Что бы там ни говорили в спорах народы о том, чей аул находился на месте города Владикавказа, надо сразу ответить, что нынешняя столица Республики Северная Осетия — Алания являлась долгое время русской крепостью, а с 1860 года — городом и вскоре центром обширной Терской области. Отстроенный знаменитым генералом и политическим деятелем империи графом М.Т. Лорис-Меликовым, фактически первым начальником Терской области, город вскоре стал крупным экономическим и культурным центром Кавказа, поскольку имел удобное географическое положение: с севера — железную дорогу, соединяющую с промышленными центрами России, а с юга — Военно-Грузинскую — продолжительное время единственный и удобный путь из европейской части в Закавказье. Возможно, действовали политические обстоятельства или желание властей, но молодой город империи стал расти как функциональное многонациональное образование с привилегированным центром и окружавшими его национальными слободками: первой ещё с 1784 г. Осетинской, затем Молоканской, Курской, Владимирской, Шалдоном, кварталами армян, грузин, персов, татар, немцев...
Находясь вдалеке от фронтов Первой мировой войны, Владикавказ лечил в госпиталях раненых солдат и офицеров русской армии, а в годы Гражданской испытал всю тяжесть и мерзость братоубийственной бойни, затеянной в основном царскими генералами, не смирившимися с захватом власти в стране большевиками и стремившимися восстановить в стране единый и неделимый порядок. Ещё недавно уютный, сытый кавказский городок преобразился до неузнаваемости.
Растерянность почувствовали даже историки с писателями, и поэтому описание тех дней нам пришлось взять из воспоминаний Зинаиды Орджоникидзе, жены Чрезвычайного комиссара Юга России. «...Город представлял необычайный вид. Сюда съехались самые разнообразные воинские части, коммунисты всего Северного Кавказа, решившие победить или с честью умереть в последнем советском городе Терека. Сюда же прибыло много мирных жителей, которые были так или иначе связаны с советской властью и боялись репрессий со стороны белогвардейцев. Наконец, здесь остались члены профсоюзов и многочисленные советские служащие.
Тяжёлое впечатление производил Владикавказ, наполненный тысячами беженцев. Голодные и полураздетые люди целыми днями слонялись по улицам в поисках крова и пищи. Рынки были пусты: беженцы съели последние запасы. Не дремали и спекулянты-контрреволюционеры: если на рынках и появлялись какие-либо продукты, то они приберегались для «своих» или продавались по бешеной цене и только на «царские деньги». Больше половины населения города болело тифом... Каждый день хоронили по несколько сот людей, умерших от тифа... А Деникин всё наседал...» [18, с. 203]
В начале февраля 1919 г. передовые части стотысячной Добровольческой армии заняли Владикавказ и в город вернулись прежние власти и порядки, а также появились склады, забитые продуктами и снаряжением, перевезёнными из Новороссийска, куда их доставили морем иностранные друзья и правители. Поэтому раздетый и полуголодный красный Владикавказ резко контрастировал с деникинским изобилием, хотя на остальных территориях, контролируемых Добрармией, было по-иному. Первая жена Булгакова Татьяна Лаппа довольно красочно поведала нам эту картину: «Мы ехали через Екатеринослав. Общий вагон, и жрать нечего. Территорию после Екатеринослава занимал Махно, и вот мы все гадали: проскочим или не проскочим? Ничего, проскочили. Приезжаю во Владикавказ, Михаил меня встретил. Маленький такой городишко, но красиво. Горы так видны... Полно кафе кругом, столики прямо на улице стоят... Народу много — военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики на шинах. Ни духов, ни одеколона, ни пудры — всё раскупили. Музыка играет... Весело было. Я ещё обратила внимание, Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» — А он: «Ты что! Это кукурузный хлеб». А я за бисквит приняла, тоже жёлтый такой. Он начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть — голодная как чёрт приехала — съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь!». Ещё он сказал, что начал печататься там, писать». [9]
Между прочим, если быть внимательным, то воспоминания Татьяны Николаевны о «столиках прямо на улице» и арбузах, которыми их кормили на вокзале в Беслане, могут решить спор булгаковедов о времени прибытия на Терек будущего драматурга и писателя. Время массового появления арбузов на Северном Кавказе — конец августа! А что касается картины всеобщего довольства в г. Владикавказе при Добрармии, то это далеко не так. Деникинцы в основном снабжали продовольствием офицерский корпус и, как всегда, вездесущих спекулянтов. Горожане, среднее чиновничество, врачи, учителя, пенсионеры довольствовались базаром, где торговцы чуть ли не каждый день повышали цены на хлеб, мясо, дрова и были не в восторге ни от красных, ни от белых (см. «Полгода во Владикавказе», составитель С.В. Шумилов, «Кавказцветметпроект», 2007, с. 51—53). Мало того, деникинские интенданты не совершили благородного поступка даже при отступлении. «...Белые смылись тихо, никому ничего не сказали, — вспоминала Татьяна Николаевна. — Конечно, они глупо сделали — оставили склады с продовольствием. Ведь можно было как-то... в городе оставались люди, которые у них работали... [9, с. 5]
К этому стоит добавить, что те склады до прихода Красной армии разграбили шайки бандитов, и пояснить: а ведь у красных не находилось столько складов, ломящихся от продовольствия и снаряжения, присланных морем Добрармии от союзников по Антанте!
Но вскоре впечатления о мирной владикавказской жизни сменились жестокими картинами войны. После непродолжительного пребывания в городе на Тереке Татьяна Николаевна вместе с Михаилом Афанасьевичем отбыли поближе к военным действиям, в г. Грозный, откуда выезжали за ранеными к месту боёв. Из Грозного их перевели в Беслан, где они проживали в товарных вагонах-теплушках, и вскоре снова попали во Владикавказ. Это ещё была зима 1919 г. «Поселили нас очень плохо: недалеко от госпиталя в слободке, холодная очень комната, рядом ещё комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неуютно было...» [9]
По всей видимости, Булгаков стал работать в военном госпитале, в то время располагавшемся на Курской слободке (ул. Госпитальная, ныне ул. Титова). Впоследствии здание госпиталя отдали под одно из военных училищ, а в последние годы на этом месте развернулось строительство нового комплекса военного госпиталя с поликлиникой. Установить же, о каком деревянном одноэтажном здании школы вспоминала Т. Лаппа, пока не удалось.
Неуютное проживание изменилось после знакомства с генералом Гавриловым и его женой Ларисой, которые пригласили Булгаковых в снимаемый ими обширный особняк. В нём у Булгакова, приступившего к литературной деятельности, уже имелся кабинет с письменным столом. «...Хороший очень дом, двор кругом был, и решёткой такой обнесён, которая закрывалась. Мне частенько через неё лазить приходилось. И стали мы жить там, в бельэтаже. Михаилу платили жалованье, а на базаре всё можно было купить: муку, мясо, селёдку...» [9]
Картины города Владикавказа менялись быстро. Татьяна Николаевна несколько дней не отходила от метавшегося в тифозном бреду мужа, а когда вышла на улицу, то увидела совсем иной город. «...Тут уж не до продуктов, в аптеку надо было — город меня поразил: пусто, никого. По улицам солома летает, обрывки какие-то, тряпки валяются, доски от ящиков... Как будто большой пустой дом, который бросили. Белые смылись тихо, никому ничего не сказали. По Военно-Грузинской дороге. Конечно, они глупо сделали — оставили склады с продовольствием. Ведь можно было как-то... в городе оставались люди, которые у них работали. В общем — никого нет. И две недели никого не было. Такая была анархия! Ингуши грабили город, где-то всё время выстрелы...» [9]
Перед этим знакомые кабардинцы принесли Булгакову и его жене черкески, чтобы он переоделся из военной формы, но врачи предупредили, что больного их коллегу она живым довезёт лишь до первой станции Военно-Грузинской дороги...
Когда Булгаков начал поправляться, во Владикавказе уже были новая красная власть, новые порядки, и с первых шагов её присутствия — небывалый энтузиазм людей, который мобилизованный до этого в Добрармию врач не мог не заметить. Ибо совсем иной была картина, которую он ещё недавно видел: повальное пьянство белых офицеров и пустое времяпрепровождение в ожидании приближающегося краха. Благо, спирта и кизлярского вина в городе хватало и на базаре, и в цистернах спиртоводочного завода Сараджева, расположенного на южной окраине Владикавказа.
Победители действовали чётко и энергично. С 24 марта 1920 г., когда повстанческие войска заняли Владикавказ, а 31 марта в него вступили регулярные части Красной армии, «Известия революционного комитета» 6 апреля объявили о параде войск местного гарнизона, что у кадетского корпуса. Выступившие ораторы призвали создать «крепкую, дисциплинированную в труде, непобедимую трудовую армию... и в кратчайший срок преодолеть разруху...» 27 апреля заведующий отделом народного образования Этингоф издаёт приказ: всем неграмотным и малограмотным членам профессиональных союзов необходимо посещать открытые школы грамоты на Шалдоне, Верхне-Осетинской, Владимирской, Курской слободах, в городских училищах и даже в школе при Братской церкви. [8, с. 411] В это же время объявляется государственной собственностью Алагирский химико-металлургический завод. [19, сс. 349, 385] А с самого раннего утра 1 мая во Владикавказе проводится большой трудовой субботник с небывалой «жаждой труда». Вечером же во всех театрах, кинематографах и концертных залах состоялись многолюдные концерты-митинги. Владикавказский ревком срочно проводит на рабочие окраины электрическое освещение, прокладывает водопроводные трубы. Создаётся подотдел охраны и изучения памятников старины, областной музей переименовывается в Дом краеведения. [8, с. 414—418] 22 мая в г. Владикавказе образованы два советских театра: драматический (Первый советский театр) и концертный (Второй советский театр), драматическая студия для подготовки рабочих и горских театров. [8, с. 419] В дни премьеры пьесы «Братья Турбины» во Владикавказ по телеграфу из Москвы было передано Постановление Совнаркома РСФСР за подписью В.И. Ленина о строительстве железнодорожной ветки Дарг-Кох — Алагир. И пропустить сообщение газеты «Кермен», выходящей на осетинском языке, конечно, было бы можно (28 мая 1930 г.). Но только не состоявшееся представление первых спектаклей на осетинском языке по произведениям Коста Хетагурова и Елбыздыко Бритаева на сцене Первого советского драматического театра. [8, с. 420] Для того времени это было в культурной жизни Владикавказа значительным достижением национального искусства...
В гуще всех этих событий находится с апреля по конец октября 1920 г. заведующий литературной, а вскоре театральной секцией подотдела искусств отдела народного образования ревкома М.А. Булгаков. Но этот всплеск новой власти не попадает на страницы первого крупного произведения писателя «Записки на манжетах». А ведь 1920 г. и первая половина 1921 г. — время пребывания Булгакова в красном советском Владикавказе — отличались необычной раскованностью и революционным пафосом. Булгаков по долгу службы, конечно, знал колоритную личность — первого председателя Терского областного ревкома, а с 1 августа 1920 г. — руководителя Терского областного исполкома В. Квирквелию. Это он 30 апреля 1920 г. подписал постановление о создании редколлегии газеты «Коммунист». [8, с. 412—413]
Его письмо В.И. Ленину в октябре 1920 г. об укреплении органов советской власти на Тереке больше похоже на ультиматум вождю мирового пролетариата. Председатель Терского областного исполкома и не скрывает того, когда требует слить Особый отдел с Теробчека: «Это равняется нашему ультимативному требованию, невыполнение которого грозит самыми печальными последствиями...», и уверяет, что большевики могут потерять авторитет в глазах горцев, «...если своевременно не примем меры, указанные выше мной». [19, с. 430—431]
Подобный стиль общения с председателем СНК РСФСР был возможен лишь в 1920 году. В дальнейшем, особенно в 30-е, при товарище Сталине, представить это уже было невозможно. Не этим ли можно объяснить смелость бывшего военврача Белой армии, выступившего в защиту «дворянского поэта Пушкина», не обращавшего внимание на злобные выпады, организованные редактором газеты «Коммунист» Астаховым, публикацию ядовитого фельетона, в котором будущий писатель посмеялся над всем красным командованием городского гарнизона? Позднейшие его московские фельетоны писались мягче и не затрагивали властных структур.
Очевидно, не моральные, не материальные осложнения гнали М.А. Булгакова из центра Терской области, вскоре вступившей в череду переименований горских автономий, а желание навсегда покинуть Владикавказ ради выхода на большой литературный простор. К своим стартовым площадкам писатели обычно относятся благожелательно. Но Владикавказ таким вниманием у Булгакова не пользовался. Чего в этом больше — прозы жизни или психологической несовместимости — отгадать сложно...
Как-то в разговоре один из читателей заявил: «Всё же как получается, вот у писателя М.А. Булгакова сплошное недовольство городом «ВЛК» (как он сокращённо назвал город в одном из писем), а мэрия и культурная общественность открыли недавно на проспекте Мира ему памятник со знаменитым котом, а перед этим установили по улице Маяковского на стене дома, где он жил, мемориальную доску? Ведь известно, как отнеслись к бывшему военврачу Белой армии. Помогли восстановиться после опасной болезни — тифа, приняли на работу, поставили на сцене Первого советского театра его пьесы, даже 15 мая 1921 г. назначили деканом театрального факультета Народного художественного института, а Михаил Афанасьевич спустя несколько дней внезапно покинул Владикавказ?»
— Кот здесь действительно ни при чём и больше имеет отношение к Москве, но всё остальное необходимо объяснить.
— А как вы это сделаете, если всё уже навечно зафиксировано в его ранней прозе?
Конечно, высказывания писателя не обозначишь звёздочками и не сделаешь вид, что их не существует. Потому что открыл, например, рассказ «Богема», и сразу подтверждение словам настырного читателя: стенографический разговор Булгакова с соседом по дому юристом Гензулаевым, решившим заработать на пьесе из местного горского быта.
— Что ж это вы так приуныли? (Это Гензулаев.)
— Придётся помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...
— Не спорю. Владикавказ — паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?
— Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю ещё что-нибудь похожее на этот первый фельетон...
И далее: «Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную, выворачивающую душу музыку...» [6, т. 1, с. 466—467] (Кто будет спорить, что находиться в 1921 году во Владикавказе было мало радости, но при чём здесь всемирно известные Кавказские горы?)
На этом «уважительное» отношение к городу, в котором, конечно, было трудно выживать, но не настолько, как отметил писатель Л. Паршин в беседе с Татьяной Николаевной: «У них были кое-какие вещи и массивная золотая цепь жены, которые, правда, подходили к концу...» [9, с. 88] А вот Булгакова, якобы, ведёт конвоир в особый отдел. «Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало меня, пока я шёл по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой». [6, т. 1, с. 469]
Но въедливый читатель не отстаёт: «А вы теперь «Записки на манжетах» почитайте. Вот страница 475, больной автор бредит: «Да. Леса и горы. Но не эти, проклятые, Кавказские. А наши, далёкие...» [6, т. 1, с. 475] Наверное, и на странице 489 упоминание о Владикавказе: «Сгинул город у подножья гор. Будь ты проклят... Цихисдзири, Махинджаури, Зелёный Мыс!»
Уезжая из Владикавказа, Булгаков всё же отметил: «Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера — сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши — равнина. И по дну, потряхивая, пошли колёса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев. Прощай, Владикавказ!» [6, т. 1, с. 472]
Правда, здесь в оправданье можно заметить: и о других городах у писателя тоже кое-что нелицеприятное встречается. В тех же «Записках...» такая фраза: «Что это за проклятый город Тифлис!» [6, т. 1, с. 481]. Или в комедии «Зойкина квартира»: «Вообще, в Москве нет ни одного порядочного человека. Все жулики. Никому нельзя верить». [6, т. 3, с. 84] Но Владикавказу досталось больше.
И всё же имеется немало оснований, подтверждающих, что город, в котором доктор Булгаков стал Булгаковым-литератором, был им не забыт ни в жизни, ни в творчестве. Например, симпатичен в искромётной комедии «Зойкина квартира» персонаж Александр Тарасович Аметистов, появившийся в квартире Зои Денисовны Пельц. Ловкий прохвост представляется Путинковским, беспартийным, бывшим дворянином. [6, т. 3, с. 93] Каждое его слово вызывает взрыв хохота, а два-три предложения рождают целый монолог: «...Нуте-с, и пошёл я нырять при советском строе. Куда меня только ни швыряло, господи. Актёром был во Владикавказе. Старшим музыкантом в областной милиции в Новочеркасске. Оттуда я в Воронеж подался, отделом снабжения заведовал. Наконец, убедился за четыре года: нету у меня никакого козырного хода. И решил я тогда по партийной линии двинуться...» [6, т. 3, с. 94]
Несмотря на то, что первые годы советской власти были полны подобными персонажами, и опытному драматургу не стоило особого труда вылепить собирательный образ, но Аметистов, очевидно, списан с такого же ловкого дельца родом тоже из Владикавказа, некоего Моисеенко. О нём вспомнила Татьяна Николаевна: «Познакомились мы ещё во Владикавказе, при красных, наверное, у Збруевой — оперной певицы... У неё были какие-то вечера с водкой... Вообще пили там много. Там было такое Кизлярское вино, бледно-розовое, очень вкусное, но, когда его много пьёшь — потом не встанешь. Там был и этот Моисеенко...» [3, с. 207] Он без конца повторял, что любит Мишеньку, а когда неожиданно появился в Москве, то стал часто посещать Булгаковых, приносил Татьяне Николаевне пирожные, учил варить пшённую кашу с морковью, называя блюдо «ризотто». Подобное внимание Моисеенко было не напрасно: однажды его жена принесла к Булгаковым две иконы в жемчугах, попросив спрятать. Вероятно, Моисеенко сбывал раритеты иностранцам, поэтому и боялся обыска. «Мне кажется, — продолжила Татьяна Николаевна, — этот Моисеенко занимался тёмными какими-то делами — коммерческими... Потом он так и пропал куда-то». [3, с. 208]
Наиболее яркий эпизод случился, когда неугомонный Моисеенко, пользуясь трудным материальным положением Булгаковых в Москве 20-х, убедил их купить у него большой ящик пудры, обещая заработать. Было, конечно, комично тащить коробки с пудрой на пятый этаж в комнату, а потом жене писателя продавать её на базаре. В общем, «за сколько купили, за столько продали». [3, с. 208] Не случайно в авторских комментариях к постановке «Зойкиной квартиры» во Франции Булгаков с симпатией охарактеризовал образ А.Т. Аметистова, проходимца, карточного шулера и беспринципного человека: «При всех его отрицательных качествах почему-то обладает необыкновенной привлекательностью, легко сходится с людьми и в компании незаменим». [6, т. 5, с. 521]
В то время люди часто ходили друг к другу в гости, ведь телевизоров и компьютеров ещё не было, и посещения знакомых позволяло одним скоротать время, другим — хорошо отдохнуть, третьим — развлечься. Для Булгаковых, не имеющих московских корней, посещение знакомых являлось, помимо всего, источником новых, нужных знакомств, возможностью за чашкой чая поговорить о литературе и искусстве. Подобной семьёй для них явились состоятельные супруги Крешковы. Вера Фёдоровна Крешкова была дочерью священника, а её супруг происходил из семьи чиновника из Владикавказа. Булгаковых они принимали как добрых владикавказских знакомых, пока... Пока молодой фельетонист не списал с натуры рассказ о спиритическом сеансе, устроенном у Крешковых. Они узнали себя в газете «Рупор» за 1922 г. Особенно это стало неприятным Ивану Павловичу Крешкову, преподававшему математику в военной академии. [3, с. 183]
В Москве общался Булгаков и с бывшей своей близкой знакомой по Владикавказу, молодой женой генерала Гаврилова, которая пригласила их на квартиру, создав им все условия, даже кабинет с письменным столом для начинающего литератора. Когда старый генерал ушёл с белыми, молодая супруга была вынуждена сдать свой особняк советским властям. Булгаковым по ордеру дали комнату по улице Слепцовской, а жена Гаврилова внезапно исчезла. Можно предположить, что Татьяна Николаевна ревновала мужа и, наверное, не без оснований. Так, в «Записках на манжетах» за больным ухаживает не верная супруга, выходившая героически мужа, а некая Лариса Леонтьевна... Ларочка! [6, с. 175] Однако жене стало особенно обидно, когда «пропавшая» генеральша Гаврилова неожиданно появилась в Москве, заявилась в их комнату, и Булгаков отвёл её на спектакль «Дни Турбиных» во МХАТ. Спустя много лет Татьяна Николаевна пожаловалась писателю Л. Паршину: «Но мне билет ни разу не предложил. Ну, хоть бы раз! Ведь знал, что билеты не достанешь...» [9, с. 111]
А круг владикавказских знакомых в Москве, вероятно, являлся у Булгаковых значительным, и навряд ли писатель бравировал, когда написал: «Во всём Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре», стоявший у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис. [6, т. 1, с. 468] Возможно, знали не все, но многие, ибо театр заменял в то время владикавказцам весь их досуг, а ведь вступительные речи, доклады, пьесы молодого литератора и драматурга следовали одна за другой. Навряд ли о такой работоспособности могут мечтать многие авторы.
Не будем брать во внимание хорошо известные владикавказские имена, о которых писал сам Булгаков, а вот забыть некую давнюю знакомую писателя во Владикавказе Ольгу Казимировну Туркул никак нельзя. Она встречала Михаила Афанасьевича и его вторую супругу Любовь Евгеньевну Белозерскую в советском Тбилиси, ходила с ними на спектакль «Зойкина квартира», шедший в переполненном зале в Рабочем театре. Именно Ольга Туркул познакомила их с «прекрасной черкешенкой» Марикой Чимишкиан, образ которой, как предполагают, помогал писателю создавать свою Маргариту. [2, с. 128]
Немногие знают, что г. Владикавказ, по первоначальным планам писателя, должен был фигурировать в романе «Мастер и Маргарита» (первая редакция). В одной из глав «Гарася Педулаев (не от фамилии ли Пейзулаев?) (будущий Стёпа Лиходеев — авт.), выброшенный неведомой силой из Москвы», пролетает... и видит безграничный и очень красивый сад, а за ним «громоздящуюся высоко на небе тяжёлую гору с плоской как стол вершиной... Вместо своей улицы... он видит некий проспект, по которому весело позванивал маленький трамвай». И далее приведём любопытный фрагмент: «Гарася залился детскими слезами и сел на уличную тумбу, и слышал вокруг ровный шум сада. Карлик в чёрном... пиджаке и в пыльном цилиндре вышел из этого сада. Его бабье безволосое лицо удивлённо сморщилось при виде плачущего мужчины.
— Вы чего, гражданин? — спросил он у Гараси, дико глядя на него.
Директор карлику не удивился.
— Какой это сад? — спросил он только.
— Трек, — удивлённо ответил карлик.
— А вы кто?
— Я — Пульз, — пропищал тот.
— А какая это гора? — полюбопытствовал Гарася.
— Столовая гора.
— В каком городе я?
Злоба выразилась на крохотном личике уродца.
— Вы что, гражданин, смеётесь? Я думал, вы серьёзно спрашиваете!..
И уходит от Гараси, возмущённый, и тогда тот кричит:
— Маленький человек!.. Остановись, сжалься!.. Я всё забыл, ничего не помню, скажите, где я, какой город...
— Владикавказ, — ответил карлик... (Цитируется по книге М.О. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова». — М., «Книга», 1988, с. 398—399.)
Но планы, к сожалению, остались планами... Весной 1928 г. Булгаков и Белозерская выехали по железной дороге через Беслан, Гудермес, Баку до Тбилиси, а оттуда на Зелёный Мыс, то есть по тем местам, где семь лет тому назад он проезжал безвестным начинающим литератором. Только теперь Булгаков ехал не в теплушке с красноармейцами, а в международном вагоне.
Вернуться во Владикавказ он настоял по Военно-Грузинской дороге и поездом добраться до Москвы. Во Владикавказе путешественники гуляли по городу, который, по словам Булгакова, очень изменился, ходили в театр на представление лилипутами оперетты «Баядера». А вечером в 23 часа отбыли в столицу. [3, с. 377]
Трудно сказать, решил ли Булгаков, что и на этот раз покидает город у Столовой горы навеки? Но прошло 8 лет, и опять по его же инициативе уже с последней своей женой Еленой Сергеевной они, отдохнув в Синопе под Сухумом, отказались от услуг железной дороги и по Военно-Грузинской дороге прибыли во Владикавказ и, переночевав в гостинице, улетели в Москву пассажирским самолётом.
1 сентября 1936 г. Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Сегодня прилетели в Москву с Кавказа. Разбита после самолёта. Вылетели из Владикавказа в пять часов утра, в пять часов вечера обедали дома. М.А. перенёс полёт великолепно, с аппетитом поглощал пирожки и фрукты». [14, с. 122]
М.А. Булгаков относился к людям, которые могут на определённых этапах своей жизни круто её изменить. И это качество у него впервые появилось именно в городе на Тереке. Здесь он навсегда распрощался со своей выгодной в материальном плане профессией врача и не возвращался к ней даже в голодные и неуютные первые московские годы! Предположения: для того, чтобы окружение забыло о его пребывании в Белой армии или боязнь, что новая власть мобилизует его в Красную армию, остро нуждавшуюся в медицинских работниках, — несостоятельны по многим причинам. Можно подумать: владикавказское окружение не знало о его профессии? Крутой поворот предполагал прежде всего по-булгаковски полное и окончательное забвение прошлого. Поэтому он запрещает поднимать медицинскую тему с приехавшей из Владикавказа в Москву его знакомой Ольгой Аристарховной Мишон: «С Мишон никаких лекарственных разговоров (слово по-французски — авт.), которые я и сам не веду, с тех пор как окончил естественный и занимаюсь журналистикой...» [6, т. 5, с. 396] Правда, близким он иногда впоследствии напоминал «о своём врачебном долге».
И вот что очень важно отметить. Если Булгаков не использовал в своей ранней прозе необыкновенный энтузиазм и энергию людей, увиденные в первый год советской власти во Владикавказе, то пройти всё же мимо него это не могло, как и не повлиять на бурную творческую деятельность. С этим настроением он и уехал покорять через города Закавказья Москву. И упрямо шёл к своей цели, несмотря на резко изменившийся после Кавказа быт, который вызвал у него даже желание написать шутливое стихотворение:
На большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живёт в доме наш брат,
Организованный пролетариат.
И я затерялся между пролетариатом,
Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.
Жаль, некоторых удобств нет,
Например, испорчен в...р-кл...т.
С умывальником тоже беда,
Днём он сухой, а ночью из него на пол течёт вода.
Питаемся понемножку:
Сахарин и картошка.
Свет электрический — странной марки,
То потухнет, а то опять ни с того
Ни с сего разгорится ярко.
Теперь, впрочем, уже несколько дней
Горит подряд.
И пролетариат очень рад.
За левой стеной женский голос
Выводит «бедная чайка...»,
А за правой играют на балалайке.[6, т. 5, с. 400—401]
Картошкой москвичи, в отличие от владикавказцев, спустя сто лет не запасаются, но другие мысли и фразы писателя как будто произнесены сегодня, как, например, эта: «Мучительно думать, что в стране, давшей Пушкина и Гоголя, существуют десятки миллионов людей, никогда не слыхавших о них». [6, т. 5, с. 670] Но можно биться о заклад, что 90% нынешних владикавказцев не знают, как в 1920 году в городском парке не известный ещё многим в России молодой Михаил Булгаков вместе с местным адвокатом Б.Р. Бёме защищали от пролетарских ультрареволюционных поэтов А.С. Пушкина и великую русскую литературу, породившую литературы кавказских народов!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |