Первой зарубежной монографией о Булгакове стала работа Э. Колина Райта «Михаил Булгаков: Жизнь и интерпретации» (1978). В откликах на нее западные авторы указывают на то, что необходимость в таком исследовании уже давно назрела, и что Райта следует благодарить за то, что он взял на себя такую ответственность, хотя многое в этой монографии его коллег не устраивает. Во-первых, многие важные документы были введены в научный обиход либо после издания монографии, либо во время работы над ней и не были использованы при ее создании. Это касается прежде всего таких публикаций, как «Архив Михаила Булгакова» М. Чудаковой (1976) и «Неизданный Булгаков» Э. Проффер (1977). Во-вторых, Райт, по наблюдению Л. Милн, часто предоставляет противоречивые факты без указания на источники, что не позволяет убедиться в их достоверности. Но главным недостатком этой монографии стал слабый литературный анализ. Как замечает Л. Милн, «интерпретации Райта прозаичны», хотя он с первых страниц заявляет, что литературный анализ и не являлся его основным намерением. Поэтому коллеги Райта, искавшие в его работе свежий взгляд на булгаковское творчество, были разочарованы. Автор ссылается на то, что такие вопросы, как детальное изучение повествовательной техники или философской концепции того или иного произведения Булгакова лучше послужат темами для будущих статей и монографий. Милн считает, что несмотря на это, Райт заслуживает похвалы хотя бы за ту услугу, которую он оказал остальным исследователям творчества Булгакова — у них теперь появилось более цельное представление о его биографии.
Однако неудивительно, что сразу после издания солидной монографической работы Э. Проффер «Михаил Булгаков: Жизнь и творчество» (1984), книга Райта оказалась в тени. Монография Проффер стала источником фактов и стимулом для дискуссий в большинстве последующих работ. Это уже не просто биографический обзор, а серьезный литературно-критический труд. В предисловии автор пишет, что ее труд адресован не только специалисту, но и рядовому читателю, поклоннику Булгакова. По словам Проффер, «советские критики не могут написать капитальное исследование о Булгакове, необходимость которого очевидна, из-за цензуры... Несмотря на очевидные преимущества в языке и доступе к фактам, русские ученые могут говорить только часть правды о жизни и творчестве величайшего представителя советской литературы» (250, P. 3). Действительно, как уже подчеркивалось ранее, советская критика этого периода характеризуется избирательным отношением к фактам. Большая часть произведений Булгакова за границей уже опубликованы, а на родине только ждут своего часа. А литературоведческие исследования, связанные с творчеством таких классиков, как Мандельштам, Ахматова, Пастернак тоже появляются за рубежом. По мнению Проффер, «советские ученые вынуждены сосредоточиться на узких темах, избегать политической и исторической подоплеки, использовать фрагментарные цитаты, фальсифицировать хронологию, иногда должны лгать, чтобы провести книгу сквозь цензуру» (P. 3). Проффер считает, что преимуществом зарубежных исследователей является свобода, а недостатком — отсутствие доступа к основным архивным материалам. В результате возникает ситуация, когда труды советских литературоведов вводят в заблуждение из-за цензурных ограничений, а зарубежные работы тоже дают неполную картину вследствие недостатка фактов. При всем стремлении опираться на факты зарубежные исследователи обладали гораздо меньшими возможностями, чем их советские коллеги. Разница состояла в том, что все найденное зарубежные критики тут же вводили в научный обиход, а советские критики, имея доступ к несоизмеримо большему количеству документов, не всегда имели возможность воспользоваться ими из-за цензуры. Именно поэтому Проффер включила в книгу много такого, что может показаться незначительным, второстепенным, но либо восполняет какие-либо пробелы, либо исправляет неточности, допущенные другими. (Правда, самой Проффер избежать копирования чужих неточностей не удалось, как уже указывалось выше).
Особенностью монографии Проффер является то, что в биография и анализ творчества даются отдельно, хотя автор и предвидела методологические возражения против такого подхода. Проффер хотела, чтобы читатель, которого интересует только биография, мог найти ее в соответствующих главах книги. Так же легко найти в ней какие-то отдельные темы. Главной заботой Проффер было обеспечить основную хронологию, полный критический обзор и беспристрастные выводы. Проффер благодарит многих людей, которые помогли ей в создании этого исследования, безвозмездно предоставляли уникальные документы. Она называет имена Надежды Мандельштам, Любови Белозерской, Елены Булгаковой и Константина Рудницкого.
В 1981 году в спецвыпуске журнала Canadian American Slavic Studies Проффер публикует фрагмент своей книги. Глава «Москва краснокаменная», посвящена первым годам, проведенным Булгаковым в Москве. По ней видно, что в своем исследовании Проффер опиралась на большой документальный материал: исследования Чудаковой (у нее Проффер, например, заимствует тот факт, что Булгакову, стремившемуся в Москву, пришлось прошагать пешком по рельсам порядка сотни километров), письма Булгакова, воспоминания Л. Белозерской, Э. Миндлина, К. Паустовского, собственно булгаковские тексты и т. д. Проффер детально воспроизводит атмосферу столицы 20-х годов с ценами и специфическими проблемами. По словам Проффер, «западному читателю очень трудно осознать степень жилищного кризиса в Москве этого периода. Город был переполнен провинциалами, убежденными, что жить в столице гораздо лучше» (249, P. 168). Для западного читателя подобные сведения и комментарии просто необходимы. Иначе не понять, каковы были обстоятельства жизни Булгакова, откуда он черпал материал для своей сатиры, что наводило его на те философские размышления, которые критики обнаружили в его произведениях. Проффер рассказывает о том, с какими неимоверными трудностями Булгакову удалось получить жилье в столице и что это значило для него. Такие пояснения также необходимы людям, для которых частная собственность является нормой, чтобы они смогли понять источник пронзительной ностальгии Булгакова по дому, отраженную в его произведениях. «Эта единственная комната в коммунальной квартире (с общей кухней и туалетом) вряд ли могла служить пределом мечтаний по любым нормальным, немосковским стандартам. Во всех булгаковских произведениях, и ранних, и поздних, мы можем обнаружить ссылки на «нехорошую квартиру 50» — ту самую, где у Булгакова была комната. Несчастливая жизнь здесь обеспечила писателю богатый материал для сатиры» (P. 170). Анализируя первые шаги Булгакова на московском литературном поле, когда он чудом устроился в ЛИТО и начал заводить нужные знакомства, Проффер замечает одну черту характера Булгакова, «которая обычно не видна в его художественных или автобиографических произведениях: у него была способность получать то, что ему нужно, от самых несговорчивых людей. Булгаков знал, как произвести впечатление, и обычно вел себя так, как будто он действительно заслуживает того, что ему нужно. Есть множество примеров из разных источников, свидетельствующих о его таланте добиваться своего в отношениях с издателями и редакторами. Его сильная личность и правильные манеры в сочетании с актерскими способностями позволяли ему достигать того, что другим авторам казалось чудом» (P. 171). Подобные наблюдения свидетельствуют о значительной проницательности автора и вдумчивом подходе к изучению биографического материала. Постичь обаяние личности Булгакова, заметить сочетание артистичности, некоторого фатовства с ранимостью чуткой души удавалось далеко не всем исследователям.
Еще одним источником для анализа биографии Булгакова становится книга В. Катаева «Алмазный мой венец». Проффер адекватно оценивает и саму книгу, называя ее «художественными» воспоминаниями, и отношения между двумя писателями. Портрет Булгакова, который дает Катаев, изобилует негативными чертами и, по мнению Проффер, совпадает с тем впечатлением, которое Булгаков производил на людей, которым он не нравился. Только Катаеву, в отличие от булгаковских недоброжелателей, удалось понять, что эти непривлекательные черты служили лишь маской очень честолюбивого и легко ранимого художника.
Большое внимание уделяет Проффер деятельности Булгакова в «Накануне» и представлению самого издания, в котором в 1922 году публикуется первая часть «Записок на манжетах». Проффер справедливо делает вывод, что появление Булгакова в издании, где публиковались лучшие писатели того времени, включая Мандельштама и Пастернака, означало успех. Проффер замечает, что Булгаков публиковался в бесчисленном количестве газет, часто используя псевдонимы, поэтому установить точное число принадлежащих его перу фельетонов и статей не представляется возможным. На основе своих наблюдений Проффер делает вывод, что Булгаков презирал эту свою работу. Проффер также согласна с другими критиками, которые считают, что фельетоны Булгакова не являются для него обучающим материалом и первым опытом, как это было с другими начинающими писателями. Булгаков «вполне отдавал себе отчет в том, какова разница между его фельетонами и «собственными» произведениями» (P. 178). По мнению Проффер, среди советских литературоведов существует тенденция связывать раннюю карьеру Булгакова с газетой «Гудок», но к тому времени, как он начал регулярно сотрудничать с этой газетой, он уже был постоянным автором «Накануне». У Проффер нет сомнений в том, что «его слава в эти годы распространилась именно через «Накануне», и качество произведений, написанных для берлинской газеты, разительно отличалось от фельетонов, публиковавшихся позже в «Гудке» и других газетах; то, что Булгаков знал это, доказывает тот факт, что он не использовал псевдонимов при публикации в «Накануне»» (P. 178). По поводу идеологической направленности «Накануне» и соответствия ей булгаковских позиций, Проффер считает, что «хотя советские ученые вряд ли это признают, Булгаков публиковался в «Накануне» потому, что был искренне согласен с направленностью газеты. Он принял решение, по многим причинам, остаться в России, но думать, что в это время он был слеп к отрицательным аспектам советского режима, или что он одобрял внезапные насильственные перемены, произведенные революцией, — это значит игнорировать его произведения и все, что мы знаем о нем, как о человеке. Он не был врагом режима, но не был и его другом; как и многие другие интеллигенты, он был скорее частью России, чем Советского Союза» (P. 180). Здесь следует отметить, что Проффер верно оценивает взгляды Булгакова, но не совсем правильно представляет себе направленность «Накануне». Эта газета издавалась на деньги советского правительства с целью переманить лучших представителей русской эмиграции. «Накануне» прекратило свое существование, когда власти цинично заявили, что больше переманивать некого. Вряд ли Булгаков испытывал иллюзии по поводу хозяев издания. С одной стороны, для него это была поистине уникальная возможность пробиться к «своему» читателю — ведь в эмиграцию уехали люди, близкие Булгакову по духу, он сам не так давно собирался присоединиться к ним. С другой стороны, Булгаков вполне отдавал себе отчет в том, что участие в пропагандистском проекте советских властей не делает ему чести. Среди дневниковых записей тех лет встречается и такая: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени» (365, С. 19). Проффер использует в своей работе фрагменты дневниковых записей, восстановленные ею по цитатам из работы М. Чудаковой «Архив Михаила Булгакова». Видимо, указанная запись в эти фрагменты не попала, а полностью дневник Булгакова будет опубликован только в 90-е годы. Тем не менее, Проффер первой из западных авторов переводит хотя бы фрагменты дневника и строит на них свой анализ. Кроме того, Проффер впервые вводит в научный обиход рукопись «Тайному другу», носящую почти дневниковый характер. Касаясь работы писателя в «Гудке», Проффер утверждает, что Булгаков находил ее скучной, утомительной и унизительной. Зато свою технику он довел до совершенства: как он говорил, ему хватало от 18 до. 22 минут плюс 8 минут на машинистку, чтобы сделать фельетон. «Но скорость, с которой Булгаков создавал фельетоны или редактировал письма рабкоров, не могла уменьшить мучения, которые причиняла ему эта работа. В «Накануне» он еще мог время от времени публиковать настоящие произведения, а в «Гудке» ему приходилось выполнять тривиальную нелитературную работу... Чтобы увидеть, как на самом деле Булгаков относился к этой работе, нужно обратиться к рукописи «Тайному другу»» (249, P. 182). Советскому читателю и ученым эта рукопись стала доступна лишь три года спустя после издания монографии Проффер, когда М. Чудакова смогла опубликовать ее в 1987 г. (573). Таким образом, Проффер располагала, в отличие от своих советских коллег, более обширными и ценными свидетельствами о мыслях и переживаниях Булгакова — его собственными текстами. Это еще раз доказывает важность публикаторской работы, которую в рассматриваемый период взяли на себя зарубежные критики.
Внимание ко всем подробностям первых лет московского периода жизни Булгакова позволяет Проффер прийти к выводу, что «критикам, жаждущим понять символику зрелых произведений Булгакова, обычно невдомек, что ранняя проза содержит удивительное количество деталей и тем, которые находят свое окончательное выражение и разрешение в его последнем романе» (249, P. 191).
Характеризуя булгаковедение рассматриваемого периода, М. Чудакова отмечает, что для советских ученых в 70—80-е гг. были особенно трудными темы: «булгаковская трактовка христианства, Булгаков и Сталин. Эти темы оказались почти полностью переданы самиздату и зарубежному булгаковедению» (393, С. 20). Действительно, как демонстрировалось выше, проблема христианских мотивов в большей или меньшей степени присутствует чуть ли не у каждого западного исследователя, а вот за изучение роли Сталина в булгаковской судьбе и в его творчестве берутся далеко не многие. Несмотря на особый колорит темы, она не дает простора западным авторам, не имевшим возможности постичь дух советской эпохи. По крайней мере, отдельных работ, посвященных именно этой теме, в рассматриваемый период не встречается. А вот авторы монографий, конечно же, не обходят молчанием эту персону, столь значимую в булгаковской судьбе. В монографии Э. Проффер тема отношений со Сталиным ненавязчиво протянута через все исследование. Проффер пытается понять, как генсек воспринимал булгаковские произведения, почему он решил позвонить писателю, как сам Булгаков относился к тирану, что проявилось не только — в письмах, адресованных Сталину, но и во многих произведениях Булгакова. Четырьмя годами позже М. Чудакова гораздо глубже проанализирует все эти вопросы в своем «Жизнеописании», а в 90-е тема станет особенно популярной в российском булгаковедении, наверное, из-за отсутствия возможности высказаться на нее раньше. Отдельную главу своей монографии Проффер посвящает пьесе «Батум», обсуждать и анализировать которую в советском булгаковедении в то время было еще невозможно. Проффер удается вписать это произведение в общую канву булгаковского творчества. По ее мнению, «одна из основных тем Булгакова, проявившаяся еще в его первом романе (где слухи награждают Петлюру титулом спасителя) — изучение природы мифа. Когда он проводит параллель между Сталиным и Христом, как это, кажется, и происходит в «Батуме», он не просто получает удовольствие от богохульной пародии. Правда об этих фигурах представлена в надежде развеять туман мифов, созданных о них, в случае Сталина — созданный им самим. А для Сталина один из важнейших мифов, которые он создал и всячески поддерживал, — был миф о его доблестной революционной юности» (250, P. 523). Придя к этому выводу, Проффер обрывает мысль, как бы упуская из виду, что именно это развенчивание мифа, на которое она так точно обращает внимание, и стало причиной гибели пьесы и ее автора.
Анализ монографии Проффер и, в частности, приведенные примеры позволяют нам внести уточнения в заявленный самим автором принцип разделения жизни и творчества. Автор, наоборот, демонстрирует более плодотворный подход, когда события биографии помогают исследователю раскрыть многие загадки творчества. Такой метод позволил и Проффер, и другим западным булгаковедам более объективно интерпретировать булгаковское творчество, нежели в 60-е годы, когда необычность прозы Булгакова толкала критику к поверхностным аналогиям с некоторыми западными произведениями.
Из более поздних монографий следует отметить исследования Джули Кертис «Последнее десятилетие Булгакова: писатель — герой» (1987) и Эндрью Барретта «Между двумя мирами: Критическое представление к «Мастеру и Маргарите» (1987). Работа Кертис знаменательна в тем, что в ней дано обширное обоснование булгаковского романтизма, прослеживаются следы влияния немецких романтиков на образ Мастера. Исследование Барретта считается наиболее заметным в англоязычном булгаковедении 1967—1990-х гг. (393, P. 198). Во многом этому способствовало оригинальное осмысление Барреттом образа Воланда и трактовка проблемы добра и зла в романе. По мнению Барретта, Воланд явно не является Сатаной в религиозном понимании этого персонажа (74, P. 171). Действия Воланда в «Мастере и Маргарите» показывают, что речь идет о «гностическом вестнике», т. е., согласно учению гностиков, о сверхъестественном существе, периодически появляющемся на земле. Его появление обещает (если будет верно расшифровано) «возможность божественного просветления» (P. 171). Трансцендентное значение образа Иешуа, по мнению Барретта, остается скрытым, а задача Воланда лишь в том, чтобы чуть-чуть приподнять завесу тайны. В соответствии с гностической традицией, высшая вселенская истина всегда находится за семью печатями, и даже самые посвященные из смертных ее осознать не могут. Барретт считает, что Мастер и Маргарита являются объектами «тайного послания», принесенного «гностическим вестником». Но только после своей физической смерти Мастер может понять, что именно должен ему сообщить Воланд. Это тоже соответствует учению гностиков. Для них конец физического существования есть освобождение индивида от земной сферы, которое позволяет ему приблизиться к постижению высшей мудрости (P. 259). Э. Барретт не склонен рассматривать эпиграф к роману как «сконцентрированную констатацию значения», а предлагает поиск «риторического взаимоотношения» между эпиграфом и романом (P. 296). Это, с одной стороны, ведет к раскрытию тайны Воланда, как «гностического посланника», а с другой стороны, «усложняет простую идентификацию Воланда с Мефистофелем».
Следствием фундаментального научного подхода к творчеству Булгакова, сформированного в 70—80-е годы, стали и монографии, опубликованные гораздо позже. Однако все литературно-критические исследования 90-х носят отпечаток времени, следы тех событий, которые в значительной степени повлияли на литературную критику следующего десятилетия.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |