Нам приходилось общаться с немалым кругом талантливых, интересных людей, но Девлет Азаматович Гиреев стоит среди них особняком, этакой глыбой творчества, недосягаемый и пока необъяснимый в своём литературном и педагогическом мастерстве.
Среднего роста, с красивым черкесским лицом, украшенным серыми большими глазами, с неторопливой речью, доцент Северо-Осетинского госуниверситета имени Коста Хетагурова, главный редактор журнала «Литературная Осетия», председатель республиканского отделения общества любителей книги, член Союза советских писателей буквально преображался в самых разных аудиториях. Он, как и его друг Ираклий Андроников, мог часами священнодействовать, завораживая всех своих слушателей эрудицией и увлечённым рассказом — свойство больших учёных и мастеров художественного чтения.
Однажды довелось присутствовать в Доме политпросвещения обкома КПСС, в то время главном идеологическом храме республики. Здесь Д.А. Гиреев читал лекцию о литературе людям, которые никогда с ней не сталкивались в своей работе, ибо в основном работали секретарями парторганизаций, политинформаторами и агитаторами. Они, если даже были не далеки от произведений русских классиков, мало что в них понимали. Лекция продолжалась не менее двух часов, но Гиреева не хотели отпускать. Люди были очарованы интереснейшим материалом и необыкновенной его подачей.
Подражать ему считалось невыполнимой задачей, даже при владении не меньшим материалом. Поэтому обычный доклад превращался в интерпретации Гиреева в литературный концерт, который вёл человек, сочетающий в одном лице учёного, актёра и режиссёра. Он умел сразу заинтересовать, используя тембр своего голоса, то мягкого, лиричного, то решительного, летящего к сводам аудитории.
В конце 60-х по местному телевидению с большим успехом прошли его телепередачи «Рассказы литературоведа». Помню, как однажды раздалось несколько телефонных звонков. Почти все звонившие доказывали мне, что абрек Зелимхан никогда не захватывал на Военно-Грузинской дороге великого певца Фёдора Шаляпина и, естественно, никогда не отпускал его благородно, без выкупа.
— Ну, подтвердите, пожалуйста, мои слова, — просил известный в республике музыковед. — К кому мне обратиться, к тысячам зрителей, которые узнали в тот вечер массу нового о Шаляпине и его пребывании на Кавказе? Да от меня отмахнутся, как от зловредной мухи.
Таким необычным способом продвигать литературоведение в народ мало кому удавалось. Безусловно, документальные факты необходимо уважать, но вот незадача давно и всем известная: серьёзные монографии читают всего несколько человек — сам автор, оппоненты, учёный секретарь. Конечно, если монографии не вышли из-под пера Ираклия Андроникова или Евгения Тарле!
Стоит ли удивляться тому, что именно Гиреев решился первым написать книгу о владикавказском периоде М. Булгакова. И его решение граничило с подвигом, ибо к писателю, умершему в 1940 году, относились настороженно, тем более в литературной провинции.
Признание в «Большой советской энциклопедии», внимание главы советских писателей А. Фадеева, мхатовский успех его пьес, похороны на Новодевичьем кладбище — ещё ни о чём не говорили. Даже в конце 1970-х годов, когда советское литературоведение уже насчитывало несколько биографических работ о писателе, Гирееву пришлось немало потрудиться, чтобы добиться публикации своей книги «Михаил Булгаков на берегах Терека». Очевидно, решающую роль сыграл Константин Симонов, прочитавший его труд и давший ему высокую оценку. [1, с. 3] И всё же цензора, пропустившего статью, озаглавленную «Ценное исследование», в республиканской газете «Социалистическая Осетия», строго наказали. Оказывается, в инструктивных материалах Главлита не рекомендовалось пропагандировать Булгакова. В этом решении, конечно, смешались и двойные стандарты, и глупость литературных чиновников развитого социализма, которые не понимали, что своими недальновидными действиями ещё более поднимают интерес к личности и творчеству Булгакова и вредят имиджу СССР, ибо произведениями писателя зачитывался весь мир.
Написанная талантливо и интересно, книга Д.А. Гиреева в то же время не имела отношения к исследованию, так как была создана в его любимом жанре — популярное литературоведение — с использованием документов наряду с художественным вымыслом. Как и другие известные книги автора — «Рассказы литературоведа», роман «Гибель Фемиды» — она делала своё важное дело, привлекая тысячи читателей к истории литературы, повышая интеллектуальный уровень молодёжи.
Тем более, что в этой документальной повести появились неизвестные в булгаковедении документы, найденные им в местных архивах: материалы о работе подотдела искусств Наробраза Терского ревкома, сообщение о создании драматической студии, фактически первого осетинского национального театра, творческой истории пьесы «Сыновья муллы», которая, оказывается, была переведена на осетинский язык первым осетинским профессиональным актёром Борисом Тотровым и опубликована в журнале «Фидиуӕг» в № 4 за 1930 г. Парадоксально, но в то время, когда Михаил Булгаков считал, что уничтожил все владикавказские пьесы, написанные им наспех ради куска хлеба, в национальных театрах на Северном Кавказе ещё долго играли его пьесу, о которой прислала сведения доцент из Грозного Т.Т. Мальсагова и московская учёная У.Б. Далгат. А будущий народный артист СССР Владимир Тхапсаев в молодости выступал в этой пьесе в кружке художественной самодеятельности осетинского селения Ардон.
Немалый интерес вызвала находка Гиреева — «Доклад комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств» от 28 октября 1920 года. Комиссия под председательством художника Н. Щуклина, кстати, постоянно выступавшего в концертах и вечерах подотдела, разгромила деятельность Юрия Слёзкина, Михаила Булгакова и их помощников, отметив дезорганизацию административно-технического аппарата, отсутствие в областном масштабе контакта с рабочими организациями, плачевное, неконтролируемое состояние оперы. Комиссия предложила провести «реорганизацию подотдела искусств и подобрать штат сотрудников». На обложке доклада исследователь обнаружил пометку, цитируемую впоследствии во всех монографиях: об изгнании из подотдела его первых работников: 1. Гатуева, 2. Слёзкина, 3. Булгакова (бел), что означало «белогвардеец», 4. Зильберминца. [1, с. 138—139]
Неоценимой находкой оказались и фотокопии афиш о проводимых во Владикавказе концертах и спектаклях по пьесам Булгакова. Правда, почему-то никто из авторов, пишущих о владикавказском периоде Булгакова, не обратил внимания на нестыковку по времени. Это то, что касается «изгнания» Слёзкина и его товарищей. У Гиреева подобное произошло 28 октября 1920 г. В газетной хронике Г. Файмана — 25 ноября. [5, с. 161] Напрашивается вопрос: как могли Слёзкина «изгнать» поздней осенью 1920 г., когда вместо него уже с 10 июня зав. подотделом искусств уже работал Евангулов? [5, с. 148]
Поэтому книга Гиреева заинтересовала не только многочисленных читателей, но и ряд учёных, которые не обратили внимание на признание автора о жанре своей работы. А ведь в «Послесловии и примечаниях, адресованных любознательному читателю» Гиреев отмечал: «Жанр документальной повести даёт возможность создать целостную, эмоционально окрашенную картину тех далёких лет. Там, где не хватало фактов, помогал творческий домысел, ощущение закономерности происходящих событий. Мы исходили из логики развития конкретно-исторической действительности, семейно-бытовых отношений и психологических мотивировок. Однако, охотно пользуясь художественным домыслом, мы нигде не вступали в противоречие с известными фактами, стремясь бережно сохранить их...» [1, с. 135—136]
Но Девлет Гиреев не знал, что недалеко от города Орджоникидзе, на Черноморском побережье в г. Туапсе, ещё живёт женщина, которая больше всех знает о пребывании М. Булгакова во Владикавказе и на берегах Терека — его первая жена Татьяна Николаевна Лаппа-Кисельгоф. И она первой написала Гирееву, что прочитала его книгу. Между ними завязалась оживлённая переписка (опубликованная впоследствии в «Литературной газете» и в «Северной Осетии» 1 сентября 1992 г., № 167).
Бурный роман киевского студента-медика и дочери управляющего Саратовской Казённой палатой, выросшей в доме, полном слуг, в довольстве, мог бы закончиться вскоре после венчания, если бы Татьяна Николаевна, приехав во Владикавказ, не переборола своё поведение избалованной барышни и не стала женщиной мужественной, сопровождавшей супруга и делившей с ним все тяготы жизни во время Гражданской войны и в первые годы советской власти. Она рубила дрова, моталась по базарам, обшивала, стирала, готовила. Ещё в Киеве отучила его от морфия, который он стал принимать, заразившись от больного ребёнка дифтерией. Провела не одну тревожную ночь в особняке генерала Гаврилова у постели тяжело больного тифом мужа во Владикавказе. И всё для того, чтобы создать условия для любимого человека, решившего бросить доходную профессию врача и стать писателем.
Подобных крутых поворотов во времена, когда обстоятельства требовали думать лишь о материальном достатке, не выдерживали во многих и более благополучных семьях. А когда и у них с Михаилом хотя и относительное благополучие уже стало появляться, он ушёл к другой женщине, бывшей княжне Л.Е. Белозерской, близкой к литературной богеме Москвы. Правда, в одном из писем Гирееву Татьяна Николаевна утверждала: «В разрыве с ним я сама виновата, по молодости я не могла простить ему увлечения (кстати, кратковременного) другой женщиной». Скорее всего, она не могла простить мужу обидного посвящения романа «Белая гвардия», который он писал в их комнате при свете электролампы на улице Слепцовской во Владикавказе: Белозерской, а не ей, Тасе, как обещал.
В своих письмах Гирееву она восторженно отозвалась о его книге.
«...по Вашей книге поняла, что Вам близок и понятен Булгаков как человек и писатель...» «Дорогой Девлет Азаматович!.. Откровенно говоря, мне не просто перенестись в прошлое, тяжело бывает листать свою жизнь, и дело не только в том, что приходится напрягать свою память, а... тяжело сознавать тот печальный факт, что жизнь прожита, что близких, родных уже нет. Меня, кстати, многие атакуют письмами, просят писать, кое-кто приезжает, но... Очевидно, Вы завоевали мои симпатии своей интересной книгой, которая так живо мне напомнила моё прошлое, и своими задушевными письмами, поэтому я Вам так подробно пишу...» «Вы очень верно передали внутренний мир Михаила того времени, его страстное желание понять верность события... Конечно, кое-какие неточности Вы допустили, но... Это ведь не важно — писатель имеет право на творческое отношение к материалу...»
«Я понимаю, — отвечал Татьяне Николаевне Гиреев, — отклонений от фактов биографии у меня немало. Но это по двум причинам: в одних случаях я просто не знал, как и что было, а в других случаях я сознательно кое-что опускал... Я повторяю: я писал не научный трактат, а повесть, главная цель которой представить читателю живой образ писателя, любимого десятками тысяч людей...»
Но учёные-литературоведы в СССР и за рубежом не обратили внимания на настойчивые призывы Гиреева считать его труд более художественным произведением, чем документальным. Татьяне Николаевне подобное можно простить: всё-таки к ней, пережившей всех своих мужей, близких, родных, проживающей одиноко в маленьком приморском городке (в 1981 году ей было около 90 лет), есть основания отнестись сочувственно, многое могло быть забыто. Хотя...
Вскоре в своей беседе с автором книги «Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова» Леонидом Паршиным 6 мая 1981 г. первая супруга писателя вспоминает о прошлом чётко и ясно: «...Приезжаю во Владикавказ, Михаил меня встретил. Маленький такой городишко, но красиво. Горы так видны... Полно кафе кругом. Столики прямо на улице стоят... Народу много — военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики на шинах. Ни духов, ни одеколонов, ни пудры — всё раскупили. Музыка играет... Весело было. Я ещё обратила внимание. Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» А он: «Ты что! Это кукурузный хлеб». А я за бисквит приняла, тоже жёлтый такой. Он начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть — голодная, как чёрт, приехала — съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь!» Ещё сказал, что начал печататься там, писать! [9, с. 76] Михаилу платили жалованье, а на базаре всё можно было купить: муку, мясо, селёдку, дрова, балык...» [9, с. 81]
Кстати, владикавказский базар удивлял изобилием и при новой, красной власти: и мясом, и мукой, и дровами, и вином, и разведённым спиртом, и аракой. Но жалованье вначале им давали спичками, растительным маслом, солёными огурцами. Булгаковых выручала толстая золотая цепь — подарок отца жены на свадьбу. Татьяна Николаевна сносила её ювелиру и продавала по частям. На эти деньги покупала печёнку, молоко и тем они питались, пока не стали платить мужу за пьесы и выдавать гонорары за статьи в газете «Коммунист». В общем, память позволила женщине вспоминать мельчайшие детали, к примеру, как Булгаков с адвокатом Бёме не дали пролетарским поэтам во время диспута уничтожить портрет А.С. Пушкина. [9, с. 84]
В связи с этим можно только представить: сколько всего можно было узнать от Татьяны Николаевны не московскому писателю, а владикавказскому литератору, владеющему навыками краеведа. Но Гиреев уточнял детали в письмах, поехать в Туапсе ему не давали дела: съезд писателей страны, редактирование журнала, университет... Очевидно, это и обидело престарелую женщину. А как же понять иначе, если на вопрос Л. Паршина о книге Гиреева она вдруг отозвалась о ней совсем не так восторженно, как ему в письмах: «Вы знаете, когда я прочитала эту книгу, то прямо пришла в ужас! Там такое понаписано, чего никогда не было. Я возмущалась, написала ему письмо. Он ответил, что моё письмо его просто оглушило, что он не знал, где я, и жива ли и тому подобное. Между прочим, он обращался к Яновской, но она ему обо мне ничего не сказала, а потом его книгу ругала. Он написал мне, что не знал, как и почему Булгаков попал на Кавказ. Конечно, не знал! Встреча Михаила и Николая на Кавказе выдумана. Колька в это время преспокойно жил в Киеве, а Михаил случайно встретился с Костей, и не в Грозном, в Ростове. Это Гиреев по «Красной Короне» писал. Или вот во Владикавказе Булгаков разыскивает мою двоюродную сестру Ларису... Да у меня отродясь такой не было!.. А с Пейзулаевым мы только при красных познакомились, но ни с комнатой, ни с мебелью они нам не помогали. Комнату нам ревком дал, а мебель соседи... Одно враньё у Гиреева. Я его спрашивала, откуда он всё это взял? А он ответил, что так должно было быть по его творческой интуиции...» [9, с. 79—80] «...Всё, что пишет Гиреев, — ерунда. У Булгаковых он на Кавказе тьму родственников нашёл. Покровский какой-то, ещё кто-то... У нас там ни одного родственника не было. Абсолютно. А мой приезд как изобразил?..»
А между тем, несмотря на критическое отношение к работе, созданной кавказским автором, московские булгаковеды с удовольствием использовали его находки. И только те, кто опирался целиком и полностью на его документально-художественное описание, на его размышления, предположения и лирические отступления, попадали впросак, как, к примеру, американские исследователи. Леонид Паршин по этому поводу заметил: «К сожалению, крупное недоразумение произошло с последней работой Е. Проффер, введённой в заблуждение книгой Д. Гиреева «Михаил Булгаков на берегах Терека», весьма далёкой, как оказалось, от действительности. Таким образом, её вступительная биографическая статья к 1 тому 10-томного собрания сочинений Булгакова оказалась совершенно неприемлемой...» [9, с. 83]
Что тут сказать, кроме как посоветовать солидным авторам внимательно читать авторские примечания и выводы! Конечно, у Гиреева не оставалось никакого сомнения в том, что необходимо срочно исправлять положение. Об этом говорит его настойчивое обращение о помощи в своих письмах к Татьяне Николаевне. И он, безусловно, собрался бы поехать в Туапсе, если бы не трагедия на перекрёстке в г. Беслане осенью 1981 года. Он погиб, отвозя из колхоза заболевших студентов в больницу.
А спустя год в возрасте 90 лет умерла в Туапсе Татьяна Николаевна Лаппа-Кисельгоф, намного пережив своего первого мужа, великого русского писателя Михаила Булгакова. Так и не объяснив, почему вначале она писала Гирееву: «...Ваша талантливая книга всколыхнула мою память, вспомнилось самое заветное — наша юношеская любовь, Миша. Спасибо ещё раз за то, что омолодили мою память. С уважением — Татьяна Николаевна. 16.12.80 г.». А вскоре вдруг сообщила противоположное: «Вы знаете, когда я прочитала эту книгу, то прямо пришла в ужас!..»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |