Газетная школа

В Москве, на Большой Садовой улице стоит пятиэтажный «доходный» дом, который в 1906 году был построен для табачного фабриканта-миллионера по фамилии Пигит. Этот дом многократно увековечен Булгаковым — в рассказах, фельетонах и очерках (1922—1924), в романе «Мастер и Маргарита» (1940). В 80-е годы дом стал своеобразным музеем: фасад его и интерьер лестницы шестого подъезда, где находится квартира № 50, украшены рисунками и надписями, которые сделаны поклонниками Булгакова.

В одной из комнат тогда еще ничем не знаменитой коммунальной квартиры поселился в конце 1921 года Булгаков с женой. Этому предшествовали долгие скитания и страдания. В очерке «Воспоминание» (1924) Булгаков пишет: «...у меня было пять знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза на стульях и один раз — на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время». Прописаться в доме помогла Булгакову Н.К. Крупская: в отчаянии тогда он обратился к ней за помощью. И только ее подпись воздействовала на осатаневших пьяниц из домоуправления, вымогавших взятку. А на взятку просто не было денег.

Устроиться на работу было так же нелегко, как и обрести хоть какое-нибудь жилище. В фельетоне «Москва 20-х годов» (1924) Булгаков писал: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое».

Вскоре основной работой стала журналистика. Фельетоны, очерки, рассказы Булгакова — под различными псевдонимами, иногда и под собственным именем — стали появляться в газете «Накануне» (она издавалась в Берлине эмигрантами, желавшими сотрудничать с новой властью в России, и потому поддерживалась в официальных советских кругах) и в массовой рабочей газете железнодорожников «Гудок».

Дом на Большой Садовой впервые стал булгаковским «героем» в рассказе «№ 13. — Дом Эльпит — Рабкоммуна» (1922). Здесь изображена история дома, где некогда проживала «шикарная» публика, где поддерживался идеальный порядок усилиями «гениальнейшего из всех московских управляющих». Но после революции прежних жильцов выселили или «уплотнили», и была организована «рабочая коммуна». Даже гений-управляющий, оставленный в полуподвале на должности смотрителя, с неимоверной изворотливостью спасавший дом в условиях полного разгильдяйства, не смог уберечь его от неизбежного конца. Дом сгорел в февральские морозы, когда поддерживать паровое отопление стало нечем и жильцы стали сооружать в комнатах жестяные печки — «буржуйки». Потрясающая картина чудовищного пожара — художественное преувеличение. На самом деле пожары в доме были, но он уцелел. Однако художник имеет право на гиперболу: за судьбой «рабкоммуны» (слово имеет явный подтекст) видится судьба Москвы и всей России.

В этом раннем рассказе появились многие мотивы, которые будут развиваться в последующих произведениях Булгакова; здесь возник и образ Аннушки Пыляевой, который встретится еще не раз, — «бич дома», это она стала по своей темноте и настырности виновницей пожара.

Еще через год квартира № 50, которая явилась для Булгакова прямо символом советского жилища, была живописно изображена в фельетоне «Самогонное озеро» (1923). Вот его начало: «В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое желание, и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил я это потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ею сына Шурки.» Но тишина через 15 минут обрывается, и далее действие развивается вихрем, как в современных боевиках или фильмах ужасов. Двигателем событий служит самогон, который производит искусница этого дела Сидоровна, — «зверь самогон!» В десять с четвертью ввалился некий Иван Гаврилыч. Исступленно воя и причитая, он начал заживо обдирать петуха. Петух, у которого «па лице была написана нечеловеческая мука», жутко кукарекал; его спас находчивый автор на глазах у остолбеневших жильцов. А потом всю ночь и все Светлое Воскресенье в квартире бьют стекла, мужья лупят жен, являются слегка пьяные, мертво пьяные и в страшном состоянии работники домоуправления, идут танцы под гармонь...

«В 8 час. вечера, когда грянул лихой матлот¹ и заплясала Аннушка, жена встала с дивана и сказала:

— Больше я не могу. Сделай, что хочешь, по мы должны уехать отсюда.

— Детка, — ответил я в отчаянии. — Что я могу сделать? Я не могу достать комнату. Она стоит 20 миллиардов, а я получаю четыре. Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.»

Это было время НЭПа (повой экономической политики), когда допускалось и поощрялось частное предпринимательство, стала оживляться экономика, появились новые богачи — так называемые «нэпманы»... Булгаков писал матери осенью 1921 года, вскоре после приезда в Москву: «Идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям... Работать приходится не просто, а с остервенением,... иначе погибнешь. Среди погибших быть не желаю...»

Быт Булгакова в первые московские годы оставался столь нищенским, что даже на похороны матери, которая скончалась от тифа 1 февраля 1922 года, он не сумел поехать.

Но постепенно имя писателя стало приобретать известность. В редакции «Гудка» возник своеобразный клуб, где собрались талантливые молодые писатели: Юрий Олеша, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров. Часто заходили в гудковский «клуб» Исаак Бабель, Константин Паустовский. Расширялись литературные связи Булгакова, его стали приглашать в журналы, например, в «Красный журнал для всех», где появились такие шедевры молодого писателя, как «№ 13. — Дом Эльпит — Рабкоммуна», «Ханский огонь» (1924).

В газете «Накануне» Булгаков печатал преимущественно очерки сатирического характера — вроде «Самогонного озера». Здесь же публиковались и ранние рассказы писателя и в их числе — «Псалом» (1923), где ясны черты зрелой булгаковской прозы и драматургии. Это четыре с половиной страницы разговоров рассказчика с малышом Славкой — лет шести-семи — и его мамой Верой Ивановной. И в них уместились три характера, раскрытых необычайно топко и глубоко.

В «Гудке» шли в основном булгаковские фельетоны, основанные на письмах и заметках с мест. Здесь вызревает мастерство сатирика-фантаста, который, опираясь на реальные факты, творит мир столь же невероятный, сколь и достоверный. Вот, например, фельетон «Охотники за черепами» (1924). Ему предпослано в качестве эпиграфа сообщение рабкора (рабочего корреспондента) о том, что начальник охраны станции Москва Белорусско-Балтийской железной дороги издал приказ, обязывающий каждого охранника изловить и «запротоколировать» не меньше четырех злоумышленников в месяц. «В случае отсутствия таковых нарушители приказа увольняются». Рождается сплав документа и выдумки, факта и обобщения — и фельетон-однодневка обретает глубокий смысл. Начальник, прозванный за храбрость Антипом Скорохватом (образ по духу гоголевско-щедринский), внушает своим подчиненным: «Какого черта вы лопаете белорусско-балтийский хлеб? Кончится все это тем, что вас всех попрут в шею со службы, а вместе с вами и меня. Огромная такая станция — и никаких происшествий! А ежели начальство спросит: сколько, Антип, ты поймал злоумышленников за истекший месяц?..

— Нету их, — тоскливо запел помощник, — откуда же их взять? Не родишь их!

— Роди! — взвыл Антип, попирая законы природы. — Гляди! Посматривай! Идет человек по путям, ты сейчас к нему. Какие у тебя мысли в голове? Ты не смотри, что у него постная рожа и глаза, как у педагога. Может, он только и мечтает, как бы пломбу с вагона сковырнуть.»

Подозрительность, «чтение мыслей», «плановая» ловля злоумышленников еще только начиналась в стране. Но Булгаков заглядывает в будущее, уже недалекое, когда этот психоз станет всеобщим. Первой жертвой становится вагонный мастер Щукин, чей пес порвал штаны одному из охранников, когда они лазали под вагонами. «Поймать и убить! Убить на месте!» — кричит предводитель. «Кого — мастера или пса?» — спрашивают подчиненные. И в самом вопросе выражается дух эпохи. «Мозгами думайте! — разъясняет Антип Скорохват. — Пса. И мастера ущемить: покажи мандат на предмет засорения станции дикими зверями.» Пса убить не удалось, хоть охранники и обстреляли его. Но мастера Щукина спасла только счастливая звезда: «пуля проскочила у него между коленями».

Высшее начальство, узнав об Антиповых подвигах, пожурило его в телеграмме, но подписалось так: «Любящее тебя начальство».

То, что сумел Булгаков сделать в очерках, рассказах, фельетонах двадцатых годов, поражает не только быстро растущим мастерством, но и необычайной смелостью. Он сумел высказать все, что думал — прямо, намеком, «эзоповой речью», подтекстом, который всегда доходил до отзывчивого читателя.

Представляет интерес сопоставление публикаций Булгакова в периодике с его дневником. Дневник этот, вместе с рукописью повести «Собачье сердце» (1926), был отобран у писателя в мае 1926 года, когда сотрудники советской охранки — ГПУ — провели у него обыск. Только через три года, после неоднократных просьб Булгакова и с помощью Горького, материалы были возвращены. Дневник был Булгаковым уничтожен. Но недавно, когда стали постепенно открываться тайные архивы, копия дневника, снятая в ГПУ, была разыскана и опубликована (впервые — в 1992 году).

Дневник раскрывает широту интересов писателя, его политическую зоркость, здесь постоянно звучат размышления о себе, о писательской судьбе в советской России. Отсюда идут нити к автобиографическим образам Мастера («Мастер и Маргарита»), Максудова («Записки покойника»). Но замечательно, что никакой потаенной жизни у писателя нет. Он искренен и в дневнике, и в творчестве. И поразительно стоек в трудных обстоятельствах. «Среди моей хандры и тоски по прошлому иногда, как сейчас, в этой гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю», — так записывает он, уверенно и горделиво, 2 сентября 1923 года. И тут же добавляет: «Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду.» Его нередко посещают сомнения: «В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе была причиной этого. Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить», — записывает он 26 октября. А 6 ноября говорит себе: «Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем.»

Любопытна еще одна особенность дневника, во всяком случае, его сохранившейся части (некоторые страницы, как обозначено в публикациях, вырваны — видимо, самим Булгаковым и ранее, чем дневник попал в ГПУ). Здесь много о событиях общественных, но о событиях личной, интимной жизни записи крайне скупы или вовсе отсутствуют даже в тех случаях, когда они кажутся неизбежными. Так, в августе—сентябре 1924 года произошло его сближение с Л.Е. Белозерской и расставание с Татьяной Николаевной. В дневнике есть записи о Любови Евгеньевне, о посещении вместе с нею театра, о поисках жилья для нее. Ни слова о Татьяне Николаевне. И далее она исчезла из жизни Булгакова, никогда не напоминала о себе; ее поздние (в 70—80 годах) воспоминания — правдивые и доброжелательные — появились не по ее инициативе.

В дневнике, в письмах Булгакова к родным, ничто как будто не предвещает разрыва с той, которая оставалась его ближайшим, заботливейшим другом на протяжении почти двенадцати лет. Напротив, матери и сестре Надежде Афанасьевне он пишет о Тасе (домашнее имя Татьяны Николаевны) в самое тяжкое время (конец 1921 года): «Таськина помощь для меня не поддается учету»; «Счастлив только, когда Таська поит меня горячим чаем».

Допустимо полагать, что Булгаков в дневнике, да и в письмах умолчал о том, что остро переживал как свою вину. Косвенно это подтверждают воспоминания С.А. Ермолинского, одного из ближайших друзей писателя в этот период. Он пишет о Л.Е. Белозерской, приехавшей в 1924 году из-за границы: «Она явилась перед ним как из другого мира..., околдовала его — то что Герцен называл «кружением сердца», когда отступает разум, умолкает совесть и не хочется оглядываться назад.» И далее мемуарист рассказывает, что Булгаков уклонялся от расспросов о Татьяне Николаевне. «Но я убежден, — пишет он, — что она продолжала жить в нем потаенно — где-то в глубине, на дне совести.» Поэтому, считает мемуарист, перед смертью Булгаков просил найти Тасю. Но уже было поздно...

Примечания

1. Матлот — матросский танец.