6. Пятница

Наступила пятница — «беспокойный день», как сообщается в заглавии 17-й главы. Пятница — единственный день временно́го совпадения в параллели Москва — Ершалаим.

Соотнеся московские события с романом мастера, мы заметим продолжение «темы Иуды», а именно — странствие «нечистых денег», оборачивающихся бумагой: так странствует мешок с деньгами, полученными Иудой за выдачу Иешуа Га-Ноцри, от Каифы к Иуде, от Иуды к убийцам, от них — к Афранию, от Афрания — к Пилату.

Подобно Пилату, весь день ведущему разговоры то с Иешуа, то с Каифой, то с Афранием, то с Левием, Воланд с утра пятницы принимает визитеров. И незадачливого дядю Берлиоза, и буфетчика Сокова как следствие этих визитов преследуют невероятные события.

Пятница — самый «мистический» день в романе: во-первых, Иван Бездомный видит во сне продолжение романа мастера — «Казнь». Во-вторых, тема денег во сне Босого тоже варьирует «тему Иуды». При этом Ида Геркулановна выдает властям своего любовника Дунчиля точно так же, как Низа выдает Иуду из Кириафа: мы видим репродукцию романа в романе, но не столько в реальности, сколько в мистическом отражении — Босому все это только снится. Следует отметить, что московские сновидцы уподобляются Понтию Пилату необычностью своих снов, их значимостью. Так, театрализация действительности, неотличимая от спектакля реальность раскрывается во сне Босого. «Казнь на Лысой Горе» переносит Ивана Бездомного в день 14 нисана. Все сны персонажи романа видели в ночь на пятницу; Иван успокоился совсем уже под утро: «последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу» (с. 587).

В пятницу перед читателем возникает возлюбленная мастера, Маргарита Николаевна, которая в эту ночь тоже видела «вещий сон» и которая днем, приехав в Александровский сад, отметила годовщину своего знакомства с мастером. Героиня романа свободна на «три дня», ее поведение никем не контролируется, так как муж уехал в четверг в командировку, а домработница Наташа всей душой предана хозяйке.

«Черный» негативный аналог — перевертыш ситуации Маргариты — есть и в романе мастера: собирающаяся на прогулку Низа тоже свободна, ее муж «уехал в Кесарию» (с. 728). Имеется здесь и служанка, есть и любовник Иуда, однако о тождестве речи быть не может, ибо при схожести внешних обстоятельств их противоположный смысл очевиден. Тем не менее вновь возникает ассоциация с произведением мастера.

К Маргарите мы еще вернемся, а теперь продолжим сопоставлять события, происходящие в романе Булгакова, с церковными службами Страстной седмицы.

Если пародия на Тайную вечерю возникла уже в начале романа, а чтение Двенадцати Евангелий совпало с накалом страстей в Варьете и повлияло на поведение Ивана Бездомного, то и пятница послужила для возникновения аналогий-перевертышей. В церкви в Страстную пятницу совершаются две главные службы: вынос Плащаницы и ее погребение, знаменующие смерть и похороны Христа. В московских событиях роль «интеллектуального» и «красноречивого» противника Христа отводится Берлиозу (именно его, ситуационно пародирующего Христа, ждали двенадцать писателей); постараемся обнаружить эту пародийность и дальше. Вынос Плащаницы (т. е. смерть Иисуса Христа) совершается днем, в два-три часа пополудни. В пятницу днем дядя Берлиоза «вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве» (с. 613). Булгаков акцентирует подавленность «средних лет небритого человека», Пятнажко («говорящая фамилия», ассоциирующаяся с пятницей), в связи с исчезновением председателя правления, а затем и таинственный уход-исчезновение самого Пятнажко, бледного и «совершенно расстроенного». Символичен плакат, под которым сидел Пятнажко: он изображал «в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке» (с. 613). Здесь отдаленно пародируется скорбь близкого выноса Плащаницы — плакат можно воспринять как иронию по поводу Воскресения из мертвых. С еще большим гротеском церковное действо отражается во встрече Поплавского с Коровьевым в квартире № 50. Коровьев, рассказывая о смерти Берлиоза, блистательно разыгрывает сцену горя. Этот шут «затрясся от слез», которые потоками полились из-под пенсне, он буквально начал «содрогаться в рыданиях»: «Нет, не в силах, нет мо́чи, — шмыгая носом, продолжал Коровьев, — как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, — и тут он исчез из передней» (с. 616). Любопытная деталь: Коровьев несколько раз рассказывает о том, как были сломаны ноги Берлиоза — возможно, это негативно-ироническая аллюзия на Евангелия, в которых утверждается, что голени Христа не были перебиты.

Кощунственно аранжированная тема смерти продолжает звучать в предсказании печальному буфетчику Сокову кончины от рака печени «в феврале будущего года» (с. 625).

Тема «оплакивания», пародируемая Коровьевым и подавленностью Пятнажко, усиливается в слезах Маргариты Николаевны, утром вспомнившей мастера и перечитывающей отрывок из его рукописи. Однако здесь происходит резкое разграничение гротесково-пародийной и трагедийной линий.

Доминантой становятся похороны Берлиоза.

Маргарита «совсем запечалилась и понурилась» (с. 638), и вот тут-то перед нею и появляется траурный кортеж Берлиоза.

Первая существенная деталь: похороны явно скандальные, ибо из гроба украдена голова покойника и потому в выражении лиц присутствующих читается двусмысленность. Второе: кортеж появляется примерно в то время, когда в церкви совершается чин выноса Плащаницы (около двух часов дня Маргарита обратила внимание на странную процессию; кремация Берлиоза назначена на два часа, похороны — на три).

Тело покойника ввиду отсутствия головы пришлось закрыть черным покрывалом — третья важная деталь: символический Гроб Христов закрывается черным платком. Итак, похороны Берлиоза описаны как пародия на церковную службу. Пародийность сплетается здесь с подлинным трагизмом; нездоровый ажиотаж и любопытство участников контрастируют с траурной музыкой. В целом же, как и в Варьете, смерть соседствует со скандалом и зрелищем.

Маргарита невольно вовлекается в число любопытствующих зрителей. Ее печаль усиливается этими похоронами, тем более что ей не ведомы тайные нити, связывающие мастера с покойным Берлиозом.

«Какие странные похороны... И какая тоска от этого "бумса"! Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет! Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?» (с. 639).

Так впервые в романе совершенно отчетливо и конкретно звучит прямое обращение к дьяволу с предложением о продаже души, и исходит оно от Маргариты в момент выноса тела человека, виновного в трагедии мастера и первым встретившего сатану в Москве.

Своим восклицанием-предложением Маргарита выявляет скрытую Фаустову тему в булгаковской «тайнописи». Дьявол окончательно получает возможность подчинить себе мастера через активное желание Маргариты любой ценой узнать о судьбе возлюбленного.

Достаточно одной магической фразы.

Из двух любящих друг друга героев первым пожелал встретиться с Воландом мастер, о чем и сказал Ивану в клинике, но душу предлагает дьяволу Маргарита, ибо ее душой он еще не владеет. Душу свою Маргарита закладывает во имя любви к мастеру; эта мотивация приобретает особо зловещую окраску, становясь негативом жертвы Христа во имя любви.

Но жертва Маргариты — не только «черное» отражение жертвы Христа, хотя ее и можно рассматривать как еще одно доказательство травестий церковно-мистических событий. Она связана непосредственно с Азазелло и древним ветхозаветным обычаем.

Неслучайно именно Азазелло был послан соблазнить Маргариту, психологически готовую на любую жертву ради мастера. Дьявольская компания сначала поймала ее на неосторожной и отчаянной мысли, затем Маргарита оправдала все их планы. В свите Воланда все обязанности четко распределены, и ни Бегемот, ни Коровьев не смогли бы исполнить той роли, которую так удачно сыграл Азазелло.

В Ветхом Завете Азазель — демон безводной пустыни, которому приносилась жертва в «день искупления» (Йом-Кипур), так называемый «козел отпущения». На него перекладывались все грехи народа, и козла отправляли в пустыню, к демону Азазелю. Под пустыней разумелась не только конкретная местность, но и просто «пустое место», небытие, смерть. По некоторым толкованиям, козла сталкивали со скалы в пропасть¹. Поэтому Азазелло принял жертву Маргариты. В апокалипсической «Книге Еноха» Азазель упоминается как один из падших ангелов, научивших земных людей магии, а также врачеванию и использованию косметики². Неслучайно Азазелло дал Маргарите баночку с волшебным кремом.

Когда в доме прозвучал звонок Азазелло, Маргарита уже превратилась в ведьму, а по слову «невидимка» сделалась невидимой.

Не последнюю роль в этом преображении сыграла мазь Азазелло. Мазь, которую применяли ведьмы для полетов на шабаш, упоминается во множестве художественных произведений. О ней говорит Д. Мережковский в романе «Леонардо да Винчи» (2-я часть трилогии «Христос и Антихрист»); В. Брюсов в романе «Огненный ангел» довольно подробно останавливается на этом. В выпущенной в 1880 году книге М. Забылина приводится рецепт аналогичного снадобья: «Колдуны и преимущественно колдуньи, ложась в постель, натирались мазью, состав которой теперь довольно известен; она состояла из следующих предметов специально наркотических. Тут были: аконит, или борец (Aconitum napellus), красавка (Atropa belladonna), белена (Hyoscyamus niger), черемица (Helleborus niger), дурман (Datura stramonium), ведьмина трава (Cicaea lutcliana) и, может быть, множество других, производящих на тело и мозг наркотическое опьянение»³.

Полет Маргариты протекал параллельно ходу земного времени, но от десяти часов вечера (вылет из дома) до полуночи она еще связана с течением времени, хотя сама этого не замечает, поскольку пространство для нее постепенно дематериализуется, раздвигаются границы, увеличивается скорость и перелет совершается вне физических законов.

За те два часа, что отделяют ее от вылета до начала бала, Маргарита успела сделать многое: разгромить квартиру Латунского, искупаться в реке, встретиться на кладбище с Азазелло, познакомиться с Коровьевым, принять предложение стать королевой бала и, наконец, побеседовать с Воландом.

Первое действие Маргариты, ставшей ведьмой, — месть. Она подобна разъяренной и беспощадной Эриннии. Ее месть критику Латунскому Символична: Маргарита уничтожила то, ради чего всю жизнь трудился «похожий на пастора» критик, — его внешнее благополучие, которое обеспечивали вещи. Маргарита, еще в «доведьминский» период мечтавшая отравить Латунского, и впрямь отравила ему разгромом квартиры жизнь, поскольку в душу критика вполз тот жуткий страх, который узнали на страницах романа все столкнувшиеся с нечистью. «Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер» (с. 653).

Пожалуй, это единственное агрессивно-ведьминское деяние Маргариты; дальнейший полет и купание превращают ее из ведьмы в «королеву французскую», что впервые открылось летящей за ней следом домработнице Наташе.

Полет Маргариты к Воланду отнюдь не хаотичен. Цель купания в реке — переход на новую ступень, и даже для обознавшегося вначале толстяка она становится «светлой королевой Марго». Но для приобщения к сатане этого недостаточно: Маргарите надо вернуться в Москву и встретиться на кладбище с Азазелло, переодетым в «культовый» черный плащ, что знаменует приобщение Маргариты к миру мертвых. Затем Азазелло доставляет ее к квартире № 50 и перепоручает Коровьеву. В ходе всех этих событий Азазелло играет чрезвычайно важную роль: он уговаривает Маргариту встретиться с Воландом и приобщает ее к мертвецам, т. е. посвящает.

К сатане Маргариту приводит уже Коровьев. Обстановка, в которой Воланд предстал перед нею, необычна. Небольшая комната освещалась семисвечником «с гнездами в виде когтистых птичьих лап» (с. 668). Этот золотой канделябр стоит на дубовом столе, который поставлен перед широкой кроватью, так что кровать занимает центральную часть всей обстановки. «Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого были сделаны в виде змей» (с. 668).

Набор предметов и их расстановка напоминают алтарь православной церкви. В центре — «престол» с семисвечником, рядом — «диаконник», где хранятся священные сосуды (здесь, в частности, «золотая чаша», аналогичная чаше для Святых Даров); горнее место архиерея заменено кроватью. «Низенькая скамеечка», стоящая «на вытертом коврике», и табуреты можно сопоставить с православным сопрестолием, на котором в церкви размещаются иереи. Естественно, что аналогии с церковным алтарем даны с противоположным знаком. Так, канделябры в виде «когтистых лап» или змей в храме немыслимы.

Змея в христианской традиции олицетворяет дьявола, однако ассоциативно в памяти всплывает Древний Египет (урей-змей — символ мудрости в головном уборе фараонов), так как на груди у Воланда — священный скарабей. Скарабей не только оживляет в памяти Египет, но и прямо указывает на связь Воланда со «страною мертвых», с загробным миром, ибо изображение скарабея служило предметом заупокойного культа, его клали на грудь мумии или внутрь, вместо вынутого при бальзамировании сердца. «Египетская линия» начата в романе еще разговором Берлиоза об Осирисе — верховном судье над умершими, повелителем загробного мира у древних египтян.

Булгаков наделяет сатану не только распространенными в легендах чертами (например, хромотой, которую в данном случае обыгрывает как «ревматизм» (с. 674), вероятно, комическую репродукцию ревматизма, полученного чертом Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского). Образ Воланда задуман шире — он вбирает в себя черты многих языческих божеств, связанных с подземным миром. О «родословной» Воланда мы будем подробно говорить в части II («Игра перевертышей», гл. 4). Отметим пока, что ассоциативная связь с Осирисом вполне уместна еще и потому, что Древний Египет — логический мостик к первохристианским гностикам и другим сектам, подробно описывавших Люцифера. Это позволило И.Ф. Бэлзе в работе «Генеалогия "Мастера и Маргариты"» вспомнить гностическую легенду, по которой низринутый за гордыню с небес Люцифер повредил себе ногу и стал хромым.

Бэлза также подметил, что Воланд куда более величественен, чем, скажем, Мефистофель в «Фаусте» И.-В. Гёте, что опять-таки приводит к Люциферу: «В "Трагической истории доктора Фауста" Кристофера Марло... Мефистофель оказывается лишь "слугой великого Люцифера" (a servant to great Lucifer), которого он называет Arch-regent and commander of all spirits (верховный вождь и повелитель всех духод)...»⁴

То, что у булгаковского сатаны есть черты и древнеегипетского божества, и Люцифера, заставляет вспомнить, что в начале XX века ученые широко изучали раннехристианские египетские секты. Так, многие из них связывали происхождение Герметизма с религией древних египтян. В текстах средневековых алхимиков нередко цитируется «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста, древнейший памятник египетского Герметизма — философии, основанной на высшей мудрости и тайном знании. Герметико-гностические тексты использовались алхимиками, средневековыми монахами, каббалистами, учеными (например, Т. Парацельсом). Д. Странден отметил близость Герметизма к масонству. Ученик, который обтесывает «грубый камень» своего духа в гладко обработанный кубический камень, пригодный для строительства «Соломонова храма», т. е. храма духовно возрожденного человечества, — это первая ступень. Следующая ступень — мастер (подмастерье — характерная ступень у масонов — здесь отсутствует)⁵.

Мы невольно возвращаемся к предполагаемой «посвященности» мастера и его связи с Воландом. Слово «сатана» буквально означает «противник Бога». Сатана способен улавливать и направлять творческую энергию людей на разрушение, во зло. В одном из масонских журналов говорится: «Сатана не только отрицатель какой бы то ни было веры, основанной на религии, но к тому же еще и распространитель всякого научного знания. В мозгу мыслителя он — дух исследования, критики, философских изысканий, он — представитель союза научного знания с философией против обскурантизма»⁶.

Что ж, и роман мастера — пример «отрицания какой бы то ни было веры, основанной на религии», а в интеллекте мастеру не откажешь.

Возвращаясь к символике атрибутов Воланда, обратим внимание на то, что Воланд использует такой христианский символ, как треугольник (Иван Бездомный видит его на крышке портсигара, Степа Лиходеев — на крышке часов). В русском православии треугольник появился значительно позже, чем на Западе, — в XVII веке — и служит символом Пресвятой Троицы. Как и многие символы, треугольник использовался в каббализме, у масонов и в других тайных объединениях, естественно, с иным значением. В контексте романа Булгакова Воланд присваивает себе треугольник как эмблему верховной власти. Если своим поведением он демонстрирует могущество над судьбами людей, почему бы не узурпировать и символ триипостасности, показывая тем самым, что он является творческим, спасительным и духовным началом всего живого? В связи с рассмотренными нами травестиями православных служб, пародированием Евангелий и «заимствованием» обстановки православного храма наше предположение вполне уместно. Треугольник на часах может означать власть над временем.

Власть Воланда, точнее ее объем, сосредоточена в «живом глобусе», в планете, сжатой до размеров игрушки. Это «управление» землею и человеческими судьбами вызывает в памяти гностическую легенду о Люцифере, «деннице Бога», которому еще до его низвержения Земля была отдана в полное владение. Могущество Люцифера состояло в том, что все земные элементы вошли в состав его существа, и это заставило его возгордиться, почувствовать себя равным Богу. За гордыню Люцифер поплатился, но воздействия на физический мир и на души людей не был лишен, хотя сфера этого воздействия была ограничена. «Князь мира сего» — так называют сатану, однако его действия подотчетны Богу: только Бог может допустить искушения. «Живой глобус» в руках сатаны — доказательство его активной деятельности, но не всевластия в прямом смысле слова. То, что Воланд по желанию Маргариты вызывает демона смерти Абадонну, и то, что Земля — игрушка в его руках, демонстрирует могущество «князя мира сего», а то, что демонстрация эта очень проста и лишена амбициозного характера, делает ее в глазах Маргариты достоверной, убедительной и весомой, на что, конечно, Воланд и рассчитывает.

Воланд ни разу не противопоставил себя силе, способной повлиять на него. О Боге он вообще не говорит и ничем не выдает своего подчиненного положения. Даже неоднократно упоминаемое исследователями дуальное сосуществование с Иешуа представляется не совсем равноправным: если Иешуа просит за мастера, значит, Воланд волен ему отказать.

Что касается «присвоения» Воландом эмблемы Пресвятой Троицы, то, как «обезьяна Бога», в аду он предстает трехликим (Данте, «Божественная комедия»). В главе XXXIV «Ада» (37—39, 43—45) Данте описывает три лица сатаны: черное — знак духовного незнания (в противоположность Божественной Премудрости), красное — знак гнева и ярости (вместо любви), желтое, означающее бессилие (в противовес Богу-Творцу).

Примечания

1. Евреинов Н.Н. Азазел и Дионис. О происхождении сцены в связи с зачатками драмы у семитов. Л., 1924.

2. «Когда люди размножились и стали рождаться у них видные из себя и прекрасные лицом дочери, то ангелы, сыны неба, увидев их, воспылали к ним любовью и сказали: "Пойдем выберем себе жен из дочерей человеческих и произведем с ними детей". Тогда сказал их начальник Самьяца: "Я боюсь, чтобы вы не испугались и не отступили от этого дела и чтобы я один пострадал за него". Но они возразили ему, говоря: "Мы клянемся и обязуемся все взаимною клятвою не изменять нашему решению и исполнить наше намерение". Тогда поклялись они все один другому и обязались взаимною клятвою. Число их было двести; они спустились на Ардис, вершину горы Армона... Они взяли себе жен... и жили с ними, и научили их волшебству, заклинаниям и употреблению корней и трав. Один из них. Азазел, научил людей делать мечи, ножи, щиты и панцири; он же научил их делать зеркала, браслеты и украшения, а также употреблению румян, подкрашиванию бровей, употреблению драгоценных каменей». (См.: В.В. Розанов. Юдаизм // Новый путь. 1903. № 11. С. 166.)

3. Забылин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880. С. 237.

4. Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст. 1978. М., 1978. С. 190.

5. Странден Д. Герметизм. СПб., 1918.

6. Нилус С. Близ есть, при дверех. Сергиев Посад, 1916. С. 185.