Роман «Мастер и Маргарита» был впервые опубликован в журнале «Москва» в 1966—67 годах с цензурными купюрами (361). Этот факт в 60-е годы привлек гораздо больше внимания, нежели достоинства самого произведения. В первую очередь, этому способствовало появление на Западе двух переводов «Мастера и Маргариты» — полного и цензурованного текстов. В 1967 году роман выходит в Лондоне, а затем и в Нью-Йорке в переводе Майкла Гленни (40). Нью-йоркскому издательству «Харпер энд Роу» удалось договориться с советской стороной о получении полной редакции романа. В 67-ом же году булгаковский роман выходит в Нью-Йорке в издательстве «Гроув Пресс» (39) в переводе Мирры Гинзбург. Это издание представляет собой перевод текста из журнала «Москва», т. е. сокращенной редакции «Мастера и Маргариты». По самым приблизительным подсчетам, в переводе Гинзбург было изъято 23 тысячи слов (89, P. 71). С другой стороны, вариант Гленни страдал непрофессиональностью перевода: М. Гинзбург насчитывает в варианте Гленни около 300 ошибок и неточностей (144, P. 36). Появление и сосуществование двух столь разных вариантов одного и того же советского романа рождает драматический конфликт. Впечатление от булгаковской прозы накладывается на тончайшие переплетения политических и общественных отношений Советского Союза со странами Запада. По словам И. Галинской, «американских издателей обвинили в том, что они опубликовали роман самовольно, воспользовавшись отсутствием конвенции с СССР об авторских правах» (393, С. 184). Однако, даже если та или иная публикация была осуществлена не совсем законно, у зарубежных критиков появилась уникальная возможность сравнить два перевода. Реакция на публикацию булгаковского романа и изучение цензурных купюр становятся, таким образом, главными темами зарубежных критических исследований 60-х годов.
Сравнительный анализ двух редакций романа, цензурованного и полного текстов, дает Патриция Блейк в статье «Сделка с дьяволом» (89). На первый план выходит политический аспект публикации. Не случайно критический обзор Блейк вышел на первой полосе престижного американского издания New York Times book review, представившего булгаковский роман широкой читательской аудитории. Отсюда и броское название, которое не могло не привлечь внимания. На примере булгаковского романа автор стремится «взглянуть через плечо советского цензора» (P. 1), сопоставить ханжеские запреты советской власти с демократичными нормами западного общества. По мнению Блейк, сокращения позволяют увидеть, что именно советская власть считает для себя опасным. Но, помимо этого, из-за некоторых купюр невозможно оценить по достоинству булгаковский роман, например, в результате устранения «последних слов» Иешуа на кресте теряется весь смысл романа. Основные критерии сокращений, как полагает Блейк — «секс, спекуляции, дефицит товаров и сталинский террор... Черты эпохи — аресты, полицейское преследование, поиски шпионов, обвинения в хранении нелегальной литературы — были вычеркнуты. Короче говоря, вся атмосфера репрессий пропала из романа по воле цензора» (P. 71).
Блейк иронично замечает, что по сути американские читатели «должны быть благодарны Советскому Союзу за то, что он не соблюдает международную конвенцию об авторских правах. В противном случае советские власти вряд ли предоставили бы возможность опубликовать какую-либо другую версию кроме цензурованной» (P. 71). Таким образом, все внимание автора сосредоточено на работе советской цензуры, лишь на периферии статьи возникают размышления о купюрах, приведших к утрате смысла. Слова Христа о трусости особенно важны для понимания истории Пилата, замечает Блейк. «Какими опасными они остаются сегодня, можно судить по тому, что все ссылки на последние слова распятого были вырезаны из публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» (P. 71).
По воспоминаниям публикатора романа А. Вулиса и других свидетелей той эпохи, роман сокращали не по приказу сверху, а только затем, чтобы он уместился в отведенные ему страницы. Естественно, были удалены самые опасные по представлениям того времени фрагменты, фразы и даже слова, поэтому называть эти купюры «утилитарными», как это делает А. Вулис, вряд ли возможно. Художественная ценность романа при сокращении явно пострадала, и это не могло пройти незамеченным для зарубежных критиков.
В январе 1968 года New York Times book review в рубрике «Письма редактору» публикует весьма интересную переписку. Открывает рубрику отклик Мирры Гинзбург, переводчицы сокращенной редакции булгаковского романа. Первое, что пытается доказать Гинзбург, — полного текста романа Булгакова не существует, поэтому публикацию конкурирующего издательства «Харпер энд Роу» также нельзя считать совершенной. Переводчица ссылается на К. Симонова, который в предисловии к журнальной публикации говорит о том, что до последних дней Булгаков вносил все новые и новые изменения и этот процесс так и не был завершен. Это вступление и заключительная статья А. Вулиса были на тот момент практически единственными критическими отзывами советских авторов о Булгакове, поэтому их активно цитируют в зарубежной критике. Однако зарубежных авторов подводит отсутствие умения «читать между строк», с расчетом на которое были написаны и вступление, и послесловие к булгаковскому роману. В данном случае, хотя отсутствие канонического текста представлялось очень удобным предлогом для того, чтобы оправдать существование двух столь разных редакций романа, аргументы Гинзбург выглядят неубедительными: роман был дописан до конца, у писателя лишь не было возможности самому свести воедино все существующие редакции и подготовить текст к печати.
Во-вторых, Гинзбург предпринимает явно несостоятельную попытку доказать, что версия «Гроув Пресс» вовсе не испытала на себе влияние цензуры. Под неофициальным источником, от которого редакторы «Харпер энд Роу» получили полный текст булгаковского романа, по данным Гинзбург, подразумевается итальянский издатель Эйнауди (Einandi). Представитель Эйнауди утверждает, что текст был получен от вдовы Булгакова с одобрения комиссии по булгаковскому наследию. «Может ли кто-нибудь всерьез поверить, — продолжает Мирра Гинзбург, — что эта комиссия отдаст иностранному издателю материал цензурованный или сокращенный по политическим или моральным причинам? Очевидно, этот материал официальные советские источники не считали «проблемным». Поэтому такие обозначения как «цензурованный», «сокращенный» или «несокращенный» вообще не имеют к делу никакого отношения» (144, P. 36). Странно, что Гинзбург порой использует практически те же аргументы, что и А. Вулис в своих последующих воспоминаниях: журнальная редакция не претендует на академичность, а купюры были чисто утилитарными. По мнению Мирры Гинзбург, кое-какие разночтения между двумя англоязычными изданиями можно списать на несовершенство перевода. Кроме того, темы, затронутые в тех фрагментах, которые, по словам Блейк, были вычеркнуты цензором, проходят через всю книгу. Гинзбург пытается доказать ошибочность утверждения Блейк, что версия «Гроу Пресс» теряет смысл из-за отсутствия слов Иешуа о самом страшном пороке — трусости. В доказательство Гинзбург дает описания некоторых сцен, из которых сам читатель должен сделать выводы о том, какой грех Булгаков считает самым тяжелым, таким образом, смысл романа не может потеряться даже при отсутствии последних слов Иешуа.
Работу Майкла Гленни Гинзбург оценивает крайне негативно. Главным образом, Мирре Гинзбург не нравится его метод «приглаживания» и редактирования оригинала путем замены яркого, гротескного, необычного — банальным и привычным. Но это, по словам Гинзбург, «не только вопрос выбора между переводом и перефразированием. Мистера Гленни часто подводит слабое знание русского языка» (P. 36). Далее Гинзбург приводит 17 возмутительных, на ее взгляд, примеров вольного обращения с булгаковским текстом. Некоторые из них спорны, а некоторые справедливы. Например, «саркому легкого» Гленни переводит как а slight heart attack (легкий сердечный приступ), жидкость от паразитов — the juice of parasites («сок из паразитов»), название песни «Байкал» переводится как «The Volga Boatmen» (Волжские лодочники), а печально знаменитые Соловки как asylum, то есть психиатрическая лечебница. По этому поводу Гинзбург замечает: «Некоторые разночтения почти неизбежны в любом переводе, но такие вопиющие ошибки и вольности с текстом не должны иметь место в переводе шедевра, обязанность обозревателя (камень в огород Блейк) состоит в том, чтобы указать на это» (P. 36).
В том же номере New York Times book review публикует вполне сдержанный ответ Патрисии Блейк, которая предлагает читателю самому разобраться, насколько верно она поняла и представила булгаковский роман. По словам Блейк, она «предложила интерпретацию этого алогичного романа со смирением, которое накладывает на критика произведение гения», и «не видит смысла в ворчливых диспутах о его значении» (90, P. 37). К тому же Блейк сомневается в том, что редакция «Гроув Пресс» в переводе Гинзбург не была изуродована цензурой. «Я могу не знать всех обстоятельств, при которых отсутствующие страницы достались итальянскому издателю. Но многие люди из московских интеллектуальных кругов предупреждали своих зарубежных знакомых о том, что редакция, опубликованная в СССР, подверглась жестокой цензуре, и просили их убедить западных издателей попытаться достать полный текст. Более того, как я писала в своем обзоре, сравнение советского текста с текстом издания «Харпер энд Роу» полностью доказывает, что первый был изуродован цензурой по политическим и пуританским мотивам» (P. 37).
Далее в полемику вступает Майкл Гленни. Примеры «вопиющих ошибок» его явно не смущают, ведь нашлось всего несколько дюжин неточностей в переводе романа, который состоит из 137 000 тысяч слов. Гленни сообщает также, что о многих недочетах ему было известно, и благодарит за указание на другие, одновременно предлагая оказать подобную услугу Мирре Гинзбург. Однако примеров лингвистических несовершенств редакции «Гроув Пресс» Гленни не приводит, объясняя это тем, что его не привлекает идея обсуждения профессиональных тонкостей на публике, тем более в таком язвительном тоне. «Подобно всем писателям, я нахожу места, вызывающие сожаление и желание изменить их в тот момент, когда книга уже опубликована, и если Мирра Гинзбург никогда не испытывала потребности вернуть рукопись обратно, чтобы исключить полстрочки тут или там, значит, она является жертвой излишнего самомнения» (146, P. 37).
Эта характерная полемика позволяет заметить, насколько далеко в рассматриваемый период уходила западная критика от изучения самого произведения Булгакова, особенностей его творческого мира, трагедии его личной судьбы. Гораздо больше западных авторов интересует несвобода советского общества, возможность с помощью романа Булгакова выявить те стороны жизни, которые в СССР находятся под особым запретом, а появление двух редакций романа на английском языке позволяет разоблачить цензуру. Само наличие купюр воспринимается за рубежом совершенно иначе, нежели в СССР. Для западного критика эти сокращения — следы преступления по отношению к литературному произведению, для советского читателя и критика — неизбежная плата за возможность познакомиться с великим произведением. Появление даже такой урезанной версии романа в Советском Союзе трудно переоценить. Близкие писателя, поклонники его таланта праздновали победу — можно было поступиться мелочами в достижении главного. А главным для Е.С. Булгаковой и всех, кто ей помогал, было любыми путями издать роман. К тому же советская аудитория была приучена читать между строк. Роман, даже в сокращенном варианте, имел бешеный успех. Это торжество победителей, очевидно, чуждо зарубежным критикам. Из авторов рассматриваемого периода только М. Гленни в статье, предварявшей выход его переводов и представлявшей Булгакова массовому читателю, отметил важность выхода в свет «Мастера и Маргариты». «Если бы советского интеллигента попросили бы назвать два знаменательных события в русской литературе последних двух-трех лет, он бы непременно вспомнил публикации «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты». Оба эти произведения скоро появятся и в английском переводе...» (145, P. 3). По словам Гленни, публикация романа в журнале «Москва» вызвала у публики волнение сродни тому, которое она испытывала при чтении стихов Евтушенко или Вознесенского. На самом деле эффект от публикации булгаковского текста был несопоставим с воздействием поэзии названных авторов. Западным критикам и переводчикам, как видно, трудно было оценить значимость этой публикации. Возвращение в литературный процесс произведений Булгакова (а также Платонова) было свидетельством поворота к классическим традициям русской литературы, основанным на гуманистических ценностях и существовавших до этого момента подспудно. Этот важный момент эволюции русской литературы отмечен в теоретических статьях Л. Вильчек1 и М. Чудаковой2. Однако зарубежная критика 60-х явно испытывает на себе влияние политической пропаганды, поэтому для нее цензурные купюры в журнальной публикации оказались важней. По мнению А. Вулиса, «самые крамольные идеи нанесли бы зарубежным мнениям о советской печати меньший ущерб, нежели эти немотивированные сокращения» (412, С. 271). Вулис припоминает, как в редакции ходили слухи о том, что «тамошняя реакция на роман спровоцировала якобы команду сверху, чтоб вещь максимально ужали, главным образом, за счет чертовщины, скандалов, безобразий» (С. 272). Таким образом, получается, что зарубежные критики сами обеспечили себе материал для будущего анализа. Но этой гипотезе противоречит тот факт, что И. Галинская в сборнике (393), изданном к 100-летию со дня рождения Булгакова, называет первым англоязычным откликом на публикацию «Мастера и Маргариты» статью в лондонской газете Times (288) от 14 января 1967 года. Это чисто информационная заметка, сообщающая о романе, который был написан четверть века назад, и появление которого потрясло советских читателей. С учетом того, что вторая часть «Мастера и Маргариты» вышла в январском номере 1967 года, вряд ли купюры в ней были сделаны под воздействием зарубежной критики.
Характерным примером политизированной рецензии о «Мастере и Маргарите» служит статья Эрнста Поэла (226). «Фокус в том, что даже в нашей абсурдной вселенной иногда становится возможным, чтобы абсурд вышел за свои пределы и стал своей полной противоположностью... Иногда оказывается, что рукописи действительно не горят; через 27 лет после смерти Булгаков, благодаря своему роману, превратился в самого актуального писателя современности — неожиданный поворот, так свойственный булгаковской иронии. Выход в свет похороненного шедевра — явление достаточно редкое и не могло пройти незамеченным. Но это событие носит и политическую окраску — как все в Советском Союзе — об этом свидетельствуют те сокращения, которым был подвергнут роман при публикации, хотя в целом цензоров, кажется, больше раздражало шутовское сквернословие Булгакова, нежели его политические памфлеты» (P. 92). Последнее утверждение критика довольно спорно: политические аллюзии не могли не задеть правящую власть и были выброшены из текста так же, как и излишняя ирония. Неверное представление Поэла о советской идеологической системе приводит к некорректным выводам: «...цензор демонстрирует убеждение, которое все еще превалирует в Советском Союзе — будто литература имеет первоочередное значение» (P. 92). Но литература в СССР действительно была и грозным оружием, и сильнейшим инструментом пропаганды в самой «читающей» стране. Отсюда и необходимость жесткого контроля за тем, что попадает в печать. Между тем, Поэл выносит гораздо более справедливый приговор американской книгоиздательской системе, и таким образом история публикации «Мастера и Маргариты» приобретает еще один оттенок. По словам Поэла, в США формируется отношение к книгоиздательству, как производству массовых потребительских товаров. «И пока у нас нет других цензоров, кроме склеротиков и старых дев, важно понять, есть ли у нас читатели, и как долго продержатся эти немногочисленные герои, как долго смогут они противостоять атаке идей, настоянных на равнодушии, совершенно бесполезных и продаваемых со скидкой» (P. 93). По мнению Поэла, «история публикации романа «Мастер и Маргарита» является косвенным, но тягостным примером этих процессов» (P. 93). Воспользовавшись отсутствием договора об авторских правах между США и СССР, «Гроув Пресс» поспешило сделать собственный перевод романа, будучи прекрасно осведомленным о том, что издательство «Харпер энд Роу» приобрело официальные права на публикацию. Поэл считает, что традиционное желание нажиться на сенсации на этот раз вышло боком издателям, «не отличающимся проницательностью и силой воображения... их ожесточенные действия привели к обнародованию тайного убийства, здесь, как и там, жертвами стали книга, автор и читатель» (P. 93). Под тайным убийством Поэл, очевидно, подразумевает цензурные сокращения текста. Тот факт, что версия «Москвы» и «Гроув Пресс», будучи искалеченной, оказалась лучше переведенной, только подтверждает точку зрения Поэла. Тем не менее, по словам критика, «в обеих редакциях внутренняя неотъемлемая ценность булгаковского романа очевидна» (P. 93).
Первая публикация булгаковского романа вызвала повышенный интерес делегатов конгресса литературной ассоциации австралийских университетов, состоявшегося в Сиднее в августе 1967 года. Главным событием этого мероприятия, в котором приняли участие 500 критиков и литературоведов из Австралии и других стран, стал доклад Д. Ханнса (170) из университета в Окленде. Свое выступление он начал с анализа статей А. Вулиса и К. Симонова, которые сопровождали публикацию романа в «Москве». По мнению Ханнса, они являются чем-то вроде официального благословения и в то же время напоминают процедуру вскрытия. Оба автора говорят о феноменальности таланта Булгакова, однако при этом ощущают необходимость подвергнуть критике определенные аспекты романа. Симонов и Вулис, по мнению новозеландца, пользуются разной степенью свободы, поэтому если один (Симонов) говорит о несовершенствах, то другой (Вулис) заявляет о недостатках булгаковской прозы. Следует отметить, что выступление Ханнса служит примером того подхода, который свойственен многим авторам рассматриваемого периода: в поисках фактического материала они обращаются к статьям советских коллег, но прочитывают их буквально, не учитывая тех условий, в которых они были написаны. Если говорить о степени свободы, то, конечно же, К. Симонов обладал определенными привилегиями, и понадобилась вся сила его авторитета, чтобы публикация романа состоялась. Но в этих небольших статьях, предварявших и завершавших публикацию, важно не то, насколько несвободны были авторы (а они, конечно же, были несвободны), а то, что до середины 60-х о Булгакове так не писали, а о его романе не писали вовсе. Слова «несовершенства» и «недостатки» вырваны Ханнсом из контекста. Симонов говорит лишь о том, что если бы у писателя была возможность продолжить работу «может быть в романе были бы исправлены некоторые несовершенства, может быть было бы додумано что-то, еще не до конца додуманное, или вычеркнуто что-то из того, что несет на себе сейчас печать неумеренной, избыточной щедрости фантазии» (361, С. 6). Симонов не ругает роман, даже не критикует, слово «несовершенства» возникло оттого, что, по мнению Симонова, Булгаков сам полагал свой роман несовершенным, поэтому до конца своих дней вносил бесконечные исправления. Что касается Вулиса, то здесь утверждения Ханнса о натянутости отзывов советских коллег кажутся более правомерными. Посвятив две страницы достоинствам романа, Вулис словно спохватывается, словно боится повредить роману слишком хорошей оценкой, потому без всякого обоснования в конце его статьи появляется фраза, обращенная к мудрости читателя, который, конечно же, «сумеет... разобраться и в ее (книги) недостатках, подчас затемняющих силу и размах булгаковского замысла» (С. 130). Однако снова следует напомнить, что в ситуации середины 60-х годов эти слова были малозначительной мелочью по сравнению с главным — выходом в свет романа, пролежавшего 25 лет в ящике стола.
Непонимание и незнание истинных обстоятельств издательской истории «Мастера и Маргариты» приводит к тому, что статьи Симонова и Вулиса, разорванные на отдельные слова и фразы, трактуются весьма искаженно. По словам Ханнса, советские критики опасаются, что, если бы Булгаков прожил дольше, он внес бы в текст романа серьезные изменения и книга стала бы совсем другой: изменился бы состав героев, декорации, сам ход жизни персонажей. Теперь уже из контекста вырваны целые фразы. Симонов размышляет над тем, «как бы выглядел этот роман, если бы и так затянувшаяся на 12 лет работа над ним длилась еще и еще» (С. 7). Это, по мнению Симонова, позволило бы писателю довести до логического завершения все мысли, отраженные в романе, создать достойную оправу драгоценному камню, но вовсе не изменить вещь в целом. Об этом же говорит и Вулис. «Возможно, готовя книгу к печати, Булгаков по-новому взглянул бы на те или иные ее эпизоды» (С. 128). Еще Вулис отмечает тесную связь «Мастера и Маргариты» со своей эпохой. Вот здесь и появляются процитированные Ханнсом строки. Вулис полагает, что «в другую эпоху, книга оказалась бы другой. Изменился бы состав сатирических героев, пошли бы в ход не те декорации. По иному страдали бы, радовались и жили герои». Но при этом роман «Мастер и Маргарита» остался бы «Мастером и Маргаритой», «ибо эта книга — зеркальное отражение булгаковского таланта» (С. 130).
Таким образом, можно сделать вывод, что в рассматриваемый период повышенное внимание зарубежной критики к политическому аспекту публикации «Мастера и Маргариты», проблеме свободы и несвободы человека в советском обществе не позволяет до конца понять причины и последствия той маленькой революции, которую произвел булгаковский роман в Советском Союзе. Западные авторы явно не представляют себе, при каких сложных обстоятельствах роман увидел свет. Даже во времена оттепели в советской критике сохранялось неизбежное раздвоение между тем, что было в мыслях, и тем, что возникало на бумаге. Контекст приобретал громадное значение. В этом смысле статьи Симонова и Вулиса не стали исключением. Их прогрессивность мог оценить только читатель, впитавший дух советской эпохи. Еще одним доказательством того, что вне реалий 60-х годов невозможно оценить «вольнодумство» Симонова и Вулиса, становятся, как ни странно, более поздние комментарии их современников, у которых теперь, спустя много лет, возникает ощущение, что Симонов и Вулис ставили себе задачу «довершить работу безымянного цензора, то есть сбить читателя с толку» (474, С. 228). Следует отметить, что выносить приговор задним числом в эпоху свободных 90-х легче, чем объективно оценить действия своих коллег в условиях тотального контроля советского режима. То же самое можно сказать и о зарубежных авторах, которые могли позволить себе в условиях демократии рассуждать о степени свободы советских коллег. Взгляд из дня сегодняшнего обладает почти тем же недостатком, что и взгляд из-за границы в 60-е годы: трудно учесть все особенности эпохи. Причем, как ни странно, даже выходцы из Советского Союза, оказавшись за границей, приобретают предвзятый взгляд на публикацию романа и на творчество самого Булгакова. Правда, это объясняется иными причинами. Если зарубежных критиков подводит отсутствие представления о реалиях советской власти, то эмигрантов как раз непосредственные столкновения с этими реалиями заставляют бичевать их с особой отчаянностью.
Характерным примером является статья русского автора Л. Ржевского в американском «Новом журнале» (333). Не задаваясь вопросом, каких трудов стоило все-таки довести роман до читателя, он обрушивается на советскую цензуру, которая из 450 печатных листов авторского текста вырезала 60. По мнению критика, это настолько повредило роману, что понять его смысл можно, лишь восстанавливая утраченное. Больше всего, как выяснил Ржевский, досталось тем главам, которые повествуют о знакомстве Воланда и его свиты с бытом москвичей, что уже подметила П. Блейк. Однако Ржевский делает более глубокие выводы. По его мнению, «обильные цензурные вырезки в главе «Извлечение мастера» стремятся притушить аллегорию: психиатрическая клиника Стравинского — лагерь принудительных работ, откуда собственно извлечение и происходит» (С. 66). Ржевский стремится доказать, что вырезанные слова и фразы слишком актуальны для современного советского общества, потому цензура и сочла их особо опасными, например, знаменитое «Нет документа, нет и человека». Также опасно возникновение реальных аналогий, как, например, здание с горящими на рассвете окнами — НКВД на Лубянке.
Душевная смута Пилата также, по мнению Ржевского, тревожит советских цензоров, поэтому описания нравственных страданий прокуратора значительно сокращены. «...трусость становится лейтмотивом Пилатова преступления. Трусость помешать несправедливости, бесчеловечности, пролитию крови невинного. И цензор настойчиво вычеркивает упоминания о трусости со страниц романа» (С. 71). По мнению Ржевского, выкинув слова Иисуса, цензоры сами расписались в трусости, умыли руки, как и Пилат. Как заметил критик, их усердие не знает границ. «Пример этой необыкновенной бдительности в отношении понятия «трусость» можно найти и в бытовом плане романа» (С. 71—72). В диалоге швейцара и Арчибальда Арчибальдовича слова «трус я» цензор превращает в деепричастие «труся». «Трусость «экзистенциальная», типичная для времен, о котором идет речь, превращается таким образом просто в робость перед начальством» (С. 72). Здесь следует отметить, что исчезновение из цензурного варианта последних слов Иешуа о трусости, как величайшем из человеческих пороков заметил не только Ржевский, но и Поэл, и Блейк, и другие англоязычные критики, которым приходилось сравнивать разные издания романа. Именно в этой цитате, а также в морали, которая следует из истории Пилата, критики увидели доказательство актуальности романа. С необходимостью принимать решения, жизненно важные для целых народов и отдельных людей, сталкиваются властители всех времен, и зачастую им не хватает силы подняться над своими пороками. Таким образом, булгаковский роман, несмотря на свой долгий путь к читателю, не утратил современности. С его помощью у критиков была возможность напомнить представителям власти о том, к чему обязывает их положение и к чему приводит страх ответственности.
Возвращаясь к статье Ржевского, следует отметить, что в рассматриваемый период его сопоставление сокращенной и несокращенной редакций романа можно считать наиболее полным. Важную роль сыграла и национальность автора. Иностранным критикам, даже изучившим русский язык, все равно было не просто разобраться во всех лингвистических и стилистических особенностях двух вариантов. Кроме того, нужно было хорошо знать эпоху, чтобы улавливать, например, такие ассоциации: римский кесарь — советский генсек. Пилат поднимает тост: «За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший га людей!» Эти слова тоже были вырезаны, и причина становилась немедленно ясна только русскому. Однако, как уже отмечалось, отзыв Ржевского, как и статьи его западных коллег, страдает предвзятым отношением к советской власти. Сквозной нитью по тексту проходит отношение автора к покинутой родине: тоска, ненависть к режиму, желание заклеймить его. Булгаковский роман, как и в случае со статьей П. Блейк, служит лишь иллюстрацией к собственным взглядам. То же самое можно сказать и о другом авторе «Нового журнала», выступившем на его страницах с восторженным отзывом о булгаковском романе в середине 1968 года. В статье «О «Мастере и Маргарите»» (332) Р. Плетнев называет произведение Булгакова «историко-фантастическим романом», в котором «равно представлены история скорби и трагическая сатира» (С. 150). «Страшная вещь этот роман, — пишет он, — голос из гробового молчания, замогильная речь писателя» (С. 150). В фамилии писателя Плетнев видит символ духа его произведений. «Древнерусское «булгак» — ...слово тюркского корня, и значило то смятение, то горделивость. Символическая для писателя фамилия! Какая тревога и горделивость в языке почти всех его произведений, особо же драм Михаила Булгакова!» (С. 151) Силу булгаковской сатиры Плетнев объясняет «болью русской, обожженной унижениями души» (С. 152). По мнению критика, Булгаков в своем романе сводит счеты с советской критикой, литературой, бюрократией и полицией: «автор-сатирик, автор-волшебник слова, бьется с Советчиной, бьется, бьет навылет и побеждает. Долой серость, подлость, подхалимаж и наихудший порок — трусость! Чудесная вечная месть злобе, клевете, согбенности спин на Руси» (С. 152).
Работа Плетнева уникальна в своем роде: он первый, кто действительно критикует Булгакова. В основном авторы этого периода нападали на цензуру и сочувствовали малознакомому автору, пострадавшему от нее. Исследований достоинств самого романа в зарубежной критике этого периода пока немного. Плетнев же, при всем его восторге, замечает: «Далеко не со всем мы можем согласиться в исторической трактовке Иисуса Христа, в слабом, сравнительно, конце Иуды и с введением ненужной обольстительницы Низы, Христос, в сущности, лишен учеников-апостолов и т. п. Но основное — победа Христа над Римом в лице Пилата, воскресение и бессмертие душ — даны волнующе, искренно и с верой... cвещь монументальная и редко кто не будет ею ранен в сердце и рана будет кровоточить незримой кровью долго... очень долго. За многое, очень многое — спасибо! И разве нужно во всем в человеке соглашаться, чтобы его горячо любить?» (С. 157) Вот так эмоционально отреагировала на публикацию булгаковского романа эмигрантская печать. Обиженные советской властью услышали в романе отклики своей боли и гнева, попали под обаяние гениального булгаковского таланта и поставили писателя под свои знамена. Если же оставить в стороне ностальгическую эмоцию, подобные отзывы можно оценить как весьма ценные для тех же зарубежных авторов. К примеру, работа Ржевского предлагала весьма полезный материал. Можно было уже не возвращаться к сравнению двух редакций романа, что предполагает кропотливый труд, а также глубокие знания русского языка и особенностей советской жизни. Ссылки на Ржевского не раз встретятся в отзывах критиков более позднего периода.
Возвращаясь к главной теме выступлений англоязычных критиков 60-х годов — публикации булгаковского романа и двум его редакциям, стоит отметить работу Антона Ковача «Проблема добра и зла в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»» (181) в New Zealand Slavonic Journal. Он также обращает внимание на существование цензурных сокращений в журнальной публикации романа. Больше всего Ковача интересуют купюры, небольшие по объему, но весьма, на его взгляд, значительные. Например, в московском издании отсутствует последняя фраза, которой мастер заканчивает свой роман, о том, что в ночь на воскресенье был прощен сын звездочета, пятый прокуратор Иудеи, жестокий Понтий Пилат. А ведь именно эта фраза позволяет, по мнению Ковача, ассоциировать Булгакова с мастером. Мастер сам сообщает Ивану Бездомному, какими строчками собирался закончить роман, и именно эти строки завершают булгаковское произведение. Этот косвенный намек на главного прототипа Мастера в журнальной редакции был вырезан. Ковач предпринимает одну из первых попыток — и вполне удачную — проанализировать содержание романа и его структуру, заметить «роман в романе», а также проследить генеалогию героев. Хотя толчком служат все те же цензурные сокращения.
Следует заметить, что, несмотря на явный интерес к политической стороне издательской истории «Мастера и Маргариты» и предвзятую точку зрения, объяснявшуюся негативным отношением к советской власти, зарубежные авторы во многом были правы. Купюр было действительно много, и почти все они, вопреки утверждениям А. Вулиса, носили идеологический характер. В более поздний период — 90-е годы, в более свободных условиях на родине писателя были произведены соответствующие подсчеты, а купюры подверглись тщательному анализу*. История же с публикацией романа имела следующее продолжение. После смерти Е.С. Булгаковой появилась третья редакция «Мастера и Маргариты» (362). В редактуре А.А. Саакянц возник новый, ранее вовсе не существовавший текст романа, в котором, по словам Г. Лесскиса, обнаружилось более 3 тысяч разночтений с вариантом, подготовленным для печати Еленой Сергеевной. В результате, как считает Г. Лесскис, «из-за цензурных затруднений при публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва», а также по причине идеологических амбиций при необходимости опубликовать полный текст этого произведения возникла грандиозная текстологическая проблема, успешно разрешить которую, быть может не удастся уже никогда. Но совершенно очевидно, что труд Елены Сергеевны Булгаковой необходимо издать у нас полностью... ибо он имеет наибольшие права на наше внимание» (474, С. 237). Среди зарубежных булгаковедов уже в 60-е годы раздавались призывы осуществить новое издание более совершенного перевода полного булгаковского текста. К сожалению, этот призыв по разным причинам очень долго не был услышан. Возможно, поэтому в более поздний период (70—90-е гг.) интерес к истории публикации романа и к цензурным купюрам значительно ослабеет. Перед исследователями уже в рассматриваемый период встают совсем иные проблемы, больше касающиеся содержания романа и личности его автора.
Примечания
*. Всего, по данным Г. Лесскиса, было сделано 159 купюр, ...изъято в общей сложности более 14 000 слов, что составляет примерно 12% всего текста произведения. «Цензор... полностью снял 1600 предложений и 67 предложений разными способами исказил, так что в результате возникло 67 таких фраз, которые нельзя считать авторскими, хотя все части этих фраз и были написаны Булгаковым.» По наблюдениям Лесскиса, чтение купюр «убедит всякого непредубежденного человека в том, что текст был цензурован идеологически и искажен с большим знанием дела: изымались не просто чем-то «неприятные» места, а последовательно разрушался замысел автора, общий философско-исторический смысл его произведения.» Лесскис подтверждает, что «более всего изъято мест, относящихся к римской и советской тайной полиции, а также к чертам сходства древнего и современного мира... то есть стиралась связь времен, на которой построена философия истории в произведении Булгакова.» Кроме того, «убиралось все, что опровергает официальную коммунистическую концепцию о появлении «нового советского, человека», свободного от «социальных болезней» и недостатков людей классового общества... (...) Умалялась роль и нравственная сила Иешуа Га-Ноцри, главного протагониста всего произведения. Наконец, цензор во многих случаях проявил свойственную для официальной советской «нравственности» «целомудренность»: сняты настойчивые упоминания о наготе Маргариты и т. д.
1. Вильчек Л. Пейзаж после жатвы. — М., 1988.
2. Чудакова М. Сквозь звезды к терниям // Новый мир. — 1990 — № 4.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |