое платье, Серафима Генриховна закрылась у себя, сославшись на мигрень. Клавины пирожки и салаты гости сжевали, не отдав должного вкусовым качествам. Все были увлечены обсуждением случившегося. Лихо звучали речи строителей светлого будущего, горячо обсуждалось строительство Дворца Советов, осмеивались пережитки религиозных предрассудков. Но над шутками остряков смеялись фальшиво, и никто не решался подойти к окну...
Совсем иным вышел праздник у тех, кто победил — здесь, на Земле, и в Верховном совете Гнусариев. Бессменный вот уже несколько веков Председатель сатанинского совета отметил во вступительном слове, что свершилось событие эпохального значения, нанесшее тяжелый удар по Святейшему департаменту, и поблагодарил всех, принимавших в операции посильное участие. После раздачи наград, званий и премий десант Гнусов был отпущен к своим подопечным, чтобы в качестве совладельцев людских тел вдоволь порезвиться на московских банкетах. В кулуарах сатанинских гульбищ свежеиспеченный Гнусарий Геншин (Гнусариям присваивались имена их человеческих обиталищ) делился приятнейшими впечатлениями — именно ему удалось сегодня внедриться в душу Вальки-взрывника и тем самым обеспечить успешное проведение операции. Явно предрасположенный к темному союзу с бесом, Геншин чуть было не испортил дело, помолившись в пустом Храме и осенив себя крестным знамением. Но пока он медленно брел по снежку со склоненной обнаженной головой, ожидая вмешательства высших сил, Гнус успел съехидничать: «А заступиться-то за Храм некому, потому что Бога-то никакого вовсе и нет! Один опиум и пропаганда!» И тогда сказал Валька начальнику: «Готово. Запускай магнето!» И воссоединился в сей решающий момент со своим наставником — Мелким бесом, обретшим немедля статус Гнусария.
Вот этот новоявленный чинуша, однокашник Гнуса Жостова, не преминул замолвить высшему начальству — Всемерзейшему и Наигнуснейшему Врагу слово за неудачливого коллегу.
— Осмелюсь всенижайше, всепокорнейше обрисовать одну деталь, которая, конечно, не ускользнула от вашего наигнуснейшего внимания. Если б не рука Жостова на голосовании Совнаркома по поводу сноса Храма, могло бы и затянуться нынешнее торжество. — Лежа на животе перед старшим по званию, как полагалось у Гнусариев, прохрюкал Геншин.
— И без него бы справились. Незаменимых чертей нет, — резонно заметил старший, залитый с ног до головы блестящей слизью, как свиной студень. — Хорошие у нас там ребята работают! Инициативные, преданные своему делу. А жостовскому Гнусарию придется еще копытами пощелкать да хвост повыламывать, чтобы погоны старшего выслужить. Это тебе я говорю — Мерзейший и Гнуснейший. — Кусок бородавчатого, в чешуйчатых наростах мяса, дрожащий студнем праздничного облачения, склонился над дырой в пространстве. В дыре завывала мгла, и далеко внизу проглядывалась туманность огней большого города. — Хорошее дело мы сегодня сделали. Для вашего, сопляки, светлого будущего. — Он притянул за шкирку пресмыкавшегося Гнусария. — Гляди, сынок, гляди внимательно. Как там, золоченая шапка с крестом не светится?
— Не светится! Не извольте сомневаться, Наимерзейший. — Гнусарий Геншин облобызал торчащее из студня растрескавшееся копыто начальника.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |