Глава 8

— Страусиная политика, — говорила бабушка избегавшему столкновений с суровой реальностью внуку. Но втайне гордилась им.

В первом классе выяснилось, что Максим отличается способностями и прилежанием — качествами, которые редко выступают в паре. Такие мальчики постоянно фигурировали в пионерской прессе 50-х годов, но в реальности встречались не часто. В начале же восьмидесятых, когда во всех квартирах не русскими голосами вопили магнитофоны, а на школьных дискотеках выделывалось черт знает что, контингент дисциплинированных и в то же время умных учеников сократился до казуистически малых величин. Наличие живого ума никак не сочеталось с благонамеренным поведением и учебными достижениями, как в поколениях взрослых не совмещались ум, честность и членство в рядах КПСС. Что-то одно в этой триаде непременно выпадало.

Максим Горчаков представлял в социалистической реальности столь же уникальное явление, как редкоземельные элементы в земной коре. Вежливый до неправдоподобия, с белым воротничком и аккуратным косым пробором, он подносил старушкам сумки, со всеми здоровался, а придя из школы, сразу же отправлялся мыть руки. В его дневнике были запечатлены высокие оценки и хвалебные замечания. Свободное от занятий время Максим проводил за книгами, которые не рвал, ни пачкал и своевременно сдавал в библиотеку. Правда, интересовала его не приличествующая мальчику приключенческая литература, а взрослые научные журналы, альманахи по физике и биологии, брошюры из серии «Знание». Кроме того, исключительно прилежный и вдумчивый Максим Горчаков не умел врать и даже не хотел учиться этому.

Но имелись в подрастающем Горчакове и некие странные задатки, о которых Варвара Николаевна не проговорилась бы противной учительше даже под пыткой. Та упорно жаловалась, что на способного мальчика временами находят приступы рассеянности и даже советовала обратиться к врачу. Ведь это уже даже не рассеянность, если надо три раза громко и строго назвать фамилию ученика над самой его макушкой, чтобы он вынырнул из прострации и обратил на нее свои медленно осознающие реальность серые глазищи. Создавалось впечатление, что Максим Горчаков как бы находился сразу в нескольких измерениях, предпочитая путешествия в неведомых мирах, но старался соблюдать на уроках требуемые нормы исполнительности и аккуратности.

Воспитывала Максима бабушка, дама не теперешней породы, и внук явно пошел в нее. Даже внешне мальчик напоминал фотографии из старых времен, каких-нибудь кадетов, гимназистов, «птенцов» разоренных дворянских гнезд. Черты узкого лица — упрямый лоб, тонкий нос с точным очерком ноздрей, изящно обрисованные губы — были вылеплены аккуратно, тщательно, словно над ними трудился очень ответственный к своей миссии мастер. Светло-русые прямые волосы лежали не так, как у других мальчишек, не торчали, не щетинились вихрами, а падали густой шелковистой волной, при взгляде на которую думалось о парусах бригантин, сочинении стихов при свече, каких-то гимназических балах и дуэльных подвигах.

Варвара Николаевна видела в лице внука чудесно возродившиеся черты своего мужа и тайно была убеждена, что растит необыкновенного мальчика.

Надо отметить и то, что взрослые не рассказывали Максу сказок, он сочинял их сам. Причем, не по образцу детских книжек с зверюшками и волшебниками. Максим мог живописать ощущения срубленного дерева и объяснить в тонкостях, что чувствует распиленный на чурки дворовый тополь, как тоскуют продолжающие зеленеть почки на уже мертвых, сваленных в кучу ветках, которым предстоит вскоре погибнуть, в то время как оставшиеся культи стволов дают мощные боковые побеги. У него выходила длинная и волнующая история с недетской, если задуматься, философией. Позже, когда Максим открыл для себя законы устройства мира, описанные в научных журналах, героями его рассказов стали атомы и молекулы, процессы существования Вселенной и биологических организмов. Он уверял, что понимает растения и животных, а пару раз бабушке удалось застать внука, беседующего со старым буфетом.

— Потерпи еще немного, — уговаривал он старые доски, к которым привинчивал новую ручку. — Теперь небольно и очень красиво.

Бабушка понимала, что внук фантазирует, но ни в коем случае не лжет, сообщая ей о своих переговорах с оконными цветами. Надо сказать, что на северных окнах Горчаковых растения чувствовали себя не хуже, чем в ботаническом саду и даже лимон давал раз в год полуторакилограммовый плод. На жалобы учительницы о рассеянности ученика Варвара Николаевна отвечала с достоинством и неким превосходством:

— Он не «отсутствовал на уроке», как вы изволили выразиться, уважаемая. Максим думал. Развитию этого качества я и впредь намерена потворствовать.

Единственное, чем досаждал бабушке внук, это приносимыми в дом животными вплоть до противных, блохастых и лишайных. Однажды на восьмое марта ученик третьего класса Горчаков явился домой с коробкой из-под торта и объявил, что хочет сделать подарки женщинам их арбатской коммунальной квартиры. Женщины собрались в кухне, Максим торжественно открыл «торт». Из коробки прыснули во все стороны шустрые белые мышки, приведя в непонятную панику взрослых теть. Бабушка пыталась втолковать озадаченному внуку, что не все люди любят мышей, крыс, ужей и даже собак.

— Я подумаю над этим, — пообещал он.

И в самом деле переосмыслил свое поведение. Животных в дом больше не носил, начал писать дневники и какие-то заметки о психологии кошек. Потом, в состоянии отроческого брожения чувств, перешел к стихам и фантастическим рассказам, как предположила бабушка, наткнувшись на смятый черновик со словами: «В разверзтом хаосе дрожала плоть живая...»

Предполагалось, что из вдумчивого жалостливого мальчика вырастет фанатичный зоолог, проводящий сутки у клеток с подопытными крысами или беременными черепахами, а на крайний случай — гуманитарий с природозащитным уклоном. Так оно, вероятно, и получилось бы, если б в седьмом классе не появился за партой Максима новый сосед — Лион Ласкер. По физическому статусу новичок мог сойти и за десятилетнего, но на контрольных по физике и математике, а это была очень серьезная школа, щелкал задачки за половину класса. Может, поэтому вечно насморочного, узкоплечего Лиона, проходящего в школьных кругах под кличкой Ласик, зауважали самые продвинутые в спорте и внешкольных потасовках качки. Но, скорее всего, из-за того, что тщедушный Ласик отличался чрезвычайной драчливостью, не перенося малейшего проявления несправедливости. Похож он был на изображение мальчика Пушкина в старом журнале «Огонек», где потомок арапа Петра Великого вышел в рыжей цветовой гамме. Та же победная задиристость горела в его выпуклых глазах, и на челе угадывалась печать грядущих свершений.

Соседи по парте, оказавшиеся соседями по двору, подружились сразу и навсегда, взахлеб, с полным осознанием невозможности разлуки. Длинный, сутулящийся от застенчивости Максим и медноволосый, подвижный, как обезьянка, коротышка Ласик составляли забавную пару. В десятом классе Лион принес Максу повесть под названием «Роковые яйца» и на следующий день поинтересовался:

— Теперь тебе ясно, что надо делать?

— Истреблять гадов, — отвечал Максим, понявший историю о расплодившихся под влиянием фантастического красного луча хищных рептилиях как антисоветскую аллегорию.

— Верно, — терпеливо согласился Ласкер. — Истребим. Но вначале изобретем гиперболоид, влияющий на живые организмы. Смекаешь, Эйнштейн? — Он принял позу вдохновенного лицеиста, читающего стихи Державину, и объявил: — Мы будем поступать в Физтех!

Друзья были приняты на радиофизический факультет. Максим начал учиться с въедливым интересом, но до поры до времени ничем не выделяясь. Это был высокий, худой юноша с голубыми тенями вокруг прозрачных, задумчиво-растерянных глаз, напоминавших девушкам Ихтиандра — Коренева, который заблудился в пугавшем его южном городе. Девушкам такой тип нравился, но почему-то об этом понимавший язык вещей Максим катастрофически не догадывался.

На третьем курсе в студенческих рядах произошли обычные брожения — возникли брачные пары, окольцованные девушки взяли отпуск по беременности, а наиболее серьезный контингент задумался об узкой специализации. В судьбу Максима ворвался ветер перемен. Во-первых, к нему пришла общеинститутская известность как участнику КВНовской победы, во-вторых, им заинтересовался сам Питценкирх и, в третьих, он влюбился в Торсиэлу Инкину.

Каждое из событий относилось к разряду «из ряда вон», и столпились они, как часто бывает, в преддверии Нового года. Еще осенью в процессе подготовки КВНа к Горчакову небрежно подрулил старшекурсник Гена Амперс, капитан команды «Веселых и Находчивых», и забросил удочку насчет посильного участия в игре. Не поющий и не танцующий, но активно пишущий «в стол» Максим был настолько тронут вниманием, что обещал свою помощь. Он сочинил лирическую поэму, посвященную воспоминаниям о детских елках. Как потом выяснилось, Амперс по поручению комсомола осуществлял наиболее широкий охват студенческих масс общественной работой, предлагал поучаствовать всем чисто формально и на энтузиазм Горчакова не рассчитывал. Но именно поэма Горчакова о елке «И воскресенья не будет...» заняла в разделе «домашнее задание» основополагающее место.

Текст потряс институтскую общественность и привлек к Горчакову внимание дам. Но его сердце уже было занято. Присутствуя на репетициях КВНа, автор лирического хита обратил внимание на волшебную девушку, изображавшую то бледную непманшу-кокаинистку, то профессоршу из кинофильма «Весна», и главное — «женщины той очарованный лик», что в хвое ветвей затерялся. Наверняка он был последним, кто еще не влюбился в Торсиэлу Инкину — испанку по бабушке, певунью, красавицу, соблазнительницу по природе, дочь декана по счастливому стечению обстоятельств.

На банкете в клубной части ВУЗа, посвященном блистательной победе в КВНском турнире, Амперс, обняв за плечи смущавшегося автора, произнес тост в его честь, а на медленный танец Максима пригласила Торсиэла, одетая в умопомрачительно обтягивающее серебряное платье. Девушка пахла флорентийской весной, легкие руки, лежащие на плечах Максима, чуть поглаживали его лохматый свитер из собачьей шерсти.

Не стоит и говорить, что написанные в ту ночь стихи были посвящены Торсиэле, причем в финале звучало утверждение, что все, отныне сотворенное автором в поэтическом плане, будет брошено к ногам прекрасной дамы.

Максим находился в витающе обморочном состоянии, когда случилось невероятное — на него обратил внезапное и странное внимание профессор Питценкирх! Если бы в заводской самодеятельности собрались ставить нечто из Герберта Уэллса и воспользовались завалявшимися костюмами областного драмтеатра, увлекавшегося пьесами Ибсена, то образ шизанутого ученого вырисовался с портретной убедительностью: лохматые брови над глубокими, безумными глазами, редкая, жестко торчащая поросль вокруг могучего, шишковатого лбом и костюм эпохи франко-прусской войны, не знавший ни стирки, ни чистки. Каждое студенческое поколение складывало анекдоты о законсервировавшемся с момента получения Сталинской премии Питценкирхе. Из уст в уста передавались целые прикольные саги об удивительных открытиях ученого, затерянных в результате природных и общественных катаклизмов. Относились к нему как к чучелу какого-нибудь вымершего реликта в палеонтологическом музее и называли, естественно, Птицын-Крик или просто — Крик. Профессор вел чисто символический короткий семинар под названием «Перспективы разработки интеллектуальной нейроподобной транстелепатической системы», за которым скрывалась клиническая бредятина в пародийно-наукообразной форме.

Питценкирха считали тронутым от рождения, заполученные им титулы относили к антинаучным проискам времен культа личности и теневым сторонам деятельности сумасшедшего. Ссылки на его труды порочили репутацию молодых ученых и озадачивали зрелых. В отношении всего этого профессор пребывал в полном неведении. Студентов и вообще людей Птицын-Крик не видел в упор, проживая в собственной самодостаточной интересности.

И вот этот самый Крик буквально вцепился в незначительный труд, представленный влюбленным, а потому изрядно свихнувшимся Горчаковым к его семинару. Потряс отпечатанными на машинке листами, произнес нечто грозное и непонятное перед обомлевшими слушателями, потом увлек избранника в пустой кабинет и долго беседовал с ним при закрытых дверях.

— Кранты. Ты пропал, старик, — сказал другу поджидавший его в коридоре Лион. — Все уже знают о твоей вербовке Криком. Не отмоешься. Со здоровой научной репутацией покончено.

Максим смотрел с мучительным непониманием:

— Ты о чем, старина? Извини, не врубился, совсем крыша поехала. — В его глазах сверкнула веселая сумасшедшинка.

Лион достал платок и опасливо прикрыл ротоносовые отверстия:

— Я предвидел, что это заразно.

Максим не подозревал, что сближение с реликтовым профессором означало для него начало новой эпохи — эпохи закрытых дверей и странных метаморфоз.

Прежде всего несгибаемый правдолюб Горчаков превратился в Сирано де Бержерака — самого отчаянного мистификатора в «науке страсти нежной», не считая Олимпийских богов. Гена Амперс вдруг пригласил Максима в новую кооперативную «тошниловку» под названием «В гостях у Дракулы» и за «гуляшом по-вампирьи» признался, что связан с Торси Инкиной прочным любовным чувством, но так и не сумел достичь в своих отношениях с требовательной дамой высоты подлинно поэтических отношений.

— Понимаешь, я не создан для лирики. Приколы — сколько угодно. Могу даже с откровенной пошлостью о самом святом, — признался Гена. — А Торси нужны порывы... Я уже всех классиков исцитировал. Королева не удовлетворена. Требуется самостоятельное неординарное творчество. — Он с надеждой заглянул в Максимовы глаза. — Ты ж все равно для своей дамы сочиняешь интимную лирику. Мне нужен второй экземпляр. Конфиденциальность гарантируется.

Максим подавился маслиной и долго сопел в салфетку, снося Амперсовы удары между лопаток. Он знал, что должен тут же рассказать Амперсу о личных чувствах к девушке и объяснить нелепость поступившего предложения. Но сильнее всего ему хотелось скончаться на месте от удушья, вызванного спазмом дыхательных путей. Трагедии, однако, не произошло. Не вырвалось и признание. Амперс так и не узнал о подлинных муках работавшего на него поэта.

«Что поделаешь, если она полюбила другого? К чему ей или Генке излишняя информация о чужих чувствах? И есть ли у Торсиэлы другой способ заполучить уже существовавшие, ей одной предназначенные стихи? К чему ей правда, которая как чистый элемент выступает лишь в точных науках и то в виде абстракции. В реальности же является сложным соединением, включающим кучу примесей» — примерно так думал обреченный на пожизненное одиночество поэт.

«В жизни надо уметь крутиться. Что я стану делать, если она влюбится в какого-нибудь пустозвона вроде Горчакова, умеющего обольщать слезными романсами? Да и будет ли у Торси иная возможность заполучить столь желанную ее сердцу поэтическую дань? А наивняк типа Горчакова для того и существует, чтобы им умело манипулировали вдумчивые индивидуумы» — так думал обманувший Максима Амперс.

Продукция Максима имела большой успех у Торси и помогла капитану «Находчивых» завоевать ее сердце. Завершилась эпопея стихом, обещавшим даме пожизненное поклонение, и спровоцированной этим поэтическим всплеском женитьбой Амперса.

Пятый курс шел к концу, и освободившийся от любовной зависимости Горчаков целиком отдался Крику. Под руководством ожившей мумии он написал диплом, поставивший в тупик компетентную комиссию. Его обсуждали при закрытых дверях. Результат оказался неожиданный — Горчакова рекомендовали в аспирантуру.

Говорили впоследствии о том, что Крик на своих руках внес любимчика в науку и «в гроб сходя, благословил». Успел еще завещать личный архив последнему ученику с полным указанием паспортных данных. Но, несмотря на это, бумаги к Горчакову не попали. Они попали в КГБ, откуда в институт пришло заключение экспертов о том, что разработки профессора Питценкирха научного интереса не представляют.

Тема диссертации Максима была засекречена, к нему прикрепили руководителя из смежного научного подразделения и объяснили всю серьезность изысканий в сугубо экспериментальной области взаимодействия биологических объектов с высокочастотными полями. В это время Максим ощущал себя потерянным и двигался ощупью, как слепой. Дело состояло в том, что его покинул Лион.

Произошло обидное недоразумение. Ласкера, с пеленок обещавшего сделать крупную научную карьеру, в аспирантуру не взяли, поскольку он интересовался близкими Горчакову проблемами, но Горчаков, по мнению преподавательского состава, интересовался глубже и смелее.

Лион с самого начала относился крайне ревниво к патронажу Крика, к нелепой увлеченности Максима его бредовыми идеями и писал работу по опровержению этих идей. Возможно, что-то сдвинулась в научных кругах в результате «перестройки», но именно разработка, ниспровергающая основы классических теорий (т. е. Горчаковская), а не их защищающая (Ласкеровская) заинтересовала не скрывавших теперь своих нетрадиционных научных ориентаций физиков.

Лиона тут же после защиты диплома взяли работать в очень крутой «почтовый ящик», находившийся в Подмосковье и называвшийся Воинской частью номер икс. Аспирант Горчаков зачастил в Институт медико-биологических проблем, где под руководством соруководителя проводил эксперименты на животных. Наработанные им материалы к диссертации содержались в папке с печатью, хранившейся в сейфе. На защите при закрытых дверях присутствовало три человека, имевших доступ к секретной документации. По завершению защитившемуся аспиранту сказали: «Спасибо. Диссертацию сдайте». И предложили работу, о которой Горчаков обещал подумать до сентября.

Стояло необычно жаркое, пыльное московское лето. Даже вечером, при свете тяжелых фонарей, по Арбатскому променаду шаркали люди во вьетнамках и майках, испуганно косились на гармониста, одетого под Василия Теркина — в солдатскую шинель и ушанку, бросали монеты в стоящую на тротуаре каску. Максим сидел за старым письменным столом в сумеречной прохладной комнате и слушал отдаленные разливы гармони: «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист...» Думать и делать что-либо не хотелось до такой степени, что даже тошнило.

— А у меня пивко холодное, брюхо голодное! — рявкнул, впрыгнув в дверь, с цирковым поклоном Лион и предъявил сумку, звенящую стеклотарой. Через час друзья ехали на электричке по ярославскому направлению, а черед два — лежали в траве, расстелив газету с португальскими огурцами, немецкой колбасой и темными бутылками бельгийского пива. Дело происходило в парке, прилежащем к воинской части Ласкера. Но сверчание в траве и появление огромной луны из-за темных деревьев создавало ощущение сибирской глухомани и обязывало к принятию важных решений.

— Ты ничего не понял, браток. Крик — голова... — сказал Максим, круто переходя от обсуждения отношений с женским полом к больному вопросу.

— Голова, — с тяжким вздохом согласился Лион. Он уже красочно описал имеющихся в его распоряжении местных дам и выслушал заявление Горчакова о его чувственной неуязвимости после разочарования с Торсиэлой. — Крик — голова. Ты — молоток. Ласкер — полный чудило. Таковы на сегодняшний день жизненные итоги.

Лиона развозило даже от пива. То есть обмирала часть мозга, заведовавшая речью, а остальные вроде даже активизировались. В шахматы он мог играть с чемпионским результатом даже после хорошей дозы водки. Зная эту особенность друга, Максим принял его заявление всерьез, несмотря на нарушения дикции и лаконичность формулировок. Сам же он находился со спиртным в неопределенных отношениях. Иногда его подкашивало после двух глотков вина, а бывало, что водка лилась как вода, не производя никакого заметного впечатления. Поэтому процесс возлияний он воспринимал как ритуальную процедуру общения, а пиво употреблял из вкусовых соображений.

— Я ведь пытался тебе объяснить еще в самом начале... Могли бы работать над темой вместе, — сказал Максим.

— Зря пытался. Я завистливый, тщеславный. Обида затмила мой разум. А про гениальность Крика допер только здесь. — Лион сел поближе к Максиму и сделал огромные арабские глаза: — Слушай, малыш, тут такое сумасшедшее дело закручивается!

После этого заявления Лион говорил час, все лучше владея языком и вдохновляясь. Оказалось, что в его чрезвычайно оснащенном «ящике» занимаются строго секретной темой. Что получает группа разработчиков самые передовые технологии, а руководитель отчитывается непосредственно главе государства.

— Меня тоже после защиты комитетчики к сотрудничеству привлекали. Заманивали широкими возможностями в сфере зарубежного технического шпионажа. Опять-таки по интересующей нас теме. Говорили, что если «там» сделают аппарат первыми, то воротилы ВПК превратят нас — граждан свободной страны — в рабов. Ха! Будто без генератора им не обойтись.

— Макс! Ты не хрена не врубаешься! Его ни в коем разе не могут сделать «там»! Его должны сделать мы! — Лион вскочил, заслоняя луну своим подростковым торсом. Светящимся ореолом стояли над крупной головой жесткие патлы. — Подумай, зачем провидение свело нас за одной партой и почему мы спаялись, как термопара? Твоя запредельная интуиция, нечеловеческая бескомпромиссность, не позволяющая даже подсознательно подтасовывать факты, и моя железная логика! Только мы, Макс! Только мы можем осуществить это. Вспомни, к чему мы стремились?

