Цензурная история «Мастера и Маргариты» началась задолго до окончания работы автора над этим произведением и не закончилась до сих пор. Роман прямо-таки начался с «истории»: 8 мая 1929 г. Булгаков послал в альманах «Недра» Николая Семеновича Ангарского (Клестова) небольшой отрывок под названием «Мания фурибунда» (лат. furibundus — «бешеный») с подзаголовком: «Глава из романа «Копыто инженера»» за подписью: «К. Тугай». В этой главе описывалось появление Иванушки в «Шалаше Грибоедова», сцена в психиатрической больнице и бегство из нее Иванушки1. Отрывок опубликован не был.
Спустя 9 лет, когда Ангарский, всегда симпатизировавший Булгакову, прочел три первые главы последней редакции «Мастера и Маргариты», он снова подтвердил свое мнение о «непроходимости» этого произведения: «А вот это напечатать нельзя», — сказал он2.
Однако писатель пишет для читателя, он не может не надеяться, что его прочтут. И Булгаков, которого давным-давно перестали печатать, надеялся. Автор романа о писателе, который попал в сумасшедший дом за то, что он написал правду, надеялся этот свой роман опубликовать! Читая друзьям «Мастера и Маргариту», он порой обиженно недоумевал, почему они принимают за шутку его намерение опубликовать это произведение3.
А между тем наиболее дальновидные его друзья опасались, что даже попытки опубликовать эту вещь могут не только повредить Булгакову, но и погубить его произведение, привести к его уничтожению или исчезновению в архиве тайной полиции.
«Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти 50—100 лет», — писал Елене Сергеевне П.С. Попов4. Теперь же — «чем меньше будут знать о романе, тем лучше»5. Это было написано в год смерти Булгакова.
Пренебрегая этим советом, Елена Сергеевна в последующие годы предприняла шесть попыток опубликовать «Мастера и Маргариту», но все безрезультатно. Во внешний мир не проникает никаких сведений о романе, широкая публика даже не подозревает о его существовании.
Только в 1962 г. В. Каверину удалось нарушить это табу, и в короткой статье-справке к другому, тоже до того времени запретному произведению Булгакова («Жизнь господина де Мольера») он сообщил о существовании неопубликованного романа и даже коротко изложил его нравственную коллизию: «Таков фантастический роман «Мастер и Маргарита», в котором действуют написанные с выразительностью Гойи силы зла, воплотившиеся в людей обыкновенных и даже ничтожных. Невероятные события происходят в каждой главе, превращениям, чудесам, мрачному издевательству нет предела — и все-таки силы зла отступают»6.
Теперь, когда Булгаков и его роман заняли такое большое место в нашей духовной жизни, трудно даже понять, какими неожиданными и смелыми были в те глухие годы твердые слова Каверина, что «талант» Булгакова «продолжает действовать в нашей литературе» и что о нем «нельзя молчать», к нему нельзя быть равнодушным7.
Прошло еще четыре года, и журнал «Москва» (№ 11 за 1966 г. и № 1 за 1967 г.) опубликовал «Мастера и Маргариту» с небольшой вступительной статьей К. Симонова и послесловием А. Вулиса.
Текст в этой публикации был существенно сокращен и искажен, и это явно было продиктовано требованиями цензуры. Всего было сделано 159 купюр: 21 в первой части и 138 во второй; изъято в общей сложности более 14 000 слов, что составляет примерно 12% всего текста произведения8.
Цензор (или редактор, исполнявший обязанности цензора) полностью снял 1600 предложений и 67 предложений разными способами исказил, так что в результате возникло 67 таких фраз, какие нельзя считать авторскими, хотя все части этих фраз и были написаны Булгаковым. Такова, например, фраза: «...примерно через четверть часа Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара...»9. Дело в том, что первые четыре слова открывают сцену в Смоленском торгсине, отсутствующую в журнальной публикации («...примерно через четверть часа после начала пожара...» и т. д.; П., 436), а следующие восемь слов этой фразы отделены от первых четырех пятью страницами текста (изъятыми цензором в журнальной публикации) и открывают сцену в ресторане «Грибоедов» («...ровно через минуту после происшествия на Смоленском и Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара...»; П., 442); журнальной фразе: «Он открыл глаза и привычным жестом вцепился в ошейник Банги...»10 — в тексте Булгакова соответствует фраза: «Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это, что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги...» (П., 404); булгаковской фразе: «На предмет представления в милицию и моей супруге» (П., 368), — соответствует цензорская: «На предмет представления супруге»11 и т. п.
В 40 случаях были изъяты куски текста размером в 50 и более слов: 1) аресты и обыски у Анны Францевны де Фужере; 2) разговор Воланда с Фаготом в Варьете о москвичах; 3) допрос «валютчиков»; 4) буффонада в описании похорон Берлиоза; 5) зависть Наташи к метаморфозе Маргариты; 6) разгром Драмлита; 7) наблюдения и ощущения Маргариты во время полета; 8) полет Наташи на борове; 9) сцена с пьяным толстяком; 10) топтуны у квартиры № 50; 11) Коровьев о ничтожестве великих мира сего; 12) игра Воланда в шахматы, волшебный глобус; 13) ссора Маргариты с котом; 14) гости Воланда: портниха, Минкина и др.; 15) гости Воланда: Ягода и Буланов; 16) бассейн с коньяком; 17) рассказ кота о тигре; 18) разговор о Майгеле и агентах «одного из московских учреждений», наблюдавших за квартирой № 50; 19) состязание в стрельбе; 20) перебранка кота с Азазелло; 21) отъезд Мастера и Маргариты, спящий топтун; 22) разговор Пилата с Афранием о настроениях в Ершалаиме; 23) подробности казни Иешуа Га-Ноцри, слова о трусости; 24) тоска Пилата; 25) разговор Пилата с Афранием, тайны тайной полиции; 26) тайны тайной полиции: как возникают «слухи», храмовые печати; 27) как возникает «слух» о самоубийстве Иуды; 28) звонок «одного из московских учреждений» к Семплеярову; 29) недоумение следствия; 30) допрос Иванушки; 31) сцена в торгсине; 32) размышления Коровьева о судьбе писателей, взращенных в «парниках» МАССОЛИТа; 34) рассказ Боба Кандалупского; 34) обмен репликами Воланда и Азазелло о Москве и Риме; 35) Бегемот о ценностях, спасенных им в доме писателей; 36) разговор Мастера и Маргариты о страдании и об отсутствии места в жизни; 37) Иван завидует умершему Мастеру; 38) свист Бегемота и Коровьева; 39) некоторые рассуждения автора о следствии; 40) рассуждения о сне Никанора Ивановича.
Простой просмотр приведенного перечня убедит всякого непредубежденного человека в том, что текст был цензурован идеологически и искажен с большим знанием дела: изымались не просто чем-то «неприятные» места, а последовательно разрушался замысел автора, общий философско-исторический смысл его произведения.
Из перечисленных крупных изъятий только шесть (№ 5, 7, 13, 17, 19, 20) трудно объяснить идеологическими соображениям (хотя и их можно объяснить как некоторый камуфляж); почти все мелкие купюры имеют идеологический характер.
Семантика сокращений очевидна: более всего изъято мест, относящихся к римской и советской тайной полиции, а также к чертам сходства древнего и современного мира (стиралось даже «пейзажное» сходство — образ «странной» или «черной тучи» над Ершалаимом и Москвой; тост за здоровье кесаря, «самого дорогого и лучшего из людей» и т. п.), — то есть стиралась связь времен, на которой построена философия истории в произведении Булгакова.
Далее — по возможности убиралось все, что опровергает официальную коммунистическую концепцию о появлении «нового, советского человека», свободного от «социальных болезней» и недостатков людей классового общества, — изъято даже сообщение о том, что Воланд приехал в Москву, чтобы посмотреть на этого «нового человека», как и вывод Воланда о москвичах («...люди как люди... Любят деньги, но ведь это всегда было... в общем, напоминают прежних, квартирный вопрос только испортил их...»; П., 160). Ослаблялась также «неадекватная» реакция советских людей (Наташи, Ивана, посетителей Торгсина, Мастера, Маргариты и др.) на нашу действительность, и удалялись некоторые, уж очень непривлекательные черты «новых, советских людей» (поведение зрителей в Варьете, отъевшиеся швейцары и продавцы, массолитовцы на похоронах, Боба Кандалупский, Николай Иванович, паническая реакция всех советских людей на представителей «одного из московских учреждений» и т. п.).
Умалялась роль и нравственная сила Иешуа Га-Ноцри, главного протагониста всего произведения.
Наконец, цензор во многих случаях проявил характерную для официальной советской «нравственности» «целомудренность»: сняты некоторые настойчивые напоминания о наготе Маргариты, Наташи и других женщин на бале сатаны; удалены пьяный голый толстяк, содержательница публичного дома в Страсбурге и предприимчивая московская портниха; ослаблена ведьминская грубость Маргариты — то, что она постоянно «скалится», ругается «непечатно», вцепляется, как кошка, в Алоизия и т. п. Вообще ослаблена та «неумеренная, избыточная щедрость фантазии», на которую сетовал К. Симонов в сопроводительной статье12: на четыре основные фантастические главы («Полет», «При свечах», «Великий бал у сатаны», «Извлечение мастера») приходится непропорционально много изъятий (36% текста этих глав при средних 12% для всей книги).
Что касается уже упомянутых сопроводительных статей, то кажется, что их задачей было довершить работу безымянного цензора, то есть сбить читателя с толку, внушить ему ложное представление о достоинстве и смысле произведения, которое авторы этих статей взялись представить читателю. Цензор обнаружил хорошее понимание романа — это видно по тому, как он его препарировал; критики, выполняя ту же миссию, напротив, не поняли, или сделали вид, что не поняли, сути произведения Булгакова, постарались ее затемнить, отвлечь от нее внимание читателя.
И прежде всего — они «не заметили», что роман искажен цензурой, хотя К. Симонов, возглавлявший комиссию по литературному наследству Булгакова, не мог этого не знать (и нельзя даже исключить его личного участия в цензуровании книги). Когда молчать об этом стало уже невозможно (после появления сперва на Западе, потом у нас полного текста «Мастера и Маргариты»), нашлись литераторы, которые взялись «объяснить» природу и причину искажающих сокращений текста: они стали уверять читателей, будто «в любом журнале, как правило, из-за недостатка места дают сокращенный вариант того или иного произведения»13. А еще позже нашелся даже и такой критик, который вообще запрет на публикацию лучших произведений Булгакова на протяжении трех-четырех десятилетий объявил благим делом: «Неизвестно даже, стоит ли сожалеть, что с выходом роман задержался. Ясно, во-первых, что он мог и подождать, пропустив вперед тех, кто торопился; во-вторых, на расстоянии, может быть, лучше видно, о чем он написан»14.
Ни Вулис, ни Симонов не поставили «Мастера и Маргариту» в связь с «Белой гвардией» и с «Записками покойника», «не заметили» главной темы этих произведений — судьбы русской революции, не сказали ничего о булгаковской философии истории.
Философский аспект романа Вулис определил невразумительным советизмом: «абстрактно-гуманистический характер»15, а основной смысл узрел в сатире, в силу чего и объявил его «мениппеей»16. Определение это могло только сбить с толку читателя, никогда не слыхавшего о такого рода литературном феномене. В справочнике читаем: «Мениппова сатира — жанр античной литературы, для которого характерно смешение стихов и прозы... Оно связано с частым цитированием высокой поэзии, пародированием целых сцен эпоса и трагедии»17. Ясно, что роман Булгакова под это определение никак не подходит. Кроме этой невразумительной ссылки на Мениппа из Гадары, Вулис дважды сопоставляет «Мастера и Маргариту» с произведениями Ильфа и Петрова, писавшими в свое время в «улыбательном роде»18. Но ни разу не вспомнил Вулис о «Фаусте», несмотря на заявленную самим автором связь его произведения с трагедией Гёте.
Напротив, размышляя об имени булгаковского сатаны, Вулис объясняет выбор этого имени (Воланд) «тем, что это имя, в отличие, скажем, от Люцифера, Мефистофеля, Асмодея и т. д., не вызовет у читателя никаких реминисценций»19. Так как нельзя поверить, что Вулис не дочитал «Фауста» до сцены «Вальпургиева ночь», а в романе Булгакова не прочел даже эпиграфа, то остается признать, что литератор Вулис намеренно морочит читателя, как и в случае с «мениппеей».
Но и сатира Булгакова в интерпретации Вулиса оказывается какой-то абстрактной, лишенной исторической и социальной конкретности, — «первая группа фактов — явления, над которыми Булгаков смеется: глупость, лень, ложь, взяточничество, клевета, жадность, демагогия, трусость»20 — и все. К. Симонов в следующей своей статье о Булгакове «уточнил» предмет его сатиры, а на самом деле — попытался минимизировать и ограничить ее размах и глубину, объявив, что она изобличает всего-навсего «отрыжки НЭПа»21.
Что до фигуры Иешуа Га-Ноцри, то оба критика утверждали, что Булгаков изобразил его как простого смертного человека, подобно Ренану, но «в отличие от Ренана и тем более от «Нового завета», слабым и одиноким человеком, за душой у которого ничего: ни друзей, ни апостолов, ни религиозного порыва. Ничего кроме убеждения в том, что «люди добры»»22. Симонов, кроме того, во второй статье предупреждает читателей «от поверхностных исторических аналогий»23, то есть отрицает основной исторический пафос книги Булгакова. Оба критика считают главным персонажем античного романа Понтия Пилата, а встречу его с «нищим проповедником» — «исторически малозначительным» «эпизодом», интересным только как «психологическая веха» в жизни «римского прокуратора»24.
О булгаковском сатане Симонов вообще словом не обмолвился, а Вулис, помимо утверждения, что он не связан с образом Мефистофеля, еще и называет его «воплощением безграничного зла»25.
Наконец, у обоих литераторов весьма похвальные отзывы о «Мастере и Маргарите» и о самом Булгакове перемежаются с оговорками, предостерегающими читателя. Вулис пишет, что «роман, безусловно, не свободен от ошибочных взглядов», и выражает надежду, что «сегодняшний читатель» «сумеет» «разобраться» «в недостатках», «подчас затемняющих силу и размах булгаковского замысла»26. — Выходит, что у Булгакова был недурной замысел, но он его сильно подпортил неудачным исполнением, и виной тому — «ошибочные взгляды» писателя.
К. Симонов в первой статье пишет о Булгакове почти восторженно и делает лишь одну странную оговорку, которая дает понять читателю, что покойный писатель был не вполне ортодоксален, — предположив зачем-то, что было бы, если бы Булгаков не умер 26 лет назад, а продолжал бы работать над своим романом, Симонов пишет: «Может быть, в романе были бы исправлены некоторые несовершенства, может быть, было бы додумано что-то, еще не до конца додуманное или вычеркнуто что-то из того, что несет на себе сейчас печать неумеренной, избыточной щедрости фантазии»27.
Делая эту не совсем внятную оговорку, К. Симонов хорошо знал, что из романа Булгакова уже «вычеркнуто» три печатных листа «избыточной щедрости фантазии». Но вот когда пришлось вернуть эти три листа на место, когда вышло первое полное издание романа, — К. Симонов написал еще одну статью, но уже совсем в ином тоне. Теперь он с первой же страницы предупреждал читателя, что Булгаков «занял в сознании» его (читателя!) «принадлежащее ему место»(?), «которое нет нужды ни преуменьшать, ни преувеличивать»28. — Итак, нумерованные места, у каждого писателя «свой» номер — очевидно, этот номер означает «вес», значимость, ценность писателя в официальной шкале советских ценностей (не сказано только, кто именно эти номера выдает, — МАССОЛИТ, «одно из московских учреждений» или еще кто?). И все читатели обязаны знать эти номера и их не путать!
Теперь Симонов прямо пишет об «ограниченности взгляда» Булгакова и возмущается теми «мнимыми <?> доброхотами», которые «противопоставляют» Булгакова «другим его современникам»29.
В этом наборе оговорок, недомолвок и порицаний ощущается живая связь с доносительными статьями, которых Булгаков собрал при жизни своей 320 штук. Стиль изменился, но суть осталась. Нужно сказать, что и теперь, спустя 30 лет после журнальной публикации, роман Булгакова остается предметом ожесточенной идеологической полемики между профессиональными демагогами всех лагерей, стремящимися узурпировать «общественное мнение», навязать свою идеологию, причем одни «обнаруживают» в этом романе «субкультуру русского антисемитизма», другие же, напротив, — столь же явно выраженное «масонство» (словечко это у идеологов этой разновидности явно имеет не исторический, а эвфимистический смысл) (см. и ср., например, статьи М.Н. Золотоносова и Н.К. Гаврюшина).
Примечания
1. М.О. Чудакова. Архив... С. 64 и 78.
2. М. Чудакова. Жизнеописание... С. 614.
3. В. Виленкин. Незабываемые встречи (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 300).
4. 27 декабря 1940 г. (цит. по кн.: Михаил Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. М., 1989. С. 533).
5. Там же.
6. В. Каверин. Михаил Булгаков и его Мольер (М. Булгаков. Жизнь господина де Мольера. М., 1962. С. 226—227).
7. Указ. соч. С. 232.
8. См. Г. Лесскис. Последний роман Булгакова (5, 611 и далее).
9. Москва. 1967. № 1. С. 123.
10. Там же, с. 109.
11. Там же, с. 90.
12. Москва. 1966. № 11. С. 7.
13. В. Петелин. Герои Булгакова // В. Петелин. Родные судьбы. М., 1975. С. 215).
14. П. Палиевский. Последняя книга М. Булгакова // М. Булгаков. «Я хотел служить народу...» М., 1991. С. 705.
15. Москва. 1966. № 11. С. 129.
16. Там же, с. 127.
17. Краткая литературная энциклопедия. М., 1967. Т. 4.
18. Москва. 1966. № 11. С. 128 и 130.
19. Там же, с. 129.
20. Там же, с. 128.
21. К. Симонов. О трех романах Михаила Булгакова. С. 9.
22. А. Вулис. Указ. соч. С. 128.
23. К. Симонов. О трех романах Михаила Булгакова. С. 9.
24. См.: Москва. 1966. № 11. С. 6 и Од. 73. С. 8.
25. А. Вулис. Указ. соч. С. 128. Такое представление о Воланде можно объяснить, с одной стороны, невнимательным чтением булгаковского текста, с другой — давлением традиционного новозаветного представления о сатане.
26. А. Вулис. Указ. соч. С. 130.
27. Там же, с. 7.
28. Од. 73. С. 3.
29. К. Симонов. О трех романах Михаила Булгакова. С. 9, 10.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |