В 90-е годы изменения, происшедшие в России, в том числе и по отношению к М. Булгакову, сами по себе становятся объектом анализа зарубежной критики. Западные авторы рассуждают о причинах современности Булгакова в сегодняшней России. Например, Лесли Милн полагает, что в 1987 году, когда такие произведения, как «Адам и Ева» и «Собачье сердце», достигли читателя, «их интеллектуальная честность, неподкупность и суровый юмор идеально соответствовали новому настроению и были восприняты с доверием и восторгом» (207, P. 3). С помощью многочисленных документальных публикаций, осуществленных советскими учеными в постперестроечные годы, в частности, благодаря изданию дневников Булгакова, «к концу 80-х литературная легенда была демифологизирована, и проявилась литературная личность, гораздо более сложная и интересная, чем легенда» (P. 4). Милн полагает, что теперь редакторы стремятся напечатать Булгакова, потому что его имя гарантирует раскупаемость тиража. Его произведения выходят в журналах и сборниках, поскольку «советские издательства стали более рыночно ориентированы» (P. 4). Такую прагматичную оценку «булгакомании» в СССР мог дать только западный критик. И доля правды в этом есть: наравне с возрастающей свободой в изучении Булгакова, увеличивались возможности заработать на его имени авторитет или деньги. Хотя для Милн, живущей в обществе, где бизнес, в том числе издательский, является скорее положительной составляющей реальности, чем отрицательной, раскупаемость произведений Булгакова говорит скорее не о жажде наживы среди издателей, а об изменениях в массовом сознании, когда одно имя Булгаков уже гарантирует качество покупки. Анализируя эти изменения, Милн приходит к выводу, что «к концу 80-х Булгаков становится культовой фигурой, и нет никаких признаков того, что энтузиазм по его поводу может когда-нибудь исчезнуть. «Человек прошлого», каким его считали в 20-х, был воспринят советским читателем как один из наиболее современных авторов» (P. 4).
По мнению Милн, «место Булгакова в советской литературе теперь определено. Открыт путь и для его интеграции в европейскую культурную традицию, из которой он был исключен потому, что эта традиция сложилась прежде, чем зазвучал голос писателя. Несмотря на то, что в Советском Союзе его чувствуют вполне современным автором, он фактически является писателем 20—30-х гг., избравшим эту профессию в то время и в том месте, которые проверяли на прочность писательское братство» (P. 4). У Милн нет сомнений, что таким образом литературная биография Булгакова приобретает истинно европейское значение.
Политические взгляды Булгакова, всегда интересовавшие западную критику в силу ее стремления показать противостояние писателя и советской власти, в 90-е годы также подвергаются более глубокому анализу, как и другие темы, касающиеся его творчества. В 60-е годы малоизвестная судьба писателя, подвергавшегося гонениям и вынужденного молчать в годы сталинских репрессий, была лишь примером порочности советской системы, а отклики на роман, пришедший к читателю через четверть века после смерти автора, сводились к осуждению советской цензуры. Научный подход, сформировавшийся в 70—80-е годы, потребовал изучения эволюции булгаковского отношения к власти, вероятно, поэтому авторы статей и монографий уделяют внимание этой проблеме.
Пересказывая события первых десятилетий жизни писателя в книге «Раздвоение писательского «я» в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (1991), Р. Питтман касается аполитичности молодого Булгакова. По мнению Питтман, еще в юности у него сформировалось, а в зрелости окрепло стремление отстаивать собственные убеждения, не примыкать к какой-либо политической или неполитической группировке. Л. Милн в монографии «Критическая биография Михаила Булгакова» (1990) приходит к выводу, что традиции семьи Булгаковых не были политически радикальными, вопрос в том, насколько консервативными их можно считать. Л. Яновская в монографии 1983 года (до гласности) преувеличивает степень симпатии к революции в семье Булгаковых. М. Чудакова в тщательно документированном «Жизнеописании Михаила Булгакова», опубликованным уже в годы «перестройки» (1987), занимает противоположную позицию, подчеркивая консерватизм воспитания Булгакова. Чудакова говорит о том, что в юные годы Булгаков был монархистом, и Милн соглашается с этим, обращая внимание на то, что один из героев Булгакова считает себя монархистом по убеждению.
Еще раз подчеркнем, что характерной особенностью рассматриваемого периода является появление новых документов, с помощью которых с высокой степенью достоверности можно судить об истинном отношении Булгакова к революции и новому режиму: статья «Грядущие перспективы», письма и дневники. Публикация самой первой статьи Булгакова «Грядущие перспективы» в 1990-ом году пришлась как нельзя кстати и вызвала большой интерес как у российских, так и у зарубежных критиков. На примере публикаторской судьбы этой статьи видно, какие сильные изменения произошли во взаимоотношениях между российской и зарубежной критикой. Публикация фактически первого и единственного открытого политического выступления писателя на родине стала возможна в один и тот же год, что и за рубежом. В отличие от 70—80-х годов, когда наиболее интересные документы первыми вводили в научный обиход западные исследователи, в 90-е годы российские критики уже активно принимают участие в этом процессе. Статья «Грядущие перспективы» (1919) была обнаружена Г. Файманом в 1984 году, однако ему удалось лишь зачитать ее на булгаковских чтениях, но не опубликовать. В «Жизнеописании Михаила Булгакова» в 1988 году М. Чудакова анализирует статью и цитирует ее, но в полном виде она появляется в переводе на английский язык в книге Милн (1990), которая сразу же включает ее в свой анализ раннего творчества Булгакова. Практически одновременно, в этом же году, издается дневник Михаила Булгакова (365), куда входят и «Грядущие перспективы». Содержание первой статьи Булгакова таково, что даже в постперестроечные годы опубликовать ее в СССР было трудно. Как советских, так и зарубежных критиков поразила актуальность этого текста, как будто он был написан не 70 лет назад, а сегодня, автором, выносящим приговор советской власти. В России статус настоящего мистического писателя, гениального пророка, закрепился за Булгаковым сразу после публикации «Собачьего сердца» и этой статьи. Для западных исследователей «Грядущие перспективы» становятся еще одним аргументом изначальной «антисоветскости» Булгакова. Анализируя непосредственное участие Булгакова в гражданской войне, Л. Милн приходит к выводу, что он попал в белую армию не так уж случайно. По ее мнению, об этом как раз и свидетельствует статья «Грядущие перспективы», по которой видно, что Булгаков не приемлет новую власть. Следует заметить, что Булгаков действительно был против советской власти, и только тиф, как известно, в свое время удержал его от эмиграции. Но он также никогда не был сторонником насилия и пойти в армию по собственной воле, конечно, не мог. Его мобилизовывала как врача едва ли не каждая власть, устанавливавшаяся в Киеве.
С точки зрения публицистики Милн считает текст второразрядным, испорченным крикливым патриотизмом. Она полагает, что автор скорее отразил настроения, витавшие в деникинской армии, когда поражение белых стало очевидным. Но есть здесь и кое-что глубоко личное. Автор скорбит о гибели своего мира и с горечью говорит о том, что пока за границей будут строить, исследовать, печатать, изучать, русским приходится драться. Милн полагает, что сам факт, что ему пришлось драться, без сомнения, имеет огромную важность для более поздней самооценки Булгакова и для его реакции на события в Советском Союзе с 1928 года и дальше. Как считает Милн, «его философия выросла из опыта защиты и была основана на вере в мировой порядок, в соответствии с которым лучше воевать и проиграть, чем вовсе никогда не бороться» (207, P. 20). Надин Натов справедливо полагает, что «теперь, в начале девяностых годов, мысли и надежды, высказанные Булгаковым в его небольшой статье «Грядущие перспективы», оказались современными. ...Булгаков уже тогда понял, на какой страшный путь толкнула страну «великая социальная революция». Он предвидел, что когда-то наступит расплата за безумство «великих экспериментов» и знал, что стране придется испить «чашу наказания». Эта пора наступила через 70 лет после написания статьи» (220, P. 274).
Настоящей сенсацией для критики 90-х стала публикация дневника Михаила Булгакова. История этого документа уникальна. После обыска агентов ОГПУ и конфискации дневников и рукописи «Собачьего сердца» в мае 1926 года, Булгаков зарекся доверять свои личные размышления бумаге, а возвращенные позже дневники уничтожил. Однако в архивах КГБ уцелела машинописная копия этих записей, и в 1990-ом году они были опубликованы. Впервые у литературоведов появился материал, позволяющий подтвердить или опровергнуть многие прежние предположения. В дневниках Булгакова, которые, по свидетельству В.М. Молотова, читало все тогдашнее Политбюро, помимо размышлений о правильности выбранного пути, о глубине и силе своего таланта («я неизмеримо выше и сильнее как писатель всех, кого я ни знаю»), содержится потрясающий по своей точности анализ политического положения в стране и в мире. О важных для СССР мировых событиях 1923—24-годов автор высказывается свободно, иронично и фактически точно. «Нашумевший конфликт с Англией кончился тихо, мирно и позорно. Правительство пошло на самые унизительные уступки...» (365, С. 8). «В воздухе висит слово «война». ...Возможно, что мир действительно накануне генеральной схватки между коммунизмом и фашизмом» (С. 14). «В Гамбурге произошли столкновения между рабочими и полицией. Побили рабочих. Ничего подобного нашему в Германии не будет» (С. 19). Удивительно, что Булгаков делает свои выводы на основании информации, доступной любому советскому гражданину. Наделенный даром художественного видения, он читает советскую прессу между строк. «Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались. Троцкого съели и больше ничего. ...Из Англии нас поперли с треском. ...Теперь очередь французов» (С. 30). «Для меня нет никаких сомнений в том, что эти второстепенные славянские государства, столь же дикие, как и Россия, представляют великолепную почву для коммунизма. Наши газеты всячески раздувают события, хотя кто знает, может быть, действительно мир раскалывается на две части — коммунизм и фашизм» (С. 13).
Дневники писателя становятся также источником для анализа политического контекста его произведений. Например, Э. Хабер изучает с этой точки зрения «Роковые яйца», активно используя цитаты из дневника. По мнению критика, повесть опутана сетью политических аллюзий. Рокк представляет собой очевидную пародию на Троцкого. Он явно старомоден — в кожанке, с маузером. Булгаков сам указывает на то, что такой тип был бы еще терпим в начале 1924 года. В это время произошло два важных события — смерть Ленина и потеря Троцким своей власти. В своем дневнике Булгаков уделяет внимание этим фактам. Таким образом, по мнению Хабер, Булгаков, наблюдавший слабость более радикального ответвления партии, описывает Москву в «Роковых яйцах» как центр процветания НЭПа с вымершими ревностными революционерами типа Рокка, хотя, как показывает повесть, они могут вернуться в момент кризиса. По мнению Хабер, «безоговорочная вера Рокка в луч Персикова... становится пародией на веру Троцкого в силу науки и техники в деле завоевания природы... Рокк пародирует не только заявления Троцкого о науке, но и его преданность высокому искусству и его веру в то, что в социалистическом обществе шедевры прошлого могут обогащать и возвышать невежественный пролетариат... Рокк также разделяет увлеченность Троцкого новейшим и наиболее технологичным из искусств, — кинематографом. Подобный энтузиазм был распространен среди политических и художественных радикалов эпохи» (161, P. 505—506). Хабер предполагает, что с помощью Рокка Булгаков демонстрирует плоды грандиозной веры Троцкого в трансформирующую энергию науки и искусства.
Вторжение змей само по себе также обладает комплексом политических ссылок, как внутренних, так и международных. Тот факт, что бедствие происходит в сельской местности, особенно в новой советской организации — совхозе — предполагает аналогию между ужасающим результатом эксперимента Рокка и крестьянским бунтом в результате попытки социализировать сельское население. Хабер отмечает, что озабоченность Булгакова беспорядками в сельской местности подтверждается его дневником. По наблюдению критика, международные аспекты вторжения змей также многочисленны: ведь яйца по происхождению импортные, а чудовища экзотические; кроме того, змеи повторяют путь Наполеона от Смоленска на Москву. Хабер также полагает, что вторжение змей и сопровождающие его разрушения могут быть также связаны с экстремальной политикой большевиков в 1923—24 годах, как внутренней, так и внешней (P. 509). Хабер приходит к выводу, что «Роковые яйца» отражают отношение Булгакова к политике времен НЭПа.
Крушение советской власти заставило зарубежную критику несколько иначе взглянуть на отражение в литературе становления этой самой власти. К тому же теперь, когда закончилась целая эпоха в истории России, начало этой эпохи стало особенно интересовать исследователей, которые стремились восстановить истинные причины происходящих в России событий.
Именно в 90-е годы становится возможным обнаружить явное сходство между двумя системами: коммунизмом и фашизмом, формирование которых Булгаков наблюдал и, как следует из его дневников, уделял большое внимание. В связи с этим интересен анализ Кэтрин Бьюли, которая сравнивает политические комментарии к событиям 30-х гг. в «Марио и волшебнике» Томаса Манна и в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Критик обнаруживает поразительные совпадения, хотя один автор жил в Германии, а другой — в сталинской России, и нет никаких доказательство того, что Булгаков был знаком с произведением Манна. Бьюли замечает, что «в политическом плане «Марио и волшебник» предупреждает об опасности фашизма не только в Италии, где происходит действие новеллы и где Муссолини приходит к власти в 1922 году, но также и в родной для Манна Германии» (88, P. 119). Роман «Мастер и Маргарита», по мнению Бьюли, также заимствует свое политическое содержание из тоталитаризма — сталинской коммунистической диктатуры.
Киполла, волшебник Манна, по словам Бьюли, легко отождествляется с Муссолини с помощью многочисленных патриотических выражений, которые он вставляет в свои речи, фашистского жеста поднятия правой руки в качестве приветствия. Немалое сходство критик обнаруживает между Киполлой и Воландом: оба — волшебники, одетые в черные плащи и привлекающие людей на свои спектакли обманчивой рекламой и обещаниями эффектных трюков. Однако, как считает Бьюли, Воланда нельзя идентифицировать со Сталиным так, как Киполлу с Муссолини. В «Мастере и Маргарите» есть другие ясные ссылки на зло в Советском Союзе времен Сталина. Например, неожиданные таинственные исчезновения и перемещения людей — страшная реальность сталинизма пародируется на уровне гротеска: фантастическая гибель Берлиоза под трамваем, обезглавливание Бенгальского, пропажа Лиходеева, сон Никанора Ивановича, Бал Сатаны.
В то время, как Булгаков описывает социальные и политические условия Москвы 30-х годов средствами фантастики, Манн озабочен психологическими последствиями современной политической ситуации, которую он изображает аллегорически. Киполла заставляет людей танцевать, воздействуя гипнозом, что напоминает эпизод в Зрелищной Комиссии. На взгляд Бьюли, «любопытное совпадение заключается в том, что официальным объяснением таинственных происшествий в Москве во время визита Воланда так же, как и в случае представлений Киполлы, является гипноз» (P. 121). Однако при этом Бьюли замечает, что, «в отличие от зрителей в «Марио и волшебнике», булгаковские герои, как в древнем Иерусалиме, так и в сталинской Москве, не загипнотизированы до раболепия, они подчиняются добровольно, под влиянием страха» (P. 121). Бьюли замечает также, что в обоих романах несколько настоящих личностей доблестно пытаются противостоять силе государства. В «Марио и волшебнике» молодой человек из Рима бросает вызов Киполле, заставляющему его танцевать. В конце концов он все-таки танцует — так Манн показывает, что фашистский лидер ломает даже сильных людей. Булгаков рисует, на взгляд Бьюли, даже более пессимистичную картину, чем Манн: в «Мастере и Маргарите» те, кто осмеливаются противоречить, страдают сильнее жертв Киполлы. Для Булгакова ценой отчуждения от идеологически враждебного тоталитарного общества становится либо смерть, либо изоляция. Тем не менее, считает Бьюли, «оба романа демонстрируют неспособность личности противостоять политической диктатуре, будь то фашизм или сталинизм» (P. 122). При этом булгаковский роман, по мнению критика, «освещен светом его веры в то, что настоящая тьма сталинских репрессий не вечна, что рукописи могут быть уничтожены, но в конечном счете они не горят» (P. 123). Иван Бездомный, как считает Бьюли, представляет булгаковскую надежду на то, что свободная личность постепенно победит власть государства. И хотя Манн признает, что гипнотическая сила фашизма не может быть побеждена лишь отрицательным воздействием или энергией одного человека, но он также показывает освобождение от рабства диктатора. Насильственный акт Марио — убийство Киполлы — прерывает гипнотическую власть и освобождает публику от ее влияния. Однако оба автора считают политические комментарии не самыми важными в сравнении с этическими дилеммами, которые они изучают: вопросы персональной ответственности и совести.
Булгаков в «Мастере и Маргарите» постоянно напоминает о том, что земная власть преходяща. Коммунизм или фашизм уйдут, а моральный выбор останется, и сделать его можно лишь однажды. В «Марио и волшебнике» Манн озабочен не столько изображением сути фашизма через анализ поведения Киполлы, сколько «фундаментальным этическим вопросом об ответственности каждой личности за появление и становление фашизма» (P. 123). Бьюли считает, что эта тема ответственности за этический выбор и его последствия более полно представлена в «Мастере и Маргарите». Булгаков, дискредитируя официальную версию гипноза для объяснения хаоса в столице во время визита Воланда, подчеркивает не вину Воланда, а личную ответственность его жертв за тот моральный выбор, который они делают.
В заключение Бьюли приходит к выводу, что и «Мастер и Маргарита», и «Марио и волшебник» являются «политическими аллегориями, рассматривающими соответственно зло сталинизма и фашизма. Булгаков и Манн, пишущие в одно и то же время в радикально противоположных политических условиях, пришли к поразительно похожим заключениям о природе диктатуры и неспособности личности противостоять ей. В то же время, если Манн увидел зло в гипнотическом лидере, который порабощает волю людей, булгаковские герои подчиняются господствующей политической морали из страха. Оба автора выразили надежду... на конец политического террора и триумф свободы личности» (P. 126).
Еще раз подчеркнем, что именно изменение политической ситуации на родине писателя стало причиной того, что в 90-е годы как российская, так и зарубежная критика обращают особое внимание на политические мотивы в булгаковских произведениях. Если в предыдущие десятилетия из двух основных тем, по которым не могли высказываться советские исследователи — христианская проблематика и Булгаков и Сталин — зарубежные авторы интересовались, в основном, первой, то в 90-е годы ситуация меняется. Теперь тему взаимоотношений Булгакова с властью изучают как в России, так и за рубежом. Только некоторые российские авторы излишне акцентируют личные отношения писателя с тираном, огрубляя таким образом влияние Сталина на творчество Булгакова (С. Земляной). Зарубежные исследователи, наоборот, последовательно доказывают, что в творчестве Булгакова нет персонажей, прототипом которых послужил Сталин. Это касается и Воланда, несмотря на то, что некоторые авторы все еще испытывают соблазн связать этот персонаж с советским тираном. Р. Питтман в книге «Раздвоение писательского «я» в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (1991) отмечает, что сопоставление черт классической культуры с банальностями сталинской реальности может показаться неприемлемым на первый взгляд, но оно служит хорошей иллюстрацией степени духовной деградации в Советском обществе. Булгаков сам настаивал на том, что у Воланда нет реального прототипа, подчеркивая, что его дьявол должен, в первую очередь, рассматриваться как проявление непостижимой идеи или иррационального факта. Дж. Дэвис, автор статьи «Булгаков атеист или «воинствующий старообрядец»? Пересмотр «Мастера и Маргариты» (1992), считает, что прямые аналогии со Сталиным, отмеченные некоторыми исследователями ранее, например, Пайпером, невозможны. Но более обычные параллели со сталинской реальностью могут быть, на взгляд Дэвиса, обнаружены в сценах массового гипноза в театре Варьете, прибытия Лиходеева в Ялту или попадания Ивана в психиатрическую лечебницу за попытку поднять тревогу. По словам критика, «прямая сила контраста между этими фантазиями Воланда и реалистическими сценами Иисуса дает основание рассматривать жизнь в сталинской России как фарс, одновременно демонический и крайне фантастичный, тогда как простые человеческие истины евангельской истории требуют реализма в изображении» (114, P. 127). Дэвис также полагает, что центральный контраст между Иешуа, одиноким правдолюбцем, физически слабым, но сильным духом, и Пилатом, королем мира и отцом лжи, военным героем, но трусом в душе, составляет разрушительный обвинительный акт сталинистскому искажению этих истин, ловко замаскированный, чтобы избежать цензуры.
Таким образом, в 90-е годы наблюдается новый всплеск интереса к политическим и социальным характеристикам эпохи, отраженным в булгаковских произведениях. Однако отзывам этого периода уже не свойственна поверхностность и схематичность, отличающая критические статьи в 60-е годы. Это происходит по двум причинам: во-первых, на протяжении прошедших десятилетий формировался взвешенный научный, тщательно документированный подход к трактовке произведений Михаила Булгакова, во-вторых, само время подсказывает ответы на многие вопросы исследователей и позволяет взглянуть на текст писателя с несколько иной точки зрения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |