2.3. Выход в массы: обратная сторона популярности

В пятидесятые — шестидесятые годы вопрос о булгаковской биографии не был актуален: насущной проблемой было вернуть само имя Булгакова и опубликовать его произведения. Большую роль в создании образа писателя играли публиковавшиеся в периодике воспоминания знавших его людей (в частности, С. Ермолинского), письма к нему и о нем (например, А. Фадеева), а многие необходимые биографические детали приходилось восстанавливать самим критикам.

В семидесятые годы продолжают появляться мемуары современников М. Булгакова — В. Виленкина¹, П. Маркова², А. Файко³, Е. Шереметьевой⁴. В статье «Садовая, 302-бис» В. Левшин вспоминает о том, как писатель был его соседом в доме № 10 по Большой Садовой, попутно открывая новую тему в изучении булгаковского творчества, которая в следующем десятилетии займет особую нишу в «булгаковедении». Условно ее можно назвать «топографией» Булгакова, куда входит места, связанные с биографией писателя и/или нашедшие отражение в его произведениях⁵. В. Левшин проводит увлекательное расследование, пытаясь найти в Москве возможный прототип Варьете, изображенного в «Мастере и Маргарите», и дома № 302-бис, которым и оказывается дом Пигита на Большой Садовой улице. Сопровождая это небольшое открытие своими воспоминаниями, Левшин показывает, как некоторые реальные бытовые происшествия и люди, населявшие дом, «расположенный покоем», могли, преобразившись, стать частью художественного мира «Мастера и Маргариты», «Зойкиной квартиры», рассказа «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна». Любопытно наблюдать за тем, как действие булгаковских произведений «вписывается» в реальное пространство города, что придает особую прелесть и произведениям, и пространству.

Эти свидетельства, безусловно, важны для создания объемного портрета писателя, важны личным, эмоциональным отношением авторов к своему герою. Однако «объективную», научную биографию еще нужно написать, и именно в это десятилетие, к началу которого большая часть булгаковского наследия уже опубликована, вопрос о биографии стает на повестку дня: и не только потому что неприлично писателю, которому вернули имя, ходить без биографии, но и потому, конечно, что само изучение его творчества в отсутствии хоть сколько-нибудь полной и достоверной истории его жизни оказывается неполноценным.

Попытки восстановить элементы биографической канвы М. Булгакова предпринимаются, в частности, В. Чеботаревой, Чудаковой и Яновской⁶. Однако единственной реальной основой для такой работы могло стать изучение архива писателя, который частично был передан Булгаковой в Пушкинский дом, а большей частью хранился у нее дома. Передача архива в Государственную библиотеку имени В. Ленина (директором которой был тогда И. Кондаков, а заведующей Отделом рукописей — С. Житомирская) началась в 1967 году и продолжалась до 1970 года (после смерти Булгаковой ее собственный архив передал в Отдел рукописей ее сын С. Шиловский)⁷.

Настоящим прорывом в изучении биографии М. Булгакова становится сделанный Чудаковой обзор⁸ этого архива — «исследование, вводящее в науку и общественное сознание огромный и взрывчатый материал, значение которого выходило далеко за пределы скромного информационного жанра»⁹. Обзором эту работу, конечно, можно назвать только формально: фактически это первая творческая биография писателя, и важнейшей ее частью является литературоведческий анализ. Помимо прочего, автору удалось ввести в научный обиход запрещенную тогда повесть «Собачье сердце», своеобразным способом, однако: «Особо острые и все еще неизданные у нас в стране произведения Булгакова прямо не назывались. Говоря о попытке писателя напечатать «Собачье сердце», исследователь вместо названия употребил обозначение «третья повесть» (две первые в этом контексте — «Дьяволиада» и «Роковые яйца»)»¹⁰.

Биография была опубликована в «скромном малотиражном издании» «Записки Отдела рукописей» в 1976 году¹¹.

В семидесятые годы булгаковская критика выходит все чаще за пределы кино-, театральных или «толстых» литературно-критических журналов и занимает все больше страниц в узко специализированных «литературоведческих» изданиях, таких как «Вопросы литературы», «Русская литература», «Русская речь», «В мире книг». Таким образом, творчество писателя, не теряя острой актуальности, переходит из критического поля в поле литературоведческое: его изучают и как часть современного литературного процесса, и как часть истории литературы. Возникают уже не столько критические споры, окрашенные идеологическими разногласиями, сколько литературоведческие распри, порой обусловленный, кажется, растущей конкуренцией среди тех, кто изучает булгаковское творчество.

В частности, начинается спор о возможности реконструировать эпизод биографии Булгакова на основе романа другого писателя — Ю. Слезкина, с которым Булгаков был дружен на Кавказе и не прерывал знакомства в Москве. Так, Чеботарева, пытаясь уточнить время возникновение замысла «Белой гвардии», опирается на то, что «прототипом одного из героев романа Слезкина «Девушка с гор» (1925) — Алексея Васильевича — автору послужил М.А. Булгаков». В. Чеботарева пишет: «Не будем здесь касаться того, что Ю. Слезкин в определенной мере создал пасквиль на М. Булгакова, важно другое — Алексей Васильевич пишет на Кавказе роман. Этому свидетельству можно доверять». Из этого следует вывод: «замысел романа созрел на Кавказе», — подкрепленный также свидетельством вдовы О. Мандельштама, рассказавшей о встрече поэта в Батуме в 1921 году с М. Булгаковым, который «спрашивал О.М., стоит ли писать роман, чтобы послать его в Москву на конкурс»¹². Такой же метод использует и Чудакова, чтобы воссоздать образ «раннего» Булгакова¹³.

Категорически не приемлет такого метода Яновская¹⁴: «Но вот одна за другой выходят литературоведческие статьи <...>, научные статьи с солидным справочным аппаратом, буквенными обозначениями архивов и цифровыми обозначениями фондов, с квалифицированнейшим описанием материалов, впервые, как справедливо указывает один из авторов, вводимых «в научный обиход». И в этих статьях абсолютно серьезно, правда, с многочисленными «на наш взгляд», «как кажется» и «как можно предполагать», по пасквилю Слезкина реконструируется образ молодого Булгакова. Как мысли Булгакова цитируются размышления героя Слезкина. Более того. Герой Слезкина пишет роман. И вот уже на основании этого романа в романе (!) реконструируется первый роман Михаила Булгакова, определяется его тема, идея, герои...»¹⁵.

Речь не только о том, правомерна ли такая реконструкция: создается впечатление, что если бы образ молодого писателя в романе Слезкина был «положительным», то использовать его для восстановления биографии Булгакова было бы возможно. Но «...в центральном персонаже этого сочинения, — человеке крайне несимпатичном, скрытном, осторожном и социально двусмысленным, потрясенный Булгаков узнал... себя! <...> Это была клевета, преподнесенная с улыбкой друга (Булгакову свой роман Слезкин подарил). Поклеп, начиненный точнейшими приметами. Короче, это было очень похоже на то, что изобразил Булгаков в «Театральном романе»...»¹⁶

На этот спор обращает внимание Г. Файман, который замечает, что «совершенно изничтожив роман Слезкина, Л. Яновская тем не менее в той же статье пользуется им для реконструкции «диспута о Пушкине»». Кроме того, «любой, кто прочтет роман, убедится в том, что герой вовсе не негодяй и не «социально двусмысленный» человек». К тому же Файман выражает сомнения в том, что разрыв Булгакова со Слезкиным, случившийся примерно в то же время, когда был напечатан роман, мог быть спровоцирован этим событием: роман читался в 1922 году во время одного из «исполнительских понедельников» в Доме Герцена, что зафиксировано в печати; следовательно, «писательской общественности эта вещь стала известна задолго до ее напечатания. Не мог не знать ее и Булгаков, так как они со Слезкиным тогда еще дружили...». Критик примирительно резюмирует: «Мне кажется, что в статье Л. Яновской очевидна не злонамеренность ученого по отношению к «чужому», но путаница»¹⁷.

Однако это уже сугубо литературоведческие споры, пусть и крайне любопытные (и, кстати, характеризующие ситуацию «раздробленности» и даже некоторой озлобленности в булгаковедении¹⁸). Итог же таков: положив в багаж немало публикаций ранней прозы и три изданных отдельным томом романа, а также экранизации и театральные постановки, среди которых особенная — «Мастер и Маргарита»; выдержав многочисленные покушения критиков, пытавшихся причислить его к «русским патриотам»; наконец и как бы в награду за это обретя биографию, Булгаков покидает 1970-е годы, столь непохожие на начальный этап его возвращения в литературный процесс.

Нетрудно заметить, что в этот период снижается высокое полемическое напряжение, которым были заряжены выступления критиков 1950—1960-х годов. Ортодоксы, некогда столь пристрастные к Булгакову, больше не удостаивают писателя своим вниманием. Булгаковские защитники, игравшие ключевые роли в полемиках 1950—1960-х годов, в 1970-е годы фактически уходят в тень. Лишь некоторые их имена появляются в официальной печати. Так, немного вялую статью «Уроки Булгакова» Лакшина публикует журнал Союза писателей Таджикистана «Памир»¹⁹; статья К. Рудницкого, в которой проводятся параллели между судьбами Булгакова и Мольера, всецело зависевшего от покровительства короля, выходит в свет в журнале «Наука и религия»²⁰. «Сны наяву» Каверина о творчестве Булгакова появляются в «Звезде»²¹. Критики же 1970-х годов, пишущие, например, о булгаковских экранизациях, демонстрируют полное единодушие. Им не с кем спорить, некому доказывать свое мнение. Заметен лишь один «литературный лагерь», активно продвигающий свои групповые интересы, используя творчество Булгакова, — это русские «националисты», или «патриоты».

Трудно сказать, что новое десятилетие, в отличие от предыдущего, не может похвастаться урожаем булгаковских публикаций и адаптаций, способных завязать споры «о насущном». Критическая вялость на фоне вроде бы растущего числа материалов о Булгакове демонстрирует стремление к уходу от действительности, эскапизму, который во многом определял характер официальной культуры 1970-х годов. Возможно, отчасти и поэтому изучение Булгакова постепенно покидает критическое русло и входит в русло научное, литературоведческое. Дело не в том, что критикам больше нечего сказать²², например, о романе «Мастер и Маргарита», который еще несколько лет назад вызвал столько споров, а в 1973 году, выйдя отдельным изданием и без журнальных купюр, оказался встречен гробовым молчанием. Дело в смене эпохи, настроения, в неуместности и невозможности подобных споров.

Тем временем объем публикаций в периодической печати, посвященных Булгакову, увеличивается, и в 1980-е годы появляется невиданное количество материалов о писателе. Однако приходится констатировать, что он окончательно покидает поле собственно критики. Его произведения изучают уже скорее как часть истории литературы, а не как творчество современного писателя, что было отчетливо выражено в 1950—1960-е годы, когда Булгаков только входил в официальный литературный процесс²³.

Доля литературоведческих публикаций²⁴ растет. Но растет и доля работ, которые трудно отнести как к литературной критике, так и к литературоведению: Булгаков становится массово популярным, и пишут о нем, кажется, все, кому не лень, снова и снова повторяя известные факты его биографии, рассуждая об уже давно и не раз описанных особенностях его произведений. Образ Булгакова растворяется в как никогда многочисленных, но зачастую малозначительных статьях и заметках в периодике 1980-х годов.

В новом десятилетии наконец печатается «Собачье сердце», выходит созданная режиссером В. Бортко интересная экранизация этой повести, появляется «Жизнеописание Михаила Булгакова» Чудаковой — первая и до сих пор самая авторитетная биография писателя, начинает выходить собрание сочинений в пяти томах. С другой стороны, вокруг писателя в печати поднимается «пена дней»: скандалы, связанные с созданием музея-квартиры и с архивом Булгакова, спорные, но высказанные в ультимативной форме предложения о немедленном выпуске академического собрания сочинений. Кроме того, М. Булгаков окончательно становится «народным» и «массовым»²⁵ писателем, а такая популярность неизбежно соседствует с пошлостью восприятия. Наконец, еще одна тенденция времени — растаскивание булгаковских произведений «паралитературоведами», конспирологические, эзотерические и прочие сенсационные трактовки которых на волне массовой популярности писателя оказываются востребованными. Доминирование уже в наши дни именно этой тенденции, набравшей силу в 1980-е годы, позволяет Гудковой в обзоре работ о «Мастере и Маргарите» констатировать «окончательный спуск художественного произведения в нижние слои читательской аудитории»²⁶.

Косвенное подтверждение этому еще раньше дал Лакшин. В 1988 году он отметил: «последние полтора года дали рекордное число публикаций и перепубликаций Булгакова из архивов и забытых изданий». Однако критика, который в 1960-е годы был свидетелем того, с каким трудом проходили в печать булгаковские произведения, в конце 1980-х этот факт, кажется, не очень радует и даже настораживает: повышенное внимание к личности Булгакова приобретает болезненные оттенки. Популярность писателя оборачивается нездоровым ажиотажем с погонями за сенсациями и борьбой за первенство. Лакшин, в частности, пишет, что «публикаторы впопыхах соревновались друг с другом». В результате альманах «Современная драматургия» напечатал «Адам и Ева» спустя несколько месяцев после того, как эта пьеса появилась в «Октябре», а знаменитое письмо Булгакова правительству 1930 года появилось почти одновременно в двух столичных журналах». Кроме того, массовая любовь к писателю диктует моду, что «создает эстрадный шлягер («Мастер и Маргарита жили в Москве-е-е иной...») и кооперативное кафе «Маргарита» на Патриарших прудах»²⁷.

Критик необычайно точно описывает ситуацию, когда практически каждый хочет получить от ставшего популярным писателя свою выгоду, когда появляются «парабулгаковеды», которые начинают приспосабливать Булгакова к своим теориям. «Я дивлюсь, — пишет Лакшин, — когда в одном жизнеописании встречаю портрет юного Булгакова на фоне стачек 1905 года. Изумляюсь, когда источник евангельских глав в «Мастере и Маргарите» ищут в Талмуде. Но не менее удивляет меня, когда еще в одной книге читаю, что с младых ногтей он был «квасным монархистом» «со сдержанным отношением к иноверцам» («избегал евреев»). Или узнаю, что не кто иной, как Сталин, употребивший в одном телефонном разговоре слово «мастер», подсказал Булгакову название его великого романа».

«Даже неловко это опровергать»²⁸, — резюмирует критик, пытаясь остаться над этими процессами и вне их.

Попробуем последовать его примеру и мы, тем более что и в это время изучение Булгакова критикой продолжается.

В 1980-е годы из предыдущего десятилетия переходит интерес к топонимике булгаковских произведений, главным образом романа «Мастер и Маргарита». И если раньше этой теме уделялось внимание лишь в воспоминаниях современников Булгакова, то теперь поиски на карте Москвы «реального» подвальчика Мастера, готического особняка Маргариты или дома Грибоедова становятся особым модным течением «булгаковедения», которое остается популярным и по сей день. (Например, сегодня те, кто пишет о М. Булгакове, по-прежнему выясняют, действительно ли трамваи ходили по Малой Бронной, — что, конечно, небезынтересно, — а те, кто М. Булгакова читает или смотрит, имеют возможность выбирать среди множества экскурсий²⁹ по «булгаковским местам» Москвы). Эту тему в 1980-е годы активно разрабатывает Б. Мягков, инженер-химик по основной специальности, который одну за другой публикует статьи³⁰ о своих (зачастую любопытных) путешествиях по следам героев Булгакова.

Однако Мягков не только изучает, как реальное городское пространство преобразовано в булгаковских текстах, но и занимается публикацией этих текстов. Критически был воспринят составленный им сборник булгаковских — рассказов и фельетонов «Самоцветный быт», вышедший в 1985 году³¹, впрочем, радость, вызванная их выходом, заслонила трезвое отношение к качеству работы составителя. Критики, естественно, больше внимания уделили самим сатирическим рассказам и фельетонам М. Булгакова, и хотя «за последние 10—15 лет основная и лучшая их часть уже перепечатана в нашей периодике»³², собранные под одной обложкой, они вызвали больше откликов, чем раскиданные по журналам 1970—1980-х годов. Не раз делая оговорки о том, что создавались эти произведения второпях и на злобу дня и что сам писатель предпочитал не вспоминать об этой сфере своего творчества без едкой иронии, критики пишут о них подробно и с удовольствием.

Два основных лейтмотива, объединяющих все «газетные» творения М. Булгакова, проницательно выделяет Л. Аннинский: «Первый. Ощущение напирающей, неуемной, живой, изменчивой, то грубой до нахрапа, то лукавой человеческой силы. Ключевое словцо: «переть». «Прет» в столицу непрописанный гражданин Полосухин, уплотняет жизнь в трамвайном вагоне. «Прет» танком по Брокгаузу и Ефрону, заучивая словарь наизусть, «молодой рабочий», мечтающий об университете. «Прет» напролом, ухаживая за встреченной пассажиркой, предприимчивый кавалер-проводник. <...> Неостановимая, Прущая через край «витальность»...

А рядом — пустота.

Это второй лейтмотив булгаковских фельетонов. Два-три штриха в абрис фигуры, а фигуры как бы нет»³³.

Для критиков фельетоны представляют ценность и сами по себе, и как «лаборатория», где отрабатывались мотивы и образы будущих «больших» произведений, в первую очередь «Мастера и Маргариты» — эта точка зрения становится общепринятой, хотя существует и другая³⁴. Так, по мнению одного из литературных журналистов, «именно опыт газетной работы благотворнейшим образом сказался на будущих пьесах и романах Булгакова. Отсюда — сатирическая заостренность стиля, четкий выбор запоминающихся типажей, знание мелочей быта, наконец, отточенность диалогов». Кроме того, именно в газете «с ее направленностью на конкретную аудиторию» писатель, по мнению критика, научился «быть со своим читателем «накоротке»»³⁵.

Но вернемся ненадолго к Мягкову, тем более что подготовленная им публикация рассказа «Богема»³⁶ становится одним из поводов для Яновской поднять проблему текстологической адекватности выходящих в печати произведений писателя³⁷. Яновская находит в них немало неточностей и несуразностей, которые порой кочуют из одного издания в другое. Фактически же эта проблема гораздо шире и серьезнее: дело не только в текстологической неряшливости, но и в том, что в 1980-е годы Булгаков все чаще оказывается в руках непрофессионалов, которые размывают понятие булгаковедения, делают его маргинальным. Начиная именно с этого десятилетия изучение Булгакова, с одной стороны, уходит из области критики в область сугубо литературоведческую, а с другой стороны, оккупируется армией дилетантов, и два этих потока существуют параллельно³⁸.

Пожалуй, главное событие этого десятилетия — публикация в 1987 году в журнале «Знамя» повести «Собачье сердце», которую в предыдущем десятилетии нельзя было даже упоминать в печати. Повесть выходит в свет уже на исходе восьмидесятых годов, и это кульминация и одновременно развязка булгаковского возвращения.

«Удивительнейшее все-таки время — констатирует критик. — На моей книжной полке встали рядышком два издания повести Михаила Булгакова «Собачье сердце». Первое — рукописный памятник недавно отошедшей эпохи. Еще в студенческие годы перестучал на машинке стостраничную повесть. Второе — изданное трехсоттысячным тиражом июньский номер «Знамени» за прошлый год. В прошлом сезоне булгаковскую повесть поставили ТЮЗ³⁹ и Драматический театр им. К.С. Станиславского⁴⁰. А рядом — в подземном переходе у входа в метро «Пушкинская» — юноша с яркой афишей «Собачье сердце» продает билеты на спектакль театра-студии «Группа граждан»⁴¹»⁴².

Итак, «Собачье сердце» молниеносно попадает в театральный репертуар⁴³. Особое внимание заслужил спектакль МТЮЗа, в котором в отличие от постановки Театра имени Станиславского, авторы стремились оставаться максимально приближенными к булгаковскому тексту. Как отмечает Гудкова, «случилось так, что номер «Знамени», где впервые в стране было опубликовано «Собачье сердце», поступил к подписчикам утром того же дня, вечером которого прошел первый публичный прогон спектакля Г. Яновской. Радостно возбужденные зрители сидели в креслах со свежей журнальной книжкой в руках. Совпадение это сделало очевидным — в прямом смысле слова, т. е. «видным глазу» — тот факт, что истолковывающей критики, литературоведческих статей о повести у нас еще попросту не появилось. И режиссеры стали и первыми интерпретаторами вещи»⁴⁴.

Таким образом, первыми интерпретаторами повести в печати оказались театральные критики. Камнем преткновения для них в этой оцененной в общем высоко⁴⁵ постановке стала трактовка образа Преображенского.

Как замечает Гудкова, в спектакле существенно меняются интонации героя, на которых у Булгакова строится образ уверенного в себе и своей «неприкосновенности» человека. Например, в ответ на слова о том, что Преображенского следует арестовать, в повести профессор спрашивает «с любопытством»: «За что?», а с обвинением в нелюбви к пролетариату «печально» соглашается: «Да...». В спектакле же вместо любопытства, исключающего страх и даже опасение, у Преображенского «повышенная громкость речи не слишком уверенного в себе человека»⁴⁶.

Другая важная деталь — отношения с сотрудниками ГПУ. А. Червинский заставляет Преображенского самого вызывать для охраны своего труда «товарищей с Лубянки», и здесь инсценировщик, «тонкий интерпретатор повести»⁴⁷, по выражению А. Смелянского, соединяет мотивы «Собачьего сердца» и «Роковых яиц». Но Преображенский — это не Персиков, и с трактовкой А. Вдовина, играющего «тупого гения»⁴⁸, принципиально не согласна Гудкова. Критик справедливо замечает, что Преображенский, в отличие от своего наивного и далекого от реальности коллеги из «Роковых яиц», гораздо более включен в современную жизнь и обладает влиятельными связями. Он не мог обратиться в ГПУ. Этот поступок существенно смещает акценты в булгаковской повести. Так, во время обеда с сотрудниками Лубянки реплики профессора «обретают нескрываемую демонстративность». По мнению Гудковой, во многом этим «частным штрихом» «зачеркивается самая сущность концепции человека, «работающей» в булгаковской повести, ведь герой Булгакова не нуждается в выкрикивании «лозунгов властям в лицо» и в «демонстративных жестах»⁴⁹.

Характерно и то, что превращение Шарикова обратно в собаку авторы спектакля, а вслед за ними и критики интерпретируют как убийство: «Два доктора набрасываются на свое лабораторное создание и совершают убийство, да, да, убийство, что ни говори, так толкуют эту тему в спектакле. Они душат Шарикова быстро, страшно, по-животному, забыв, кажется, все свои просветительские теории и принципы»⁵⁰. В повести Булгакова Преображенский не предавал своих принципов: «Говорить еще не значит быть человеком», — убежден он, а потому обратное превращение не мыслится героем как преступление, а в финале нарисовано возвращение «к гармонии бытия: батареи наливаются жаром, Филипп Филиппович работая, мурлычет «К берегам священным Нила...», а пес мечтательно, в сладкой полудреме размышляет о привалившем ему собачьем счастье». Иное дело — спектакль. В постановке Яновской «возвращение к гармонии невозможно, т. е. происшедшее осмыслено как убийство, потрясшее всех, кто его совершил. В финале похудевший, больной профессор, укрытый пледом в кресле (шаблонный знак болезни на театре), остается в позе тяжело виновного Пилата (ассоциация подкреплена сидящей у ног собакой)»⁵¹.

Все это заставляет видеть в герое спектакля «не образ профессора старой России, а скорее портрет сегодняшнего интеллигента, чья личная безопасность давно утрачена, достоинство проблематично и нуждается в доказательствах (а то, что приходится доказывать, уже не бесспорно)». Таким образом, в спектакле МТЮЗа «будто бы помимовольно «сказалось» состояние современного интеллигента, вся его разорванность, раздрызганность, нецельность»⁵². «Помимовольно» или нет — утверждать трудно, однако очевидно, что первое театральное прочтение булгаковской повести, напечатанной спустя более шестидесяти лет после того, как она была написана, оказалось необычайно актуальным. О том, была ли эта актуальность «считана» зрителями, мнения критиков разошлись: о «радости узнавания собственной жизни, собственной истории, собственных пороков»⁵³ пишет А. Смелянский; «самоописание завершено, но, судя по реакции зала, не опознано»⁵⁴, — утверждает Гудкова.

Появление «Собачьего сердца» заставило говорить о «растущем смысле булгаковской прозы»⁵⁵. «Лет пятнадцать — двадцать назад, когда мы читали эту вещь по ксероксам, на первый план выступал социально-политический гротеск. Ныне постановщики увидели в ней нравственно-экологическую драму», — пишет автор рецензии на экранизацию повести, вспоминая в первую очередь о Чернобыле, Арале, озоновых дырах, о нравственных дилеммах генетики и пр. — Боюсь, что в скором будущем именно эта драма станет в первую очередь «прочитываться» в повести, поскольку генетика — в недавнем прошлом наука-старстотерпица, наука-великомученица, — уже сама начала стращать нас, ставя задачи одну другой сложнее»⁵⁶.

Критики единодушно⁵⁷ восхищаются тем, как Булгаков из 1925 года смог разглядеть будущее, которого еще не мог знать: в частности, он «провидел опасность и пагубность хамства, соединенного с возможностью властвовать»⁵⁸. Однако, кажется, Булгаков не столько пророчил и предупреждал, сколько констатировал факт, — и дело не только в том контексте всеобщего помешательства по поводу возможностей разума и науки, который с помощью цитат из газет воссоздала в послесловии к публикации Чудакова; дело, конечно, в невиданного масштаба социальном и психологическом эксперименте, «очевидцем» которого Булгаков оказывается уже в начале 1920-х годов.

Такими оказались 1970-е и 1980-е годы в истории булгаковской критики.

Примечания

1. Воспоминания с комментариями. Главы из книги // Вопросы литературы. — 1979. — № 3.

2. История моего театрального современника // Театр. — 1971. — № 5.

3. Записки старого театральщика // Театр. — 1975. — № 6.

4. Из театральной жизни Ленинграда // Звезда. — 1976. — № 12.

5. Автор заметки о доме № 13 на Андреевском спуске в Киеве, куда М. Булгаков «поселили Турбиных, героев романа «Белая гвардия»», встречается с Инной Васильевной Кончаковской, семья которой занимала нижний этаж дома в то время, когда там жили Булгаковы, и расспрашивает ее о писателе, «редчайшие снимки» которого она хранит. «Кто только не перебывал в седьмой квартире у Инны Васильевны!» — подчеркивает корреспондент «Литературной России». (Брянская И. Дом на Андреевском спуске // Литературная Россия. — 1979. — 6 апреля. — С. 24). Внимание к булгаковским местам, к топографии его произведений свидетельствует о растущем интересе к его личности, который уже выплескивается за рамки собственно литературного наследия и приобретает некоторые черты поклонения и почитания. Последние, впрочем, проявятся со всей силой в восьмидесятые годы, а пока, в семидесятые годы, говорить о массовом культе М. Булгакова еще рано.

6. См., например: Чеботарева В. К истории создания «Белой гвардии» // Русская литература. — 1974. — № 4; Чудакова М. К творческой биографии М. Булгакова 1916—1923. (По материалам архива писателя) // Вопросы литературы. — 1973. — № 7; Чудакова М. Условие существования // В мире книг. — 1974. — № 12; Чудакова М. Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Вопросы литературы. — 1976. — № 1; Чудакова М. Гоголь и Булгаков // Русская речь. — 1979. — № 2, 3; Яновская Л. Когда была написана «Белая гвардия»? // Вопросы литературы. — 1977. — № 6.

7. См.: Житомирская С.В. Просто жизнь. — М.: РОССПЭН, 2008. — С. 332—339.

8. Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя // Записки Отдела рукописей Государственной ордена Ленина библиотеки СССР имени В.И. Ленина. — М.: Книга. 1976. — Вып. 37. — С. 25—151.

9. Житомирская С.В. Указ. соч. — С. 393.

10. Там же. — С. 333.

«Крайне осторожно описаны наиболее щекотливые для печати моменты биографии Булгакова. Например, его телефонному разговору со Сталиным в апреле 1930 года отведено две строки, не содержащие ничего, кроме указания самого факта (хитрость заключалась в том, что к ним была сделана глухая отсылка к журналу «Вопросы литературы» 1966 года, где в более свободное еще время С. Ляндресу удалось кое-что об этом рассказать). В работе заведомо были опущены практический все имена, запрещенные Главлитом».

Но весь этот камуфляж не менял дела. Исследование Мариэтты впервые — и, что весьма существенно, без общепринятых тогда оговорок, — показывало читателям трагический жизненный путь крупнейшего писателя, творчество которого было насильственно отторгнуто от общества. Источниковедческая работа, обращенная как будто к узкому кругу специалистов, делала явным преступление, совершенное против отечественной культуры» (Там же).

11. «В 1973 году Мариэтта не только закончила научное описание архива, но и, как было у нас принято в подобных случаях, подготовила к печати его обзор для «Записок». Однако на сей раз это было сочинение беспримерное. Большая работа <...> (почти 12 печатных листов) принципиально отличалась от наших обычных архивных обзоров. Исследование впервые восполняло лакуны в знаниях о Булгакове и вводило в науку огромную новую информацию». (Житомирская С.В. Указ. соч. — С. 392).

Напечатать этот обзор в 35-м выпуске «Записок...» (1974 год) не удалось, он вышел лишь в 37-м выпуске при содействии К. Симонова. История его публикации показательна для своего времени: «Инструктор Отдела культуры ЦК КПСС рекомендовал издательству «Книга», где печатались «Записки...», опубликовать эту работу в очередном. 35-м выпуске, который уже готовился к выходу. Однако «издательство пожелало получить санкцию Госкомиздата», так как «тогдашний глава издательского дела Б.Н. Стукалин крайне отрицательно относился к Булгакову».

После этого «заместитель начальника Главной редакции художественной литературы Госкомиздата В.П. Туркин <...> сделал ряд замечаний и сообщил главному редактору издательства А.Э. Мильчину, что не возражает против печатания статьи...». Однако 35-й выпуск «затребовали обратно в Комитет и на сей раз передали в Главную редакцию общественно-политической литературы, возглавлявшуюся В.С. Молдаваном».

Так как выпуск еще не вышел, «в поисках криминала» обратились к другим выпускам. В 34-м выпуске была большая публикация, посвященная О. Мандельштаму. «Вскоре Мильчин и я, как ответственный редактор «Записок», были вызваны на заседание Главной редакции Молдавана и подвергнуты коллективному избиению» (одна из главных претензий: «Кто вам позволил опубликовать стихотворения, не вошедшие в однотомник?»).

«Далее ему уже легко было повернуть к архиву Булгакова. «Не тем занимаетесь, — негодовал Молдаван, — пропагандируете антисоветского писателя!» — «Нет оснований для такой характеристики, — горячо возражал Мильчин. — Разве вы не знаете, что он у нас печатается? За последние годы вышло несколько его книг!». «Пусть, — настаивал Молдаван, — но в статье Чудаковой есть многое, что мы никогда, слышите, никогда печатать не будем!»

Кончилось все грустно. Статью запретили...» (Там же. — С. 393—395).

12. Чеботарева В. К истории создания «Белой гвардии» // Русская литература. — 1974. — № 4. — С. 149.

13. Чудакова М. К творческой биографии М. Булгакова 1916—1923. (По материалам архива писателя) / Вопросы литературы. — 1973. — № 7.

14. См. Приложение. — С. 192.

15. Яновская Л. «...Бросил звание с отличием и писал...» // Юность. — 1977. — № 3. — С. 63.

Далее критик продолжает: «...молодой Булгаков писал совсем другой (кстати, частично сохранившийся роман). И таким человеком, каким изобразил его Слезкин, не был.

А каким был?» — спрашивает Яновская. Далее подразумевается, что именно в статье исследовательницы будет дан ответ на этот вопрос. Между тем, описывая Булгакова «каким он был», автор охотно прибегает к художественной фантазии (что кажется малооправданным, даже если учесть, что пишет Яновская для аудитории журнала «Юность»). Так; Булгаков приходит устраиваться на работу в подотдел искусств Владикавказского городского ревкома — приходит не просто в «апрельский день», а непременно в «яркий апрельский день». Булгаков в течение нескольких недель болел возвратным тифом, и вот «на бледном после болезни лице его лихорадочной и веселой жаждой деятельности горят глаза». «Когда же он поднялся, во Владикавказе была уже Советская власть и весна — в полном разгаре» (это уже, конечно, не художественная фантазия, а яркий параллелизм). (Там же. — С. 64).

16. Там же. — С. 63.

17. Файман Г. На полях исследований о Булгакове. Заметки читателя // Вопросы литературы. — 1981. — № 12. — С. 199.

Небольшая публикация Файмана представляется очень важной в ряду материалов о Булгакове, так как с помощью таких статей в булгаковедении осуществлялся необходимый «самоконтроль»: выявлялись ошибки, неизбежные в любой науке, особенно филологической; уточнялись существенные детали, подвергались сомнению публикации текстологически сомнительных вариантов произведений Булгакова. Как заметила Гудкова по поводу ситуации в булгаковедении 2000-х годов, «приходится признать: широко открыли двери дилетантам сами профессионалы, не считавшие необходимым систематически рецензировать публикации о писателе, очищая поле от сорняков» (Гудкова В. Когда отшумели споры: булгаковедение последнего десятилетия // НЛО. — 2008. — № 91. — С. 397).

В связи с этим сильное сожаление вызывает и тот факт, что обзор Воздвиженского «Пределы интерпретации (Наследие Михаила Булгакова в истолковании критики 70-х годов)» не нашел достойного места в «тиражном» периодическом издании и мог быть опубликован (хорошо, однако же, что мог!) лишь в кафедральном сборнике факультета журналистики в издательстве Московского университета.

18. «...и в научной среде возникло нечто нездоровое: булгаковеды разделились на враждующие фракции, ревниво косясь на всевозможных конкурентов в своей популярной теме и до смешного, даже в подстрочных комментариях, ссылаясь лишь на свои предыдущие работы... Я уж не говорю о странном положении с архивом Булгакова в ГБЛ, который, конечно же, в любое время должен быть доступен всем специалистам. Между тем за двадцать лет хранения булгаковских бумаг он от и дело закрывал свои двери, притом избирательно — то для одних, то для других булгаковедов. (Лакшин В. Сенсация дня или чудо века? // Литературная газета. — 1988. — 21 сентября. — С. 5)

19. Лакшин В. Уроки Булгакова // Памир. — 1972. — № 4.

Именно в этой статье он рассказывает ставшую знаменитой историю о том, как воплотилось в жизнь булгаковское «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью!» и надгробием для могилы Булгакова стал камень с гоголевской могилы. (С. 61—62).

20. Рудницкий К.Л. Мольер, Тартюф и Булгаков // Наука и религия. — 1972. — № 1.

21. Каверин В.А. Сны наяву (Заметки о творчестве М.А. Булгакова) // Звезда. — 1977. — № 12.

22. Ср.: «Как не вспомнить тут разговор, произошедший с автором этих строк лет девять назад в редакции «толстого» журнала, когда, отвечая на вопрос о статье, посвященной одной из булгаковских пьес, редактор произнес: «Ну что вы. Сколько же можно о нем писать? О нем все ведь сказано. Теперь если мы и будем печатать, то, знаете, совсем уж «завершающую» статью. Окончательные итоги, так сказать»» (Гудкова В. Осторожно: Шариков. Булгаков на сцене 1980-х годов // Литературное обозрение. — 1988. — № 4. — С. 89).

23. «Создавалось удивительное впечатление, что одновременно с нами живет и работает в советской литературе 60-х годов крупный мастер, идущий в своей художественной прозе от вершины к вершине» (Лакшин В. Мастер. К 90-летию со дня рождения М.А. Булгакова // Советская Россия. — 1981. — 17 мая. — С. 4).

24. См. например: Чеботарева В. О гоголевских традициях в прозе М. Булгакова // Русская литература. — 1984. — № 1; Смелянский А. Булгаков и поэма Гоголя // Театральная жизнь. — 1984. — № 7; Зеркалов А. Иисус из Назарета и Иешуа Га-Ноцри // Наука и религия. — 1986. — № 9; Зеркалов А. Заметки о «теологии» романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Наука и религия. — 1987. — № 8; Петровский М. Два мастера. Владимир Маяковский и Михаил Булгаков // Литературное обозрение. — 1987. — № 6.

25. См., например, многочисленные сообщения о состоявшемся в 1989 году на Патриарших прудах празднике в честь Булгакова, или сообщение о литературном вечере в клубе книголюбов Зеленограда:

«Артистка Росконцерта Ариадна Ардашникова исполнит моноспектакль по роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита». В нем она выделяет сюжетную линию Маргариты».

Автор заметки подчеркивает, что «используя тщательно отобранные аксессуары (книгу, цветок, шаль), она мгновенно превращается в действующих лиц своего спектакля. Это и озаренный внутренним светом Мастер, и дьявольская свита Воланда и, наконец, сама Маргарита» (Литературные вечера // Вечерняя Москва. — 1987. — 27 ноября. — С. 3).

Важен и тот факт, что в то время когда происходили перипетии вокруг создания «официального» музея Булгакова, «на лестнице уже полной жизнью жил своего рода народный музей, или «клуб по интересу»», о чем пишет Чудакова (Мастер и воплощение. Булгаков на московской сцене // Литературная газета. — 1985. — 19 июня. — С. 8).

26. Гудкова В. Когда отшумели споры... — С. 376.

27. Лакшин В. Сенсация дня или чудо века? // Литературная газета. 1988. — 1 сентября. — С. 5.

28. Там же.

29. Первая из них была организована именно в 1980-е годы: «Сегодня Московское экскурсионное бюро впервые проводит литературно-топографическую экскурсию — «Булгаковская Москва».

Экскурсанты познакомятся с достопримечательностями столицы, связанными с именем великого писателя, увидят дома и улицы, где проходили действия одного из самых знаменитых произведений Булгакова «Мастер и Маргарита»» (Булгаковская Москва // Московский комсомолец. — 1982. — 7 апреля. — С. 1).

30. Мягков Б., Шамаро А. Реалии фантастического действа // В мире книг. — 1982. — № 9; Мягков Б. Где жили Мастер и Маргарита? // Север. — 1983. — № 8; Москва Михаила Булгакова. По следам профессора Воланда // Турист. — 1983. — №№ 8—10; По следам героев «Мастера и Маргариты» // Памятники Отечества. — 1984. — № 1; Булгаковское Варьете — фантазия и реальность // Нева. — 1985. — № 6; Москва. По следам булгаковских героев // Дружба. — 1986. — № 3;

31. «Эта работа проделана небрежно и носит налет случайности — пишет рецензент о том, как составлен сборник. — Кроме пропавшего конца в фельетоне «Самогонное озеро», можно указать на непонятную метаморфозу (в духе булгаковских фантасмагорий), происшедшую с четырьмя мини-рассказами из «Золотых корреспонденций Ферапонта Ферапонтовича Капорцева» и с восьмичастевым фельетоном «Самоцветный быт. Из моей коллекции». Из этих двух вещей взяты по одной части и напечатаны под названием «Самоцветный быт. Золотые документы из моей коллекции». Можно назвать и другие недочеты этого издания — ни больше ни меньше — как отсутствие имени автора на обложке сборника».

И далее: «Непонятен сам характер отбора фельетонов: не выдержаны ни тематический, ни жанровый принципы» (Вигилянский В. Михаил Булгаков. Самоцветный быт // Литературное обозрение. — 1986. — № 7. — С. 76).

Ср. восторженный отзыв «Московского комсомольца», в редакции которого Б. Мягков выступал с рассказом о своих «топографических» изысканиях и поисках прототипов булгаковских героев (О героях и прототипах. Московский комсомолец. — 1983. — 12 июня. — С. 3.): «Кропотливая, полная вдохновения работа по исследованию самого-самого раннего периода творчества Михаила Афанасьевича Булгакова вылилась в сборник его произведений». Отмечается, что «сливки собраны, присутствует даже первый опубликованный в печати фельетон писателя «Неделя просвещения»». В завершение выражаются «слова восхищения ряду товарищей — в частности, Е. Сидорову, написавшему прекрасное предисловие, и, конечно же, составителю сборника Б. Мягкову» («Смехсовет» // Московский комсомолец. — 1985. — 29 сентября. — С. 4).

32. Вигилянский В. Указ. соч. — С. 76.

33. Аннинский Л. Булгаков времен «Гудка» и «Бузотера» // Знамя. — 1986. — № 5. — С. 239.

34. Ср.: «То, что могло стать и становилось хорошей литературной школой для начинающих, имело совсем иное значение для такого литератора, каким был в начале 20-х гг. Булгаков. Если рассмотреть всю его работу этих лет в целом, легко увидеть, что в многочисленных фельетонах «Гудка» — не лаборатория его больших вещей, не предуготовление к крупным замыслам, а, скорее, наоборот, — «отходы» от них, легкая эксплуатация уже найденного, уже с законченностью воплощенного в «московском» фельетоне-хронике, в повестях и в романе (Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова... — С. 37).

35. Вигилянский В. Указ. соч. — С. 75.

36. Даугава. — 1986. — № 5.

37. Публикуется Михаил Булгаков. Заметки текстолога // Вопросы литературы. — 1987. — № 1.

38. «Приходится признать: широко открыли двери дилетантам сами профессионалы, не считавшие необходимым систематически рецензировать публикации о писателе, очищая поле от сорняков» (Гудкова В. Указ. соч. — С. 375).

39. За постановку взялась ставшая незадолго до того худруком театра Г. Яновская, инсценировщик — А. Червинский.

40. Режиссер — А. Товстоногов, пьесу «Дневник доктора Борменталя» по мотивам повести написал Арк. Ставицкий.

41. «Веселый спектакль масок, с пением куплетов 20-х годов, с буффонадой и танцами, с оркестром на сцене» ставит театр-студия «Группа граждан», что еще раз свидетельствует о хождении булгаковских произведений «в народ»: коллектив, состоящий из выпускников театральных вузов и молодых артистов, почти год коллектив «показывает одну-единственную постановку, интерес к которой не угасает. Самое убедительное свидетельство того — сборы со спектакля, которые дают возможность существовать этому коллективу, организовавшему свою работу на хозрасчетной основе» (Львова Л. Блуждающая труппа // Вечерняя Москва. — 1988. — 15 июля. — С. 3).

42. Крылов И. И «Собачье сердце» // Московский комсомолец. — 1988. — 14 июля. — С. 4.

43. Урожайность сезона 1987 года отмечает А. Смелянский: поставлены, в частности, «Самоубийца» Н. Эрдмана, «Собачье сердце» М. Булгакова, «Нищий, или Смерть Занда» Ю. Олеши, «Эмигранты» С. Мрожека, «В ожидании Годо» С. Беккета, «Стулья» Э. Ионеско (Сезон реальных надежд? (обсуждение итогов сезона) // Советская культура. — 1987. — 22 сентября. — С. 4).

44. Гудкова В. Осторожно: Шариков... — С. 84.

45. «Сторонников, защитников спектакля немало, работа Г. Яновской пользуется успехом, подтвержденным в прессе статьями А. Селянского, К. Рудницкого, В. Максимовой» (Там же. — С. 87).

46. Там же. — С. 86.

47. Смелянский А. Черный снег // Театр. — 1987. — № 8. — С. 114.

48. Там же. — С. 118.

49. Гудкова В. Указ. соч. — С. 85.

50. Смелянский А. Указ. соч. — С. 119.

51. Гудкова В. Указ. соч. — С. 87.

52. Там же. — С. 86—87.

53. Смелянский А. Указ. соч. — С. 120.

54. Гудкова В. Указ. соч. — С. 87.

55. Смелянский А. Указ. соч. — С. 114.

56. Сергеев Е. Печальная притча // Литературная Россия. — 1988. — 25 ноября. — С. 21.

57. Однако единодушие критиков, выступивших в печати, нарушается на обсуждении спектакля, показанного на фестивале Театра дружбы. Как сообщает В. Гудкова, на обсуждении «выступило несколько членов общества «Память»» и прозвучали «обвинения, казалось бы, сегодня способные существовать только в пародиях на международные фельетоны: «рука ЦРУ», например. С политическими ярлыками соседствовали соображения, пришедшие совершенно из другого мировоззрения: «сатанинский, дьявольский спектакль, в котором распинают Христа (?!)»...» (Гудкова В. Указ. соч. — С. 87.) В этих обвинениях не трудно узнать «традиции» русской патриотической критики 1970-х годов, тем более что как пишет, например, Н. Митрохин, общественно-политическая организация — патриотическое объединение «Память» возникло в 1986 году в результате реорганизации «Общества книголюбов», известного своими националистическими и антисемитскими взглядами и тесно связанного с «русской партией» (Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953—1985 годы. — М.: НЛО. — 2003. — С. 554).

58. Сахаров А. Верю в разум // Театр. — 1987. — № 8. — С. 114.