— Мы хотели изобрести нечто такое, что могло бы помочь всем... Мне было тринадцать, когда я затеял на чердаке приют для бездомных животных. На Ленинских горах жила одичавшая собачья стая. — Голос Максима звучал блекло и монотонно. Он сидел, обняв колени руками и подставив лицо лунному свету. — Я наблюдал за ними, знал, что должны появиться щенки. А когда приехал, чтобы забрать, было поздно... Есть такие специальные отряды, которые отстреливают бездомные стаи... На траве была кровь, в яме скулил недобитый, спрятавшийся пес. Он был старый и умный, с седой мордой и боевыми шрамами на худющем дрожавшем теле. И он смотрел на меня... Я понял многое. Нет! — Максим встал, опрокинув «стол». — Нет! Этого не должно быть. Люди не могут быть такими. Когда они убивают себе подобных, то играют в свою игру. Но уничтожать младших... — Горчаков чувствовал, что его развезло от пива или от свежего воздуха, но сдерживать пафос не хотел.

— И я об этом! Пойми же — мы можем, да, можем помочь всем. Помочь людям стать людьми. — Лион долго сопел, вглядываясь в лицо Максима. Потом шумно высморкался и признался, что подослан шефом с целью заполучить в отдел Горчакова.

Молчали долго, слушая стрекот кузнечиков, далекий лай и ни о чем не думая. Лишь ощущали, как незримое и могучее течение подхватило бренные тела, унося в Великое неведомое...

...Через месяц в светлой комнате Института икс над столом склонились две головы — рыжая и русая. Лион и Максим изучали архив Крика.

— Что, парни, хорошие я вам бумажки достал? — улыбнулся Шеф и подмигнул добрым голубым глазом.

Началась пора самозабвенного погружения в тайны научного Зазеркалья. И продолжалась она чуть более трех лет. Опытный образец прибора уже был собран, проводились опыты на животных — тема двигалась к блистательным результатам. Однажды Максим уехал в Москву хоронить отца и больше в институт не вернулся. Он словно отбыл положенный по распределению трехгодичный срок и направился к другим берегам. Лион случайно узнал, что Горчаков, не сказав ему ни слова, оформил все бумаги по увольнению!

— Такова хваленая честность Горчакова, — скорбно покачал головой разыскавший вскоре после этого друга Лион.

— Ты же ни о чем меня не спрашивал.

— А теперь вот задаю вопрос прямо в лоб: какая блоха тебя укусила? Завербовался в Массад? Или ушел в кришнаиты? — клокотал справедливым гневом Лион. — Объясни, будь так любезен. Ну, дурак я — не понял.

Максим взглянул с отстраненным сожалением и словно против воли вымолвил:

— Беги оттуда, Ласик... — Он был какой-то заторможенный, но явно не спившийся. В глубоком вздохе обозначилась неизбывная похмельная тоска: — Хотя это тоже не выход. И. похоже, его вообще нет.

— Не нужен нам выход! От удачи не бегут. Пойми — другим путем ты не сможешь никого защитить! — уже сознавая, что убедить друга не удастся, что случилось необратимое расставание, жалея себя, жалея Максима и злясь на неведомый фатум, горячо восклицал Лион. — Мы очень маленькие, старик.

— Маленьким быть противно. А Богом — нельзя, — отрубил Максим тихо, но с бесповоротной убежденностью.

Лион ушел, потеряв, как полагал, лучшего друга. Промелькнули пять лет. Максим и Лион ни разу не виделись и даже не общались по телефону. Но не было дня, чтобы рыжий, вертлявый, как мартышка, Ласик, не являлся внутреннему взору Максима. Являлся же он с целью поспорить особенно охотно во время прогулок или сидения на «камне размышлений».

... — Кыш, старина. Не собираюсь я спасать эту козу. И вообще, ты очень многого не знаешь, чтобы делать подобные выводы, — сказал Максим, поднимаясь. И энергично стал взбираться на Второй холм, с которого уже открывался вид на родную деревню. Солнце давно затонуло в круговороте мрачных, бурно несущихся по каким-то важным надобностям туч. Мир осиротел, являя взору свою сирую бесприютность.

Деревня Козлищи состояла из шести домов, разместившихся вдоль озера. От двух из них остались только торчащие из пепелища печи, другие давно были заколочены. Крайнее хозяйство, включавшее сарай, хлев и двухоконный сруб, принадлежало теперь Максиму Горчакову. С холма было видно шиферную крышу дома и щепой уложенную, всю дырявую, сарая. Хлев и вовсе растащили по бревнышку рыбаки для костров.

Деревеньки, большей частью брошенные, располагались на территории совхоза «Глубокое» негусто. На куске земли размером с Москву, состоящем из озер, лугов и редких лесков, проживало по самым праздничным подсчетам, когда наезжали к аборигенам дети и внуки, сто восемьдесят душ. Мужичишки — беспробудная пьянь, добряки, рыболовы. Бабы — сплошные старухи. Даже те, кому, по сведениям зав. столовой Виолетты, было всего под сороковку.

Взобравшись на холм, Максим поднял капюшон куртки — ветер здесь свистал как на капитанском мостике, аж земля из-под ног уходила. Щен заворочался и полез наверх, тычась мордочкой в шею. А потом стал лизать ее теплым шершавым языком.

Максим достал и рассмотрел свою собаку. Черный с рыжими подпалинами, голым розовым животом и блестящими, мутноватыми еще глазами, комочек плоти явно хотел есть.

— Потерпи, дорогой. Хозяин тебе попался зажиточный. Колбасу и молоко гарантирую. Хочешь молока?

Решив сократить путь, он свернул на едва заметную среди сухого бурьяна тропку и быстро зашагал к дому. Воображал, как жарко растопит русскую печь, постелет возле нее Лапе старое пальто и размочет в тарелке с молоком хлебный мякиш.

Вначале Максим учуял запах гари, а подняв голову и присмотревшись, увидел дым — черно-белый, густой, разметанный ветром над озером. Тут же сообразил — горит его дом, и понял, что давно ждал этого. Ждал, но так и не продумал необходимые действия. Что делать-то, что? Бежать с ведром к озеру? Звать на помощь?

— А, черт! — Задыхаясь в дыму, Максим прорвался к своей усадьбе. Кашляя и обливаясь слезами, остановился в полной растерянности.

Кто-то крепко взял его за локоть и потащил в сторону.

— Ты ж, мил человек, с подветренной стороны стань! Иль в огнище сигануть тщишься? Так незачем, сгорело все, — рассудил спокойный, хрипатый голос.

Максим смотрел не на советчика, а на забор. Забор, поставленный собственноручно летом, был цел, за ним, невредим, с двумя яблонями под окнами, стоял дом. Густо дымилось, потрескивая, пепелище, оставшееся на месте сарая. Старенькое чужое жилье с грустным лицом от низеньких окон и нахлобученной крыши показалось Максиму родным, будто тут он вырос, бегал босым по утреннему лугу к озеру, взрослел, подчинивая хозяйскими руками дедовское строение, собирая в сентябре крупную крепкую антоновку, курил за сараем первую сигарету...

— Ну чего ж ты пугаешь, змий? — упрекнул он топчущегося рядом мужичка и тут только, приглядевшись, воскликнул: — Ласик!

Узнать Ласкера было непросто. В рыжевато-пегой крестьянской бородище, вязаной шапке, надвинутой до лохматых, ржавых бровей, в живописно драном сельском прикиде он тянул на закоренелого бомжа. Вот только круглые очки, то ли стильные, то ли допотопные, не очень вязались с обозначившимся образом.

— Какими судьбами, чертяка?! — Хлопнув рыжего по плечу, Максим протянул руку.

— Пусти его, — сдержанно ответив на рукопожатие, посоветовал тот, взял щенка и поставил на песчаный откос. Пес тут же присел по малой нужде. — Ишь, натерпелся... Я, собственно, к себе добирался. А домино-то заколочен. Топор найдется?

— Эй, господин Ласкер, у тебя с головой совсем плохо. Столкнулись мы с тобой на краю света, как вижу, нежданно, при столь волнующих обстоятельствах — и разбежались? Полагаешь, я тебя прямо так отпущу в промозглую избу без соответствующего дознания и праздничного обеда? У меня щи имеются. И наливка черничная... — Максим подозрительно посмотрел на неопределенно топчущегося человека и предупредил: — Вопросов задавать не буду. А в том, что случилось, винюсь.

— Уговорил. Озяб я. — Рыжий прихватил щенка и поднял на Максима смущенно улыбающееся лицо. — Да и любопытно мне все же, что за фрукт такой сей гостеприимный селянин.