§ 5. Народ и интеллигенция в художественной концепции М.А. Булгакова

Тема народа, магистральная в русской литературе послереволюционной эпохи, воплощенная в монументальных эпических полотнах («Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Хождение по мукам» А.Н. Толстого, «Тихий Дон» М.А. Шолохова, «Преображение России» С.Н. Сергеева-Ценского), получила свое развитие и в произведениях М.А. Булгакова. Уже в первом романе писателя критик А. Лежнев, один из ведущих теоретиков группы «Перевал», в «Литературных заметках», опубликованных в журнале «Красная новь» (1925. № 7), обнаружил несомненное влияние на проблематику и поэтику булгаковского эпоса историософской концепции Л.Н. Толстого, проявившейся «в самом подходе к изображению личности на фоне истории»¹ и ее взаимодействию с народом. Как и в эпопее «Война и мир», опровергающей господствующую в европейской науке «теорию о перенесении совокупности воль масс на исторические лица» («как только являются революции, завоевания, междоусобия, как только начинается история, — теория эта ничего не объясняет»)², в «Белой гвардии» М.А. Булгакова утверждается очевидное противоречие между «волей масс» и действиями «исторических лиц». Полностью разделяя мысли своего великого учителя, художник XX века иллюстрирует их фактами из современной действительности: «Жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей» [Там же], самонадеянно уверенных в том, что именно они «выражают жизнь народа»³. Данная идея, по замечанию В.Б. Петрова, лежит в основе художественной аксиологии писателя: «народ определяет судьбы истории, и непонимание этого влечет за собой трагедию»⁴ (курсив В.Б. Петрова. — И.У.).

Наблюдая за разгулом революционной стихии, М.А. Булгаков еще больше убеждался в правоте толстовской историософии: ни лидеры украинских самостийников во главе с Петлюрой, ни марионеточное правительство гетмана Скоропадского, ни большевистские вожди (Ленин, Троцкий) вовсе не выражают «волю народов», слепо движимых их деспотическим авторитетом, — подлинная народная воля, остающаяся неведомой для власть придержащих, определяется «личными интересами» миллионов отдельных граждан — таких как Турбины, Мышлаевский, Шервинский, Лариосик и многие другие безвестные «герои времени». «Личные интересы настоящего, — утверждал Л.Н. Толстой, — до такой степени значительнее общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий»⁵. А между тем этот «общий интерес» является производным от интереса сугубо частного, игнорирование которого приводит к утрате свободы человека и, как следствие, порождает тоталитаризм в государственном масштабе, что, собственно, и произошло в Советской России.

Выражая протест против подавления личности всеобщей политической необходимостью, М.А. Булгаков в романе «Белая гвардия», а затем и в пьесе «Дни Турбиных» намеренно оставляет за пределами своего художественного внимания социально-исторический аспект происходящих событий и изображает гармоничный мир русской «интеллигентско-дворянской семьи», всей своей привычно-обыденной жизнью противостоящей хаосу истории, как некогда противостояла ему и семья Ростовых, сама не ведая того: «Только одна бессознательная деятельность приносит плоды <...> Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека»⁶.

Личная инициатива и личная ответственность отдельного человека, совсем не исторического героя, в настоящей истории общества значит несоизмеримо больше, чем решения вождей и политиков, наивно уверенных в своей исключительности, мнящих себя вершителями судеб. В этом был убежден Л.Н. Толстой: «Человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью» [Там же]. М.А. Булгаков в 1930-е годы вынужден был признать справедливость такого, на первый взгляд, парадоксального утверждения, глубинный смысл которого неожиданно раскрылся писателю в условиях сталинского режима.

Историософские прозрения Л.Н. Толстого, показавшиеся М.А. Булгакову необычайно созвучными с его собственным мироощущением, собственным пониманием современности, побудили драматурга обратиться к инсценировке великого романа. Булгаковская пьеса «Война и мир», представляющая, по замечанию В.В. Новикова, достаточно смелое сценическое переложение грандиозного эпоса, «развивается как смена одних кульминаций другими — волна за волной», «в этих кульминациях» «Булгакову удается связать движение чувств героев, раскрытие их нравственного мира с движением и развитием сложнейших и противоречивых исторических событий»⁷. Однако внешняя событийность и хроникальность, составляющая структуру драматического произведения, его родовую сущность, полностью не удовлетворяла художника, ставившего главной целью инсценировки отнюдь не передачу динамики сюжета «Войны и мира», а философию жизни и истории, воплощенную Л.Н. Толстым в романе. Отсюда введение в число действующих лиц фигуры Чтеца, аналогичной роли «Первого в спектакле» в булгаковских «Мертвых душах». Чтец, по мысли драматурга, должен был не только комментировать / разъяснять происходящие события, логически соединять / «сцеплять» эпизоды и сцены, многие из которых в эпопее разворачиваются одновременно, но и выражать чрезвычайно важные идеи, акцентируя внимание на их актуальности и поразительной созвучности духу времени — XX веку.

Одна из таких идей — обусловленность исторического бытия народа, его судьбы / участи, его бед и трагедий не исключительной тиранией вождей, а всем ходом жизни русского человека в отдельности и русских людей в целом. «Миллионы людей, — провозглашал Чтец, — совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершившие их, не смотрели как на преступления»⁸. Эти слова, обращенные к зрителю, в контексте булгаковской инсценировки объясняют не только «противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие» [Там же] — войну вообще, но и вызывают ассоциации, связанные с современностью — и недавней Гражданской войной, и новым «самодержавием» большевиков.

Ответственность за происходящие события несет весь народ и каждый человек, являясь его неотъемлемой частью, — эта толстовская формула в пьесе «Война и мир» была последовательно реализована М.А. Булгаковым. В ключевом эпизоде инсценировки, очень важном для понимания историософской концепции Л.Н. Толстого, а вслед за ним и М.А. Булгакова, Наташа Ростова, интуитивно постигшая духовный смысл разразившейся в России катастрофы, молила Бога о прощении «всех за все»: «О, ужас перед наказанием людей за их грехи! Это за мои грехи!»⁹. Так в пьесе актуализируется заветная идея Ф.М. Достоевского, выраженная им в романе «Братья Карамазовы»: «воистину всякий пред всеми за всех виноват»¹⁰. И потому все — и властители, известные исторические деятели, и простые, безвестные люди — в равной мере являются творцами судьбы Отечества. Осознание этого приходит и к Пьеру Безухову. Он «почувствовал, что для него открылось что-то новое, — вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему»¹¹. Все обрело смысл: и каждый его, казалось бы, незначительный, сугубо частный поступок, стал восприниматься важным звеном во всеобщей, исторической цепи. К Пьеру постепенно пришло осознание того, что и он причастен к славе русского оружия: если бы не было его отчаянной попытки противостоять французу на Бородинском поле, если бы не замыслил он бросить вызов самому Наполеону, если бы не оказался схвачен врагом в сожженной Москве, то, возможно, исход войны был совершенно иным. И потому в финале пьесы он признается Наташе в том, что ни в коей мере не жалеет о своих «несчастьях, страданиях», которые по сути явились его вкладом в победу: «Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться чем ты был до плена или с начала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо»¹².

Убеждение Л.Н. Толстого об обусловленности «большой» истории миллионами «малых» историй предельно точно и образно было сформулировано художником в эпилоге романа «Война и мир»: «Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, — так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим»¹³. Справедливость этой идеи для М.А. Булгакова была очевидна и доказывалась вполне конкретными примерами, которыми изобилуют произведения писателя середины 1920-х годов, прежде всего роман «Белая гвардия», не случайно названный О.С. Бердяевой «романом толстовского типа»¹⁴. Он пересыпан сюжетными ситуациями, поворотами, подтверждающими правоту Л.Н. Толстого. Герои романа, переживая свои личные драмы, свои отдельные судьбы, вместе с тем оказываются в ответе за судьбу и трагедию всей «белой гвардии» России. Это понимают и Мышлаевский, искренне возмущающийся бессовестностью генералов и самого гетмана, сдавшего Город петлюровцам и бежавшего из него, «как последняя каналья и трус!»¹⁵, и Алексей Турбин, готовый до конца оставаться верным присяге, и полковник Най-Турс, чувствующий ответственность за своих подчиненных, и полковник Малышев. Последний находит в себе нравственную силу принять решение о роспуске артдивизиона, чтобы сохранить жизни юнкерам и офицерам белой гвардии, обреченным на бессмысленное столкновение с петлюровскими войсками: «Своих я всех спас. На убой не послал! На позор не послал!»¹⁶. В пьесе «Дни Турбиных» эту ответственность берет на себя Алексей Турбин: «Приказываю всем, в том числе и офицерам, снять с себя погоны, все знаки отличия и немедленно же бежать и скрыться по домам»¹⁷. В этом поступке честного человека, верного незыблемым нравственно-этическим заветам отцов, не помышляющего ни о каком компромиссе с совестью (если вообще можно назвать таким «компромиссом» цинически-малодушные действия гетмана, «бросившего на произвол судьбы армию»¹⁸, или князя Белорукова), проявился кодекс чести настоящего русского офицера-интеллигента, готового пожертвовать жизнью во имя Отечества, но не приемлющего напрасного кровопролития, тем более насилия по отношению к своему ближнему.

К насилию толкают белую гвардию политические интриганы, «генералы и та же штабная орава», которые «заставляют драться с собственным народом»¹⁹. В случае поражения они, не задумываясь, сразу же предадут свою «Добровольческую» армию и «убегут за границу»; их безответственный призыв — «На Дон!.. К Деникину!» [Там же] — опасная демагогия, разжигающая гражданскую рознь и подталкивающая русских солдат к неизбежному столкновению со своими единокровными братьями. В этом был убежден и офицер-интеллигент из эпопеи А.Н. Толстого «Хождение по мукам» Вадим Рощин: «Добрармия — это всероссийская помойка. Ничего созидательного, даже восстановительного в ней нет и быть не может. А наломать она может, и даже весьма серьезно... Жалко, что поздно все это понял... Но рад, что понял...»²⁰.

Идеологический оппонент М.А. Булгакова, А.Н. Толстой, осмысливавший в своей трилогии события Гражданской войны с позиций «правоверного» коммуниста, выражал свое категорическое неприятие «белой гвардии» вообще, называя ее «всероссийской помойкой», с чем, разумеется, не мог согласиться автор «Дней Турбиных», возмущавшийся малодушием и цинизмом некоторых генералов и военачальников, недостойных белого движения — «белогвардейской рати святой»²¹, как называла ее М.И. Цветаева. М.А. Булгаков, нисколько не идеализируя Белую гвардию, выступал против очернения честных русских офицеров-интеллигентов их классово-политическими соперниками из числа большевиков, ополчившихся против «интеллигентщины» и «булгаковщины». В разгромной статье-рецензии на мхатовский спектакль «Дни Турбиных», опубликованной в журнале «Новый зритель» (от 12 октября 1926 года), А. Орлинский негодовал по поводу того, что драматург дерзнул представить в своей пьесе «белую гвардию» «в быту добрую, в идеях последовательную, в ее действиях героически настроенную»²². «Зритель, — резюмировал критик, — невольно спрашивает себя: "За что же пролетариат расправляется со столь "хорошими ребятами", которые <...> обладают почти всеми человеческими добродетелями, от идейности и мужества до человечности и добродушия в каждом шаге, единственная вина которых в том, что они временно заблудились, пойдя за генералами?"» [Там же]. Как бы ни выступал А. Орлинский против идеологии булгаковской пьесы, называя ее «исторически и политически вредной»²³, он не мог не признать, что представители белой гвардии в ней нравственно безупречны, они хорошо осознают свою историческую обреченность, принимают и понимают разразившийся над ними народный гнев.

М.А. Булгаков в отличие от А.Н. Толстого, идеализировавшего народ в трилогии «Хождение по мукам», особенно во второй ее части — романе «Восемнадцатый год», видит в революционном народе темное, звериное, страшное начало самоистребления, которое не может оправдать, как не может оправдать и интеллигенцию, десятилетиями не замечавшую в своем прекраснодушном отношении к «простонародью» дремавшие в нем деструктивные силы и оказавшуюся жертвой его агрессии. То, что понял Вадим Рощин (прототипом которого был Е.А. Шиловский, ставший после развода с Еленой Сергеевной, мужем дочери А.Н. Толстого Марианны), пройдя тернистый путь нравственных, политических, мировоззренческих испытаний, пережив свое поистине «хождение по мукам» в поисках правды-истины, Алексей Турбин осознал сразу же в момент катастрофы, произошедшей в России в «великий и страшный год по Рождестве Христовом 1918»²⁴: «Народ не с нами. Он против нас»²⁵. Ошеломившая героя суровая правда о незнании интеллигенцией своего народа, которому она отдавала все свои силы, жертвовала собой, искренне служила, просвещая и просветляя его, навеяла мысль о конце России, Города, превращающегося «в пустыню», оставляющего «одни тени "уходящих людей"», «людей уходящих или готовящихся уйти, как Турбины»²⁶ (выделено И. Золотусским. — И.У.).

Уходящий из мира Алексей в пьесе «Дни Турбиных» с горечью констатирует непреодолимую пропасть, разверзшуюся между ним и народом, и это вызывает у него приступ отчаяния: «Значит, кончено! Гроб! Крышка!»²⁷. «Мы были не правы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто и за себя и за других признать это»²⁸, — заявил С.С. Чахотин в своей «сменовеховской» статье «В Каноссу!», в которой попытался открыто и честно, без ложного самооправдания осмыслить революционную катастрофу, явившуюся результатом социально-культурной, ментально-психологической преграды, постепенно установившейся между простым народом и дворянской, а потом и разночинной интеллигенцией, очень остро реагировавшей в начале XX века на утрату живой связи с национальной почвой. Отсюда, по выражению А.А. Блока, главная причина «болезни всероссийской» — онтологическое разделение русской нации на «две реальности: народ и интеллигенцию», «людей, взаимно друг друга не понимающих в самом основном»²⁹.

Роковая дистанция (мы — они), исторически сложившаяся в России между «мыслящим сословием» и «трудовым классом», в годы революции стала «демаркационной линией», разделившей страну на «белых» и «красных», породила братоубийственную Гражданскую войну.

А.Н. Толстой, выразивший в романе «Хождение по мукам» позицию «передовой», леворадикальной и сочувствующей ей части либеральной интеллигенции, воспитанной на «Михайловском, Канте, Кропоткине и даже Бебеле»³⁰, показал возможный путь примирения «интеллигенции и народа» на примере судеб сестер Булавиных, Ивана Телегина и Вадима Рощина. В отличие от инженера Телегина, очень хорошо знавшего изнурительную жизнь простых петроградских рабочих и испытывавшего по отношению к ним интеллигентский комплекс вины, который и привел его в Красную Армию, офицер Рощин далеко не сразу разочаровывается в «белой» идее. Его «мука» заключалась в том, что он совсем не знал своего народа, был бесконечно далек от него, верой и правдой служил царской России, а когда монархия пала, Россия рухнула, тогда к Рощину пришло прозрение: «Родина — это был я сам, большой, гордый человек... Оказалось, родина — это не то, родина — это другое... Это — они...»³¹ — простые солдаты, рабочие, крестьяне (курсив наш. — И.У.). Они — революционный народ. Само слово они подчеркивает дистанцию между народом и интеллигенцией. Они пугают и волнуют интеллигенцию, одновременно вызывают чувства благоговения и страха. Для вышедшего из народа лирического героя-интеллигента поэмы С.А. Есенина «Анна Снегина» (1925) они отождествляются с самой стихией революции и ее вождем: на вопрос односельчан — «Кто такое Ленин?» — «Я тихо ответил: "Он — вы"»³² (курсив наш. — И.У.).

Еще в XIX веке разночинцы-демократы, явившиеся порождением традиционного уклада русской жизни, сами вышедшие из третьего сословия, генетически и онтологически близкие к «простому» народу, но «просвещением» отдалившиеся от него, констатировали внутренний «раскол» нации на два полюса (народ и интеллигенцию) и «свою основную миссию» видели в преодолении этого раскола. «Истинную Россию можно найти в народе, а не среди образованных классов»³³, — считали революционеры-демократы. Эту идею по-своему разделяли и русские «почвенники» (Ф.М. Достоевский, А.А. Григорьев, Н.Н. Страхов), и Л.Н. Толстой, представлявшие людей из народа носителями абсолютной истины, которую «надлежит» принять интеллигенции. Однако интеллигенция (прежде всего леворадикальная) воспользовалась этой «истиной» и стала прикрывать ею пустоту своей политической доктрины. Она спекулировала народными интересами и совершила в начале XX века череду революций, утвердив в России отнюдь не народовластие, а жестокую диктатуру одной идеологии, насажденной ее вождем В.И. Лениным, которого Н.М. Зернов называл «отцом тоталитаризма»³⁴. Вместе с тем философ, как и многие отечественные мыслители рубежа XIX—XX веков, пережившие крушение России, в событиях 1917 года (при всем личном, эмоционально-негативном к ним отношении) видел неизбежный и исторически закономерный процесс самосознания и самоопределения народа, принявший форму стихийного протеста, справедливость которого не могла не признать значительная часть русской интеллигенции. «Как могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны?»³⁵ (курсив наш. — И.У.) — вопрошал главнокомандующего в пьесе «Бег» генерал Хлудов, подразумевая под «ними» революционные массы, состоявшие из тысяч таких же бойцов, как вестовой Крапилин, имевших моральное право восстать против насилия и самоуправства власть придержащих генералов белой армии.

Впрочем, и сама интеллигенция — та, что в 1920-е годы стала на позиции сменовеховства, — чувствовала свою вину за саму русскую революцию, которая вопреки ее чаяниям «явилась в таком корежащем, преступном, смертоносном обличье», «между тем сама по себе революция должна была стать силой не крушащей, а обновляющей, не сжигающей, а очистительной, силой космизаторской, призванной преобразить, а не исказить лик России и, быть может, всего человечества»³⁶. Но, покинув Россию, многие интеллигенты по-иному увидели и оценили большевистскую революцию: «сквозь ее чудовищный и кровавый лик проступают черты величественные и судьбоносные»³⁷. Не заметить их не мог ни А.Н. Толстой, «активно поддерживавший идеи сменовеховцев»³⁸ во время работы над эпопеей «Хождение по мукам», ни М.А. Булгаков, на сменовеховские симпатии которого указывала М.О. Чудакова: в начале 1920-х годов «Булгаков встретит авторов сборника ("Смена вех". — И.У.) в Москве и подружится с некоторыми из них»³⁹. Идеи, составившие философское ядро сборника, оказались созвучны мироощущению писателя, но «ближе всего ему», по замечанию М.О. Чудаковой, было то, что «связано с критикой интеллигентского "народолюбия" в его предельной, жестоко опровергнутой событиями революционных лет форме»⁴⁰. В статьях Н.В. Устрялова, как полагает М.О. Чудакова, несколько тезисов «должны были» «обратить на себя его внимание, и вот один из них: "Судороги массового недовольства и ропота, действительно, пробегают по несчастной исстрадавшейся родине. <...> Согласимся предположить, что, усилившись, они могут превратиться в новый эпилептический припадок, новую революцию. Что, если это случится? <...> Такой конец большевизма таил бы в себе огромную опасность"»⁴¹. М.А. Булгаков решительно отвергал «новую революцию». «Страх перед "толпой" и предпочтение порядка, укрепившееся в Булгакове в годы войны, сыграет, возможно, свою роль во всем его дальнейшем пути» [Там же], и уже в пьесе «Дни Турбиных» (которую М.О. Чудакова отнюдь не считает уступкой идеологии большевизма, а видит в ней «эволюцию» исторических взглядов художника) драматург предстает последовательным «сменовеховцем», вызывая негодование воинствующих рапповских критиков.

А. Орлинский в своей статье «Против булгаковщины» обвинял не только драматурга, но и весь МХАТ в «попытке дать сменовеховское оправдание революции, т. е. принятие революции ради новой советской "Великой России"»⁴² (выделено А. Орлинским. — И.У.), о которой в финале произведения мечтает Мышлаевский, отказывающийся вместе с частями белой гвардии бежать за границу («буду здесь, в России»⁴³) и готовый вступить в ряды красных («По крайней мере, я знаю, что буду служить в русской армии»⁴⁴). На сетования Студзинского («Была у нас Россия — великая держава») он с гордостью отвечает: «Прежней не будет, новая будет» [Там же]. Уверенность в этом внушал Мышлаевскому сам народ — единственная в истории созидательная сила, с которой невозможно не считаться: «Потому что за большевиками мужички тучей... А я им всем что могу противопоставить»? [Там же]. Разумеется, Мышлаевский не стал рупором идей самого М.А. Булгакова, который передал свои сокровенные мысли и понимание совершившихся событий Алексею Турбину, ушедшему с авансцены истории, но именно образ Мышлаевского оказался выражением исторического выбора (пусть даже и несколько наивного и прекраснодушного, а в сущности трагического) «сменовеховской» интеллигенции. Доказательством тому явилось полученное М.А. Булгаковым, по словам Е.С. Булгаковой, «в 1926 или 1927 году» письмо, которым писатель «очень дорожил» и «бережно хранил его»⁴⁵. Это письмо было подписано «Виктором Викторовичем Мышлаевским», который «спешил сообщить» автору «Дней Турбиных» «свои дальнейшие похождения после того», как завершилась пьеса и началась жизнь: «Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть <...> Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан <...> Но вот медовые месяцы революции проходят <...> проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета» [Там же], наступает разочарование в большевизме, но не в народе, который вопреки большевистской власти вершит историю: «в последнее время <...> я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией»⁴⁶. Позиция честного русского интеллигента, подписавшегося Мышлаевским, поразительно совпадала и с позицией М. Горького, изложенной им в «Несвоевременных мыслях», разочаровавшегося в большевиках, но не в самой идее революции («Революция — великое, честное дело, необходимое для возрождения нашего, а не бессмысленные погромы, разрушающие богатство нации»⁴⁷), и с позицией самого М.А. Булгакова, не признававшего большевистской демагогии, но вынужденного жить «под пятой» большевизма.

«НЕ РЯДЯЩИЙСЯ ДАЖЕ В ПОПУТНИЧЕСКИЕ ЦВЕТА»⁴⁸ (а значит, свободный от политической конъюнктуры), М.А. Булгаков оказался, пожалуй, единственным писателем-«белогвардейцем», кто не только признал неизбежность крушения «белого движения» («Ему конец в Ростове-на-Дону, всюду!»⁴⁹), но и показал в пьесе «Дни Турбиных» наступление новой эпохи, выразил тревогу за судьбу России и в то же время веру в мудрость народа, на которую всегда уповала русская интеллигенция. Ф.М. Достоевский в романе «Бесы», реминисценции из которого пронизывают булгаковскую «Белую гвардию», размышлял о «народе-богоносце», который призван открыть интеллигенции путь к истине: «Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великом народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ»⁵⁰. Признание народа как хранителя истины вызывало у М.А. Булгакова «интеллигентские» сомнения, которые постепенно преодолеваются самим ходом исторического развития России, сохранившей при очередной «смене вех» свой веками накопленный духовный потенциал, не замечавшийся в XIX веке леворадикальной интеллигенцией и неистребимый в XX веке никакими политическими диверсиями — большевистской революцией, репрессиями и т. д. Из всей «белой гвардии», представленной во многих произведениях писателя, лишь Мышлаевскому было дано пройти путь примирения с народом, но этот путь оказался мучительно сложным и противоречивым.

Образ офицера-интеллигента, претерпевший от «Белой гвардии» к «Дням Турбиных» значительную эволюцию в связи с некоторым смещением политических акцентов, и в романе, и в пьесе обогащен аллюзиями из Ф.М. Достоевского. «Мужички-богоносцы достоевские»⁵¹, о которых Мышлаевский с нескрываемым раздражением говорит Алексею в «Белой гвардии», первоначально вызывают у него интеллигентское недоверие, как, впрочем, и у самого Турбина, находящегося в плену у одной сомнительной идеи, вычитанной в «первой попавшейся ему книге»: «Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя...»⁵².

Эта мысль, преследующая Алексея Турбина, персонифицируется в его сне в образе «маленького роста кошмара в брюках в крупную клетку» [Там же], напоминающего черта из бреда Ивана Карамазова, и незаметно прокрадывается в сознание героя: «Голым профилем на ежа не сядешь!.. Святая Русь — страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь — только лишнее бремя» [Там же]. Может показаться на первый взгляд, что Турбин испытывает презрение по отношению к простому народу. Однако это «презрение» — всего лишь дьявольское (а точнее — интеллигентское) искушение («глумятся "Бесы" отчаянными словами»⁵³), поскольку в самом романе Ф.М. Достоевского «Бесы» поразившая Алексея Турбина сентенция («Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю»⁵⁴) принадлежит не автору или близкому ему персонажу, а либералу Кармазинову, исповедующему «атеистические взгляды», превозносящему «европейскую культуру в ущерб самобытным началам русской жизни»⁵⁵.

Кармазинов — типичный интеллигент, бесконечно далекий от понимания народа и вместе с тем мнящий себя его спасителем-благодетелем. «В самом имени Кармазинова, — по замечанию Ф.И. Евнина, — скрыт, видимо, намек на симпатии его носителя к революционерам, к "красным": кармазинный — красный» [Там же]. Красный «ген» революции, глубоко скрытый в образах Ивана Карамазова и Кармазинова, проявился в реальном революционере Д.В. Каракозове, совершившем покушение на императора Александра II. «Русская революция начинает таким образом с неверия и кончает преступностью и хаосом»⁵⁶, — констатировал И.А. Ильин в статье «Николай Ставрогин (Достоевский. "Бесы")». Разразившуюся в начале XX века катастрофу философ рассматривал как следствие тех процессов, которые заявили о себе «сначала — в духе просветительского скептицизма, затем — в духе тупого богоненавистничества» [Там же]. Всю вину за случившееся в России И.А. Ильин вслед за Ф.М. Достоевским возлагал на «старшее поколение», представленное в «Бесах» беллетристом Кармазиновым, заронившим в сознание «младшего поколения» идеи «разрушения всего и вся» [Там же]. Отсюда радикализм в суждениях героя, весьма напоминающий тот «интеллигентский максимализм», который, как полагал С.Н. Булгаков, порождает «интеллигентскую революцию»⁵⁷. Автор «Бесов», обличавший «философскую ложь» «нигилизма и материализма, ставшего как бы... религией»⁵⁸ «мыслящего сословия», в этом нисколько не сомневался. Ф.М. Достоевский всерьез опасался распространения в интеллигентской среде «страшной, неслыханной и невиданной» болезни, вызванной «какими-то новыми трихинами, существами микроскопическими, вселявшимися в тела людей»: «Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими»; «никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные»⁵⁹.

«Зараженная» этими «трихинами» леворадикальная интеллигенция, претендовавшая на знание истины, толкала народ к революции, смущала своих собратьев из числа «образованного класса». А именно к его представителям прежде всего и обращался Ф.М. Достоевский, призывая их быть бдительными и всеми силами противостоять деструктивной идеологии, в которой заложен механизм уничтожения самой интеллигенции (на это указывал и Н.А. Бердяев, отмечая «в русской интеллигенции скрытые начала самоистребления»⁶⁰). Но Турбин, как и сам М.А. Булгаков в молодости, был далек от самоистребительных потенций революционной интеллигенции, и потому предупреждение Ф.М. Достоевского оказалось для него незамеченным: «валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский»⁶¹. Не внявший пророческим словам автора «Бесов» булгаковский герой оказался жертвой тех самых «бесов», которых породила русская революция. Но если в романе эта жертва была искуплена горячей молитвой Елены, то в пьесе трагедия оказалась неизбежной и необратимой: «Николка. Убили командира»⁶². Гибель Алексея Турбина, «честнейшего человека, который в условиях острого социального конфликта осознает, что крах старого мира неминуем»⁶³, и не видит возможности противостоять объективным обстоятельствам, в середине 1920-х годов М.А. Булгакову казалась закономерной.

Свершившаяся революция (как бы к ней ни относился М.А. Булгаков) была исторической данностью, с которой писатель не мог не считаться, она была тем бронепоездом под названием «Пролетарий», который в финале «Белой гвардии» неумолимо мчится в Город, рассекая ночную тьму, озаренную «красным, сверкающим» светом «дрожащего Марса», отражающегося на груди часового «ответной звездой»: «она была маленькая и тоже пятиконечная»⁶⁴.

Кроме очевидной историко-культурной коннотации, к тому же обогащенной политическим контекстом (красный Марс — знак войны и революции), образ Марса в романе вызывает и более сложный комплекс ассоциаций: «из символа кровавого жестокого времени», по наблюдению Т.Л. Воротынцевой, он трансформируется «в символ защиты вечных, жизненно важных ценностей»⁶⁵. Этот смысловой пласт образа-символа, на первый взгляд, неожиданный и парадоксальный, оказывается мифологически мотивирован: писатель актуализирует забытую ипостась древнейшего италийского бога, который был ко всему прочему и покровителем «дикой природы, стихийного плодородия»⁶⁶, создателем человеческой цивилизации (потому и «почитался как хранитель» Рима⁶⁷). Новая «цивилизация», о строительстве которой мечтали революционеры-идеалисты, совершенно не случайно навеивала «марсианские» грезы. В русской литературе первых десятилетий XX века стали появляться неожиданные модели вселенского коммунизма: вслед за «марсианскими утопиями» «Красная звезда» и «Инженер Мэнни»

А.А. Богданова (Малиновского), теоретика пролетарской культуры, появилась «Аэлита» А.Н. Толстого с ее космическим пафосом: «Человек есть владыка мира. Ему подчинены стихии и движение. Он управляет ими силой, исходящей из его разума, подобно тому как луч света исходит из отверстия глиняного сосуда»⁶⁸.

Идею разумного, «созидательного строительства» «новой жизни» попыталась противопоставить агрессивно-иррациональной силе революции вставшая на позиции сменовеховства русская интеллигенция. Ее яркие представители и теоретики из числа белоэмигрантов (Н.В. Устрялов, Ю.В. Ключников, Ю.Н. Потехин, С.С. Лукьянов, А.В. Бобрищев-Пушкин, С.С. Чахотин, И.М. Василевский (Не-Буква) и др.), готовые пойти на конструктивный диалог с большевиками, разрабатывали концепцию «перехода от разрушения к творчеству, от анархии к свободной государственности», «дающей простор личной инициативе»⁶⁹ (курсив Ю.Н. Потехина. — И.У.). Ю.В. Ключников, лидер общественно-политического движения соотечественников, вынужденно оказавшихся за пределами Родины и мечтавших о преодолении разрыва с ней и своим народом, в программном сборнике «Смена вех» (1921) и в организованной им газете «Накануне» (главным редактором которой он являлся) поставил «вопрос об ответственности интеллигенции за русскую революцию»⁷⁰, привлекая для его решения писателей и публицистов как из эмигрантской среды, так и из Советской России.

В числе сотрудников московской редакции «Накануне» был и М.А. Булгаков, связанный со сменовеховством далеко не только общими идеологическими интересами. Дело в том, что в январе 1924 года в пышном особняке в Денежном переулке он познакомился с Л.Е. Белозерской, еще состоявшей в браке с журналистом И.М. Василевским (Не-Буквой), на вечере, устроенном по случаю возвращения в Россию части интеллигенции во главе с А.Н. Толстым, изменившей свое отношение к большевистской власти. Это «важнейшее событие — благополучное прибытие из-за границы знаменитого литератора Измаила Александровича Бондаревского»⁷¹ найдет ироничное отражение в булгаковских «Записках покойника (Театральном романе)». В книге мемуаров Л.Е. Белозерская вспоминала о том первом впечатлении, которое произвел на нее «начинающий писатель — Михаил Булгаков, печатавший в берлинском "Накануне" "Записки на манжетах" и фельетоны»: «Нельзя было не обратить внимания на необыкновенно свежий его язык, мастерский диалог и такой неназойливый юмор. Мне нравилось все, принадлежавшее его перу и проходившее в "Накануне"»⁷².

Ставшая с апреля 1925 года женой М.А. Булгакова Л.Е. Белозерская активно включилась в творческую жизнь писателя, вдохновив его на создание «сменовеховской» пьесы «Бег», в которой художник осмыслил и роковой бег-исход белого движения, и неумолимый бег истории, и бег-возвращение русской интеллигенции, испытавшей на чужбине муки изгнанничества и неприкаянности, мечтавшей обрести разорванную связь с Отечеством и потому искренне надеявшейся на скорую смену вех в политической, общественной, культурной жизни страны. «Смена вех, — замечала Л.Е. Белозерская, — процесс постепенный, основанный на пересмотре позиций "непризнания" большевистской революции и на медленном превращении человека "безродного" в человека, заново нашедшего родину и желающего вернуться в Россию»⁷³, чтобы принять непосредственное участие в ее преображении. Русская эмигрантская интеллигенция, не зараженная политическим радикализмом, препятствовавшим объективной и беспристрастной оценке всего того, что происходит в большевистской России, признавала позитивные изменения, происходящие на Родине. Н.В. Устрялов констатировал: «Россия возрождается. Ясно, что худшие дни миновали, что революция из силы разложения и распада стихийно превратилась в творческую национальную силу»⁷⁴.

Мечта о преодолении «новой смуты», об укрощении стихийно-разрушительной энергии народа путем обращения ее в созидательное русло нашла отражение и в романе «Белая гвардия», посвященном, кстати, «Любови Евгеньевне Белозерской»⁷⁵, в котором обнаруживаются некоторые «сменовеховские» акценты. М.А. Булгаков, переживший разгул революционной бури в родном Городе, в «бессмысленном и беспощадном» «русском бунте» отказывался видеть фатальную обреченность России на самоистребление и хотел верить в то, что нашествие на Русь самозванцев, мутящих народ, обязательно закончится и начнется эпоха восстановления нормальной жизни. «Россия — противоречива, антиномична», «широк русский человек»⁷⁶ — повторял за Ф.М. Достоевским Н.А. Бердяев: разрушающее и созидающее начала в нем неразрывно слиты и подчас одновременно проявлены. Это понимал и М.А. Булгаков, осмысляя в «Белой гвардии» национально-культурный архетип «русского бунта», восходящий к «Капитанской дочке», и его полную противоположность — архетип «русского труда»⁷⁷, сформировавший «русскую цивилизацию»⁷⁸. Антиномичный «русскому бунту» этот архетип соотносится в романе с «Саардамским Плотником» — Петром Первым.

Примечания

1. Ребель Г.М. Художественные миры романов Михаила Булгакова. Пермь: ПРИПИТ, 2001. С. 57.

2. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. М.: Правда, 1987. Т. 6. С. 333.

3. Там же. С. 331.

4. Петров В.Б. Художественная аксиология Михаила Булгакова: дис. ... д-ра филол. наук. М., 2003. С. 81.

5. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. М.: Правда, 1987. Т. 6. С. 16.

6. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. М.: Правда, 1987. Т. 6. С. 17.

7. Новиков В.В. Михаил Булгаков — художник. М.: Московский рабочий, 1996. С. 184.

8. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 4. С. 72.

9. Там же. С. 73.

10. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. М.: ИХЛ, 1973. С. 321.

11. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 4. С. 73.

12. Там же. С. 116.

13. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. М.: Правда, 1987. Т. 6. С. 262.

14. Бердяева О.С. Проза Михаила Булгакова. Текст и метатекст: дис. ... д-ра филол. наук. Великий Новгород, 2004. С. 40.

15. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 274.

16. Там же. С. 307.

17. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 51.

18. Там же. С. 53.

19. Там же. С. 54.

20. Толстой А.Н. Собр. соч.: в 10 т. М.: Худож. лит., 1984. Т. 6. С. 148.

21. Цветаева М.И. Собрание стихотворений, поэм и драматических произведений: в 3 т. М.: Прометей, 1990. Т. 1. С. 374.

22. Архив Павла Ивановича Новицкого // РГАЛИ. Ф. 2746. Оп. 1. Ед. хр. 179. С. 7.

23. Там же. С. 3.

24. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 179.

25. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 54.

26. Золотусский И. Заметки о двух романах Булгакова // Литературная учеба. 1991. Кн. 2. С. 158.

27. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 54.

28. Чахотин С.С. В Каноссу! // Смена вех: сб. ст. Тверь, б.г. С. 135.

29. Блок А.А. Собр. соч.: в 6 т. М.: Правда, 1971. Т. 5. С. 260, 264.

30. Толстой А.Н. Собр. соч.: в 10 т. М.: Худож. лит., 1984. Т. 6. С. 148.

31. Там же. С. 215.

32. Есенин С.А. Собр. соч.: в 3 т. М.: Правда, 1970. Т. 2. С. 197.

33. Зернов Н.М. Русское религиозное возрождение XX века. Paris: YMCA-PRESS, 1991. С. 39.

34. Там же. С. 320.

35. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 245.

36. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920—1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 193.

37. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920—1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 194.

38. Там же. С. 202.

39. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова // Москва. 1987. № 7. С. 25.

40. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 160.

41. Там же. С. 161.

42. Архив Павла Ивановича Новицкого // РГАЛИ. Ф. 2746. Оп. 1. Ед. хр. 179. С. 7.

43. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 73.

44. Там же. С. 72.

45. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 354.

46. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 355.

47. Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М.: Худож. лит., 2000. С. 54.

48. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М.: Совр. писатель, 1997. С. 227.

49. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 54.

50. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 15 т. Л.: Наука, 1990. Т. 7. С. 240.

51. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 192.

52. Там же. С. 217.

53. Там же. С. 229.

54. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 15 т. Л.: Наука, 1990. Т. 7. С. 349.

55. Евнин Ф.И. Роман «Бесы» // Творчество Ф.М. Достоевского. М.: ИМЛИ АН СССР, 1959. С. 237.

56. Ильин И.А. Собр. соч.: в 10 т. М.: Русская книга, 1997. Т. 6. Кн. III. С. 405.

57. Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 61.

58. Булгаков С.Н. Моя Родина. Избранное. Орел: Изд-во ОГТРК, 1996. С. 127.

59. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 15 т. Л.: Наука, 1989. Т. 5. С. 516.

60. Бердяев Н.А. Судьба России: Сочинения. М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио, 1998. С. 269.

61. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 229.

62. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 3. С. 64.

63. Новиков В.В. Михаил Булгаков — художник. М.: Московский рабочий, 1996. С. 139.

64. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 426.

65. Воротынцева Т.Л. Образ-символ звезд в прозе М.А. Булгакова // Творческое наследие писателей русского Подстепья: проблематика и поэтика: сб. науч. тр. Вып. II. Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2003. С. 93.

66. Кирло Х. Словарь символов. 1000 статей о важнейших понятиях религии, литературы, архитектуры, истории. М.: Центрполиграф, 2007. С. 264.

67. Там же. С. 265.

68. Толстой А.Н. Собр. соч.: в 10 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 3. С. 383.

69. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920—1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 191.

70. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920—1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 192.

71. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 4. С. 422—423.

72. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М.: Худож. лит., 1989. С. 87—88.

73. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М.: Худож. лит., 1989. С. 61.

74. Устрялов Н.В. В борьбе за Россию // Литература русского зарубежья: антология. М., 1994. Т. 1. Кн. 1. С. 399.

75. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 179.

76. Бердяев Н.А. Судьба России: Сочинения. М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио, 1998. С. 273., 372.

77. Платонов О.А. Русский труд. М.: Современник, 1991. 355 с.

78. Платонов О.А. Русская цивилизация: учеб. пособие для формирования русского национального сознания. М.: Роман-газета, 1995. 224 с.