Свой визит в Москву шеф наметил на пятое декабря. Именно в этот день ровно в двенадцать часов должна была состояться встреча с российскими компаньонами. Но почему-то не там, где предлагали здешние господа, а в квартире Дома, да не какой-нибудь, а на верхнем этаже углового крыла, выходящего и к Кремлю и на набережную, причем, в сугубо первозданной обстановке. Прибывшей на объект свите пришлось подсуетиться.
Процесс «очистки» жилплощади происходил в условиях возвышенного трагизма, который зачастую возникает в России на почве плодотворного сотрудничества грабителей и жертв и совпадения двух менталитетов — местного и бесовского.
Отмеченная мессиром квартира являлась законно приватизированной площадью знаменитой «стальной женщины» (русская, год рождения 1905) и ее мужа Гаврилы Латунского (нерусский, год рождения 1948, псевдоним — Глыбанин). Сам факт сопоставления дат рождения супругов вызывал нездоровый интерес домовой общественности, не говоря уже о двадцатилетней секретарше Латунского, проживавшей тут же на сомнительных основаниях. Настораживали и сопутствующие обстоятельства. Не являлось секретом, что женился в середине восьмидесятых бывший журналист-международник Гавриил Латунский на даме своего сердца, будучи: а) безработным вследствие перестройки общественного мировоззрения, б) без определенного места жительства в результате мрачного развода с внучкой правой руки генсека.
— Позвольте, — говорили одни, — «стальная женщина» — персона без возраста, раритет, охраняемый государством. Гавриил же Латунский — бывший брежневский прихлебатель, сделавший карьеру на бичевании загнивающего Запада. Ну и пусть, что рост 185 и три иностранных языка. Таких нынче и на помойке полно (имелся в виду дворник Дома с двумя университетскими дипломами и внешностью Ельцина времен путча). А вот жертву сталинских репрессий, сохранившую неувядающую женскую прелесть, яркий писательский дар и жилплощадь трагически погибшего в ресторане «Метрополь» при исполнении служебных обязанностей третьего мужа, даже иностранные репортеры днем с огнем ищут.
— Вот уж вздор! — возмущались другие. — Где вы видите женщину?! Мумифицированная нимфоманка, такую только рядом с Лениным класть. А мерзкие по своей откровенной форме и лживому содержанию мемуары писал за нее Гаврила в свободное от собственной писательской деятельности и усердного интима время. И уже за столь героическое самоотречение достоин красавец Глыбанин не только заслуженно нахлынувшей писательской известности, просторной жилплощади, но и девушки Маши. А если речь зашла о юной поэтессе, пожертвовавшей собственной карьерой ради содействия любимому массами писателю, то не такая она уж и девушка, а известная в творческих кругах сожительница талантов. К тому же — как красавица на большого любителя — с той заковыристой противностью, которую обожествляют совсем уж сбрендившие творцы авангардной моды. Короче, без макияжа и к ночи девушку Машеньку лучше бы в темном коридоре, а тем более в спальне, не встречать. Следовательно, Гаврила не грешник, а мученик.
И те и другие представители спорящих сторон были равно близки к истине, складывающейся, как известно, из вопиющих противоречий.
Легендарная фигура «стальной женщины» предстала в полном масштабе после выхода в свет ее мемуаров «Исповедь шпионки», переведенной на 26 языков. По ходу волнующего повествования глубоко и без прикрас вскрывался не только омерзительный механизм воздействия сталинских органов госбезопасности, но и работа вполне конкретных физических органов отдельных представителей руководства страной. Жертве режима пришлось испытать на себе прямой прессинг в виде извращенной связи с Ягодой, Ежовым и Берией (последовательно). В результате чего надломленная душевно и телесно женщина стала шпионить по ту сторону «железного занавеса», выполняя самые разнузданные задания самых мрачных закулисных сил.
Мемуары «стальной женщины» соединяли в себе публицистический пафос разоблачительной самиздатовской литературы времен «застоя», сюжетные повороты в духе голоновской «Анжелики» и пикантные подробности из арсенала незабвенной «Эммануэль». Это была большая победа новой перестроечной литературы, но не восьмидесятипятилетней дамы, которая уже в те дни забывала смывать за собой в туалете, а тем более никак не могла поделиться с читателями интимными воспоминаниями. Сочинивший этот шедевр в вольном полете фантазии Гаврила впервые творил совершенно свободно и от души. Он работал на себя. Вследствие чего получил «зеленую улицу» как писатель триллерист после первого же бестселлера «Судьба Ссученного» и право поселить рядом секретаршу Машу.
Несколько раз жители Дома стали свидетелями церемонии вывоза в свет заслуженной шпионки. Старательно отреставрированную мумию, следовавшую на очередную презентацию своей книги, бережно усаживали в новенький «вольво» представительный супруг и милая девушка. Со стороны это выглядело смешно и трогательно, как старый водевиль. Изнутри же сквозило эротической гнилью, подобно киношедеврам в духе чернушно-демократических откровений.
За толстыми стенами Дома в квартире Глыбанина день начинался с истошных криков неопрятной старухи у дверей ванной, где в обществе секретарши, печатавшей на ноутбуке под диктовку новую главу, триллерист принимал водные процедуры. Бурление форсунок джакузи плохо скрывало инородные шумы, свидетельствующие о скотском прелюбодеянии.
— Пока я страдала в мордовских лагерях, вы тут перед властями пресмыкались! — выкрикивала «стальная женщина» единственную, засевшую в ее голове после встречи с российскими писателями фразу. После чего, смачно бросив в запертую дверь лагерные ругательства, тихонько прошмыгивала в свою комнату, опасаясь лишения завтрака. Это было тихое, затравленное существо, чье плавное перетекание в небытие озаряли внезапные вспышки животного физиологизма в виде неукротимого обжорства и следовавшей за ним ураганной диареи.
В комнате старушки, выходящей окнами во двор, находился мраморный бюст Бетховена и облезлое пианино, сохранившиеся от старых жильцов. Иногда неукротимой шпионке в видениях являлись знакомые люди. Заливаясь покаянными слезами, она целовала им руки и просила прощение за то, что не смогла написать свои собственные — правильные, что-то, возможно, прощающие воспоминания.
Маленькая комната «живого трупа» (определение начитанной Маши) была единственным местом, не затронутым глобальным ремонтом. Ремонт произвел супруг на средства от экономически результативного выпуска мемуаров и собственной эффективной писательской деятельности. Гаврила сочинял полные напряженного драматизма истории о похищении урана, ракетных боеголовок, кремлевского золота, Алмазного фонда и прочих вневременных ценностей. На каждой странице его противоречивые персонажи использовали ненормативную лексику, вышибали друг у друга мозги, изощренно терзали плоть беззащитных женщин, взрывали вертолеты, грозили миру ядерной катастрофой и совершали прочие гнусности, переходящие в подвиги. Враги безумствовали, но железная рука отечественного супермена Ссученного неизменно восстанавливала справедливость. Этот неоднозначный герой, составленный из деталей Джеймса Бонда, героя Матросова, легендарного майора Пронина и Павки Морозова имел трудную, не переслащенную украшательством биографию. Являясь потомственным стукачом, юноша прошел тяжелую жизненную школу. Выразительную кликуху, полученную в колонии строгого режима, отбывая срок по статьям госизмены и группового изнасилования пионервожатой, он беззаветно оспаривал своим героическим служением демократизировавшемуся отечеству. Ссученному приходилось отнюдь не просто. Стоило ему хоть на минуту успокоиться на достигнутом, как темные силы, клубящиеся за созидательной панорамой мирового прогресса, наваливались с новым остервенением — Гаврила писал следующий том Ссученианы...
Свое жилище триллерист предпочел обустроить во вкусе сугубо отрицательных персонажей, сочетавших неограниченную платежеспособность с извращенным излишествами гедонизмом. Правда, несколько скромнее. Но скорое будущее не скупилось на авансы.
В своих утренних мечтах, потея на тренажере, Гаврила видел похоронный автобус у подъезда и диктора теленовостей, объявлявшего с язвительной скорбью о кончине «стальной женщины». Вслед за тем общественность потрясало известие о скоропостижном бракосочетании триллериста отнюдь не с наивной давалочкой Машенькой, а с одноименной, всеми любимой певицей. Оставалось только успеть завоевать мировую известность и затмить посредством Ссученного надуманную популярность Бонда. Значительная работа в этом направлении Глыбаниным уже была проделана. Оставалось ждать — судьба с чемоданом подарков могла постучаться в двери в любую минуту.
В подобных медитациях триллерист пребывал в то декабрьское утро, когда из холла донесся требовательный звонок. Трезвонили без перерыва, пока Гаврила с тренажера звал Машу, а та, находившаяся под душем, орала старухе. В результате к двери высыпали все: разрумянившийся спортсмен в пропотевшем шерстяном белье, болезненно бледная одной и цветущая другой половиной лица девушка в банном халате и шпионка, тайно жующая вставными челюстями припрятанный в кармане арестантской робы сухарик. Вошли трое без верхней одежды, оставив таковую, очевидно, в автомобиле.
— Гавриил Абрамович? — осведомился помятый юноша, сверившись по бумажке.
— Ну? — угрожающе напряг мышцы плечевого пояса триллерист.
— Мы к вам, — радостно объявил прыткий толстяк и предъявил какое-то удостоверение.
Произошло чудо: вместо того чтобы в унизительной манере выпроводить сомнительную компанию, опытный в таких делах писатель попятился и пригласил пришедших в гостиную. Причем щуплый охламон в пенсне вместе с косоглазым коротышкой из мелкотравчатой бандитской шушеры приняли приглашение, а шустрый юнец, облаченный в обвислый ИТРовский костюмчик и галстук немыслимой откутюрности, интимно улыбнулся Маше:
— Мы на кухне с Марьей Викторовной пошепчемся. — Затем сделал старухе «козу» и фыркнул: — Брысь!
Та дернулась и нетвердой побежкой крысы, погибающей от пестицида, скрылась в своей комнате.
В гостиной Гаврила предложил гостям расположиться в креслах. Но тип в пенсне не сел, а заметался по комнате, бесцеремонно рассматривая потолок, выстукивая стены и заглядывая в окна. После чего рухнул в низкое белое кожаное кресло, закинул ногу на ногу и вопросительно поднял брови:
— Ну-с?
У триллериста сперло дыхание от неописуемой наглости и зачесались кулаки, но удержала на месте мысль о том, что писатель должен использовать все возможности для изучения отрицательных сторон бытия. Отрицательностью же так и несло от развалившихся на итальянской лайке отморозков. Сразу стало ясно, что прибывшие представляют одну из самых низкопробных «фирм» по торговле недвижимостью, шустривших вокруг выдающегося во всех отношениях Дома. Рыжий, выуживающий сейчас на кухне информацию у Маши, являлся, несомненно, дилером, господин в пенсне — потенциальным покупателем, судя по костюму из ткани с люрексом — разбогатевшим за кордоном эмигрантом. Вначале работал ночным разносчиком пиццы, потом удачно ограбил банк и затосковал по родине, нацелившись на солидную хату в Москве. А коротышка в пиджаке эпохи Аль Капоне, остро нуждающийся в дантисте по поводу оттопыривающего губу клыка, представлял, по размышлениям писателя, местного секьюрити «иностранца». Все трое отчаянно изображали респектабельность, что получалось столь же убедительно, как чеховский лиризм у экспериментальной труппы из Жлобина, играющей «Чайку».
— Ничем не могу вам помочь, граждане. Расселение не планирую. Сведений о продаже жилплощади в моем доме не имею, — отчеканил триллерист, изучив персонажей, и поднялся, чтобы выпроводить их незамедлительно.
— Сведения имеем мы, — успокоил его покупатель. — Все, что необходимо, у нас есть. — Оторвав зад от кресла, он протянул руку и представился: — Литературный агент Эммануил Экстрактов.
Гаврила пренебрег рукопожатием и сделал брезгливо-насмешливое лицо. Литературный агент, нимало не смутившись, извлек из внутренних карманов эстрадного пиджака бумаги и метнул их на низкий стеклянный столик жестом молдаванской гадалки.
— С мэром Лозаньи списывались? О приглашении ходатайствовали? Получайте! Удовлетворил ваши пожелания синьор Поганчини. Зовет, ждет, встретит с распростертыми объятиями. Вот приглашение, личное письмо мэра, кредитная карточка Римского банка, паспорт с визой... Машенька в качестве сюрприза визу за вас выхлопотала, ну и авиабилет до Милана рейсом Алиталиа. Вылет через час.
Глыбанин уставился на бумаги с мучительным непониманием, мотнул головой, припоминая, что и в каких дозах принимал вчера на торжестве по поводу кончины известного критика. И вспомнил, что напился не сильно, всего лишь до состояния бурного самовосхищения и вполне качественной продукцией. Вспомнил и то, что в ходе работы над новой книгой, в которой Ссученный внедряется в иностранную мафию, почувствовал острую необходимость в изучении местных нравов. О чем и написал в письмах, отправленных в разные точки Западной Европы, уже издавшие знаменитый труд его супруги, и, в частности, в мэрию четырнадцати итальянских городов на Южном побережье. Причем, всякий раз убеждал адресата, что именно в этом месте должно разворачиваться действие лучшего российско-итальянского (германского, бельгийского, французского и т. д.) бестселлера, и прилагал выдержки из прессы, свидетельствовавшие о масштабности дарования Глыбанина.
— Значит, ответили... — скупо бросил он, погружаясь в приятную истому воина, взявшего Рубикон.
— Оценили, — подтвердил агент. — Но с некоторым опозданием. Придется поспешить. Машенька собрала вещи, чемодан ждет в машине. Вот здесь распишитесь, и в путь! — Ласково улыбаясь, он подсунул витавшему в грезах писателю какую-то бумагу, затем помог подняться и подтолкнул к двери.
— Я должен переодеться... — слабо запротестовал Гаврила, трогая пропотевшее розовое белье.
— Ни в коем разе. У них знаменитые литераторы теперь только так и летают — в шерстяном исподнем.
— А ноутбук? Я должен работать в пути, — капризничал триллерист, светясь улыбкой буккеровского избранника.
— Все упаковано. Рысью, рысью, голубчик. Вы же не хотите опоздать?
В холле коротышка молча набросил на отбывающего дубленку и рассовал по карманам документы, портмоне с паспортом и банковской карточкой. Наметанным писательским глазом Гаврила успел заметить, что желтые крючки в нагрудном кармане пиджака клыкастого вовсе не являлись колпачками пишущих ручек — из кармана торчали скрюченные, когтистые пальцы куриной ноги! Но вопрос по этому странному поводу триллерист задать не успел — плечистый обладатель огненной шевелюры выставил его за дверь. У лифта уводимый опомнился:
— А Марья Викторовна? Я запрашивал двойную визу.
— У девушки найдется масса дел в Москве. Кто будет готовить к изданию вашу едва завершенную рукопись «Страсть Ссученного»? И кроме того... — Прильнув к уху триллериста и ошарашив его запахом весьма пикантного парфюма, агент шепнул: — Вы осмыслите, голуба, стоит ли ехать в Тулу со своим чемоданом?
В то время как Глыбанина уносил к Шереметьеву-2 автомобиль агента Экстрактова, на кухне плакала юная поэтесса. Рыжий толстяк, оказавшийся частным детективом, предоставил ей документы (включая фото), исчерпывающе свидетельствующие о вопиющей неверности Гаврилы. И даже предъявил его письменное обязательство жениться по установлению факта вдовства, адресованное популярной певице. Певица эта, даже показанная одетой по телевизору, действовала на писателя сильнее, чем эротические верлибры Машеньки, зачитанные во время альковных игр. Строфы в стихах Машеньки, естественно, не рифмовались, но завершались полными глубокого амбивалентного смысла многоточиями, которые каждый мог заменить понравившимися ему словами. Слова же в контексте, предложенном юным дарованием, напрашивались самые общеизвестные, но категорически в приличном обществе не произносимые. Гаврила утверждал, что сила Машенькиного таланта поднимает его творческий и мужской потенциал.
— Он использовал меня, словно Аиду... — Размазывала девушка несмываемую косметику на той части лица, которую успела освежить после душа.
— Изауру, — любезно подсказал детектив. — Она была рабыней, и все мужчины стремились ее гнусно использовать. Вы достойны лучшего.
— Зачем я порвала с Фарингосептовым?! Он с горя уехал на Канары с очередной... (прозвучал купюрный фрагмент из последнего верлибра).
— Ах, ни с кем он не уехал! — всплеснул короткими ручками детектив. Манжеты его рубашки так обтрепались, что из-за бахромы совсем не было видно кистей. — Вчера виделись. Он, собственно, и привлек меня для прояснения вашей двусмысленной ситуации. А теперь ждет с томленьем упованья... Минуты верного свиданья.
— Это Пушкин, — всхлипнула поэтесса.
— И Фарингосептов тоже. Ведь он совсем как Пушкин. Пишет и ждет. — В знак искренности своего заверения посланец даже приложил руку к сердцу.
— Ждет на Канарах? — оживилась Маша.
— У себя в Перелыгино, где очистил помещение особняка от постороннего дамского присутствия. Этот человек знает, что такое настоящая любовь! — вдохновенно сверкнув на Машу круглыми желтыми очками, воскликнул детектив. Вначале резко не понравившийся, он вызывал теперь у оскорбленной женщины чувство неограниченного доверия.
— «Кадиллак» у подъезда, опаснейшая! — Желтоглазый отвесил театральный поклон.
— А вещи?.. — с затуманенным взором прошептала поэтесса.
— Мой помощник собрал. Сумки в машине. В таких делах необходима внезапность. Сами понимаете. «Шквал закружил безумную меня. Что можем мы? — Я — все. Ты — не хрена», — продекламировал он без купюр последнее творение Машеньки. — Только тут верлибром и не пахнет. Вас обманули. Это классический сонет, милочка.
...Вскоре входная дверь хлопнула за продолжавшей наперебой читать стихи парой. «Стальная женщина» прислушалась. Квартира не опустела, в ней кто-то ходил, чеканя тяжелые, глухие шаги. Шаги приблизились, замерли возле двери ее комнаты, и та начала медленно открываться.
— А вот и я, — сказал некто в похоронном пиджаке с подмерзшей хризантемой в петлице. В руках гость держал букет в пандан — белые, круглые, как зефир, цветы свесили увядшие потемневшие головы, напоминая задушенных кур.
— Какая прелесть, — проворковала старуха юным, полным тонкого кокетства голосом. — На дворе морозит?
— Неудивительно. Начало декабря, Клавдия Сильвестровна.
— Какое число? — «Стальная женщина» выпрямила спину.
— Четвертое-с. Сами понимаете — пора.
Старуха вскинула голову и, несмотря на робу из сурового серого полотна, которую ее многие годы заставлял носить супруг якобы из мемориально-лагерных и гигиенических соображений, достигла впечатления величия. Царственным жестом подняла руку:
— Мое синее панбархатное платье. Перчатки, чернобурку.
— В момент, — кивнул визитер и поковырял пальцем в воздухе. Произошло дуновение, шуршание, звон. Запахло духами «Красная Москва», и ветер задернул оконные шторы.
— О... — Старуха поднесла к глазам обтянутые синим гипюром пальцы и вдохнула исходящий от перчаток забытый аромат.
— Хотите что-нибудь сыграть? — предложил галантный похоронный кавалер, кивнув на фортепиано и имея в виду, по всей вероятности, эпизод из мемуаров шпионки, свидетельствовавший о ее редкой музыкальности.
— Не обучалась. Он все наврал... Решительно все! — Женщина в бальном туалете устремила на незнакомца горячо блеснувшие на мертвенном лице глаза. — Тогда на спектакле в Оперетте я получила записку... Это было предложение о сотрудничестве от самого... — Она вцепилась в пиджак рыжего и попыталась подняться. — Я должна сейчас же рассказать вам всю правду!
— Не мне, не здесь, не сейчас, — твердо отрезал джентльмен, освобождаясь от хватки гипюровых перчаток. — Вам необходим полный покой, мэм. Позвольте...
Он помог внезапно затихшей старухе поднять на постель ноги, расправил складки синего панбархата, сложил на груди успокоившиеся руки.
— Сон — лучшее средство сохранить вечную молодость. Поверьте мне — до сих пор не изобретено ничего более радикального. — Он провел рукой над лицом засыпающей и посмотрел на фортепиано — крышка откинулась, и клавиши начали сами вдавливаться, неумело наигрывая ту часть си-бемоль минорной сонаты Шопена, которая обычно звучала в Колонном зале над ответственными покойниками.
Нечто незримое затрепетало в воздухе, забилось у стекла и вылетело через распахнувшуюся форточку в морозный декабрьский воздух. Посланец успел разглядеть очертания освободившегося Гнусария — старого, полуразбитого параличом. Ветеран сатанинской службы выпорхнул в блекнущее небо, оставив в комнате запах серы и гниющих цветов. Осыпав ложе почившей своими сомнительными хризантемами, убийца вышел, притворив за собой дверь...
В гостиной рыжий, кривя кирпичную физиономию, покосился на горящую дюжиной миньонов хрустальную люстру, рухнул в белое кресло и, орудуя куриной лапкой, как зубочисткой, прогнусавил:
— Объект нуждается в большой уборке.
Тем временем в разных концах столичного пригорода — на севере и на юге — произошли пренеприятные инциденты.
Первый случился в Перелыгино. Машенька, отбывшая к отставному любовнику прямо в банном халате, успела в машине привести лицо в полную боевую готовность и приготовить необходимые значительные фразы для трудного, но бурного примирения.
Высаженная детективом у ограды заснеженного сада, она тихо пробралась потайной тропинкой к дому, проникла на кухню, сбросила сапоги на шпильках, шубу, накинутую поверх халата, и мягко заскользила по комнатам. Дом спал, выдавая признаки сумбурной холостяцкой жизни, проходящей в душевном смятении по поводу творческой непонятости. Художник высокого концептуального потенциала, Фарингосептов не захотел встраиваться в унизительный процесс коммерциализации литературы. В связи с этим похоронил свой талант на поприще банного бизнеса, пил, дебоширил, разнузданно менял женщин, заявляя во всеуслышание, что еще не нашел той, Единственной.
Маша на цыпочках поднялась на второй этаж, стараясь не задевать пустые бутылки, чашки с заскорузлой кофейной гущей, тарелки, утыканные «бычками», обрывки газет с остатками пищи и прочие признаки тоскливого одиночества. Дверь в спальню легко открылась, показав бордельно нарядную комнату с зеркалом на потолке и вместительным ложем под ним. Ковер, кресла, тумбочки беспорядочно покрывали детали верхнего и нижнего туалета, рассчитанные по меньшей мере на трех персон, и листы полусожженной рукописи. Под одеялом горбилось измученное ожиданием Единственной тело поэта.
Сбросив халат со стремительным профессионализмом, Маша юркнула под бок любимого, обняла его, нащупывая нужные для перемирия места и горячо шепча:
— Я пришла, твоя маленькая п...душечка...
Бок нащупался женский и интимные места тоже. Голос у облапанной дамы оказался скверный, но намного приятнее ее искаженного отеками и ужасом лица. Из-под одеяла вынырнули еще две головы, причем только одна из них принадлежала Фарингосептову, и по ней, размахнувшись недетским кулаком, съездила Единственная...
...На севере же, а именно в таможенном отделении Шереметьево-2, куда был доставлен литературным агентом знаменитый триллерист, дела обстояли куда серьезней.
Помахав ушедшему за турникет писателю, Экстрактов поспешил к телефону-автомату и противным голосом доложил начальнику смены — что, где, когда и у кого надо искать.
Наводка оказалась точной. Крутые парни-таможенники, принявшие поначалу творца любимого героя Ссученного как родного, попросили писателя достать ноутбук, затем собственноручно вскрыли нижнюю панель и глубоко вздохнули — на стойку посыпались пакетики с белым порошком.
— Это не я! — нелепо возмутился Глыбанин.
Но человек в начальственном мундире взглянул на него с нескрываемой тоской, словно своим поступком триллерист плюнул ему в душу. И пообещал голосом тени отца Гамлета:
— Разберутся. Но, помяните мое слово, разбираться будут долго и трудно...
... — И вот мы здесь, — закончили свой рассказ о расселении квартиры помощники того, кто называл себя Деймосом Мефистовичем.
— Полагаю, вы не зря потрудились. Наши гости почувствовали некую странность и сейчас задают себе массу вопросов, — сказал он. — С этими симпатичными ребятами придется немного повозиться. Стало быть, пора устраиваться основательно. И поразмыслить над названием нашего предприятия. — Деймос вытянул ноги и размял колени. — У меня какое-то странное настроение. Тянет к покою, уюту...
— Рады-с! — хором отозвались остальные.
— Подыщем что-нибудь премиленькое для труда и коллективного проживания.
— Как насчет бывшего адреса? — проявил энтузиазм Шарль.
— Увы, отпадает. Запомните: никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы. Знаете, что сделать труднее всего? — Не попасть в свои собственные, как казалось, значительные следы. Они окажутся мелковатыми, а новые... новые и вовсе рядом с ними — нестоящими. Короче — мы начинаем новые приключения и станем оглядываться на прошлые лишь с теплой ностальгической слезой. Прежде всего, обновим досье — БАТОН, АМАРЕЛЛО, ШАРЛЬ. Прощу обращаться ко мне запросто — экселенц. А если официально, то, пожалуй, в качестве первой буквы я предпочту раскатистое Р-р-р... («Р-р-р...» — старательно повторила свита.) Для проживания требуется нечто уютное, скромное. Здесь как-то давит. Груз исторических ошибок чрезвычайно токсичен.
Роланд слегка махнул узкой ладонью, и у его ног выстроился упакованный в черную кожу многоместный багаж.
— Вот-с, извольте видеть, новые капризы. Вожу за собой всякий хлам, словно труппа итальянской оперы, выезжающая на гастроли. Разумеется, здесь только каталоги одежды и интерьеров. Правда, за всю мировую историю. Просмотрите и не перестарайтесь. Требуется нечто уютное, скромное. — Он взглядом приблизил тяжеловесный чемодан. Звякнув, покорно расстегнулись замки, открывая набитое стопками музейных альбомов и солидных живописных изданий нутро.
— Ничего не вижу! — Сняв пенсне с треснувшим стеклом, Шарль положил его на краешек стола. — Эти мерзавцы отравили даже мой неистребимый оптимизм. — Он саданул кулаком по второму стеклу. Сеть трещин покрыла окуляр. Пристроив разбитое пенсне на переносице, Шарль покрутил головой и довольно отметил: — Теперь вроде лучше. Меня так и подмывало вывалить все, что они скрывали, и поглядеть на выражение приятнейших лиц. Злоумышленники хреновы!
— Всему свое время. Не надо портить удовольствия спешкой.
Роланд подошел к окну.
Короткий декабрьский день быстро угасал, сообщая панораме города печальное очарование. Кое-что тут угадывалось сразу — круглая ротонда на крыше дома Пашкова, башни и стены Кремля, золотые купола соборов за ними, трубы серой фабричной громады по правому берегу реки и особняки вдоль набережной, гигантский, горящий огнем шлем Храма Христа с огромным витым крестом.
Но было и новое, не московское: узкие башни, поднимающиеся над центральными кварталами, сплошь стеклянные, залитые изломанным ослепительным солнцем, монументальный монолит президентского отеля, похожий на многопалубный океанский лайнер, нечто гигантское, черное, торчащее на шипастой стеле прямо из вод Москвы-реки.
Чем ярче и обманчивей горело в окнах опускающееся за Воробьевыми горами солнце, тем сумрачней становилось в комнате.
— Займитесь устройством жилья. Мне надо отдохнуть. — Переместив кресло к окну, Роланд извлек из папки с ботиночными шнурками измятые листы и, подставляя их бледному свету угасающего дня, начал читать.
«...Морозный день 5 декабря 1931 года приближался к середине...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |