Ф.М. Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе», В.С. Маканин в повести «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» исследуют важную проблему — отношения личности и общества. По мнению Н. Бердяева, в «Легенде...» «дана целая философия истории и сокрыты глубочайшие пророчества о судьбе человечества» (38, 58).
Исследователи неоднократно подчеркивали, что «Легенда о Великом инквизиторе» является центром и закономерным итогом развития этико-философских воззрений писателя. Ее проблематика привлекала внимание многих философов: Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, К. Леонтьева, Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, В.С. Соловьева; критиков и литературоведов: М. Антоновича, В.Е. Ветловскую, А.С. Долинина, В. Днепрова, В. Ермилова, В. Кантора, C. Касаткину, В.Я. Кирпотина, Ю. Кудрявцева, Г. Померанца, Г. Фридлендера, В. Шкловского и других.
Речь в легенде ведется о римском католичестве, об инквизиции, о папе и иезуитах, «исправивших подвиг Христа» и заменивших его неосуществимые нравственные заветы атрибутами реальной власти: мечом кесаря, чудом, тайной и авторитетом; о социализме и христианстве; о рабстве и свободе. Но под Ватиканом здесь все время разумеются и социальные учения 1840-х годов 19 в., ставшие в 20-е годы 20 в. важной частью советской идеологии, призывавшие к переустройству человечества на основе правильного распределения материальных благ.
В «Великом инквизиторе» Достоевский с невероятной проницательностью раскрыл будущее состояние человечества. «Омассовление, развращение комфортом, принудительный труд, манипуляция свободным временем, — пишет Р. Лаут, — тотальная слежка, нормирование любви, ложь и обман как средство руководства массами, публичное оправдание распутства разрушение совести средствами новой... психоаналитической исповедальной практики, нацеленной на полное разоблачение личности и ее «спонтанное» очищение, — все это предсказано в «Великом инквизиторе» (120, 76). О том, что это действительно пророчество, убедительно свидетельствуют события современной жизни, отраженные в повести Маканина «Стол, покрытый сукном и с графином посередине».
В легенде о «Великом инквизиторе» местом действия Достоевский избирает Севилью. Перед нами старинный католический город. На его площадях накануне сожгли перед королем и прелестнейшими дамами сотню еретиков. «Великолепным аутодафе» руководил престарелый инквизитор в пурпурной кардинальской мантии. Его облик безжалостен: «высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск»; у него бескровные девяностолетние уста.
Инквизитор принадлежал к избранникам Христа. Он был вместе с ним в пустыне, но заметил, что люди слабы от природы для осуществления учений Христа в жизни, поэтому он говорит Христу: «...Я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных» (14, 237). Он считает, что человеку сложно осуществить свободный выбор пути, ему необходим только хлеб и обеспеченное существование. По мнению инквизитора, в человеке нет Божественного присутствия, ему необходимо только избавиться от нужды, горя, боли, голода, холода. «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, который они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которой боятся они и страшатся, ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь эти камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное... Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голода, холода, нищеты и из невозможной борьбы за существование...» (14, 230). Христос отвечал: «Не одним хлебом бывает жив человек», то есть нельзя забывать, что человеку присуща еще и духовная сторона. Христос отвергает второе искушение, когда не захотел поработить человека чудом, которое должно быть только от веры, и третье искушение — искушение царством земным.
Инквизитор пытается сделать людей равными. Он всячески показывает свое презрение, неуважение к человеку. Он лишает людей возможности выбора, считая, что, кроме «хлеба», им ничего не нужно. Внутренней свободе людей противопоставляются непреклонные законы хлеба, когда нужно было прежде всего накормить голодных.
В «Дневнике писателя» Достоевский пишет о том, что люди «осыпаны счастьем», материальными благами, но «...вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности..., что исчез человеческий облик, и настал скотский образ раба... И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь у них взята за хлеб, за «камни, обращенные в хлебы». Поняли бы люди..., что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на дармовщинку, и что счастье не в счастье, а в его достижении» (22, 126).
Писатель предвидел трагические перспективы для человеческой личности, которые несут социалистические отношения. Достоевский отождествлял социалистов и католиков, считая, что их объединяет пренебрежительное отношение к человеческой личности. Идеология социализма пропитана духом антихриста. Достоевский пишет: «Все же будущее основание и норму социального муравейника социализм полагает в цели — в сытом брюхе, а для этого в беспрекословных муравейных обязанностях, и высшая его мораль при этом, высшее одобрение человечеству состоит в том уверении..., что обязанности эти сладки, ибо будут делаться для самих себя в собственном интересе» (20, 193).
Великий инквизитор не верит в высшее предназначение человека. Он говорит о народе: «Они порочны и бунтовщики... они будут считать нас за богов за то, что мы... согласились выносить их свободу и над ними господствовать», только тогда они будут счастливы. «Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уже не пустим к себе» (14, 231). Именно в подмене истинного христианства квазирелигией видел главную опасность Достоевский. Живя в век утверждающегося безверия, когда атеизм и рациональное мышление приобрели огромное влияние на мироощущение людей, когда церковь оказалась в кризисном положении и авторитет ее падал, Достоевский с тревогой вглядывался в будущее. Главная опасность, о которой он настойчиво предупреждал современников, крылась в крахе гуманизма: без веры в Бога и бессмертие души старый гуманизм перерождается в свою противоположность, так что любовь к человечеству феноменальным образом обращается в ненависть и всеобщую войну.
Достоевский предчувствовал эту дьявольскую метаморфозу и первым пророчески указал на то, что человеколюбивые социалистические идеи таят в себе зерна тоталитаризма. Ведь место Бога в душах людей не может оставаться пусто! Оно неминуемо будет заполнено, но место богочеловека Христа в сердцах толпы займет демоническое существо, «сильная личность» — человекобог, который стоит «вне морали», по ту сторону «добра и зла», которому «все позволено» и который может преступить все законы.
Н.А. Бердяев отмечает, что в поэме Достоевский имел в виду «нелюбимое им католичество и изобличал... ложь католической антропологии» (36, 58). Достоевский видит в католичестве царство Антихриста. В «Дневнике писателя» за ноябрь 1877 года он пишет: «Католичество... народу... скажет, что все, что проповедуют социалисты, проповедовал и Христос. Оно исказит и предаст им Христа еще раз, как продавало прежде столько раз за земное владение, отстаивая права инквизиции, мучавшей людей за свободу совести во имя любящего Христа ...дорожащего лишь свободно пришедшим учеником, а не купленным или напуганным» (26, 89—90).
Спустя столетие, В. Маканин в эссе «Квази» вводит читателя в свои философские раздумья о конце истории; о тупиках, об опасностях, которые таит в себе человек, и, наконец, о главной опасности — «квазирелигии, которую создала сама людская масса». Эта опасность, по Маканину, — основа всех тоталитарных режимов, она «питает мифологическое мышление масс, в том числе в выборе и создании своих кумиров, среди которых на разных витках истории могут оказаться герои от Высоцкого, Пикуля, Ельцина, до Ленина, Сталина, Мао, Фиделя» (3, 132).
Великий инквизитор Достоевского чувствует свою силу, власть, он манипулирует массами по своему усмотрению. Злорадствуя, он замечает: «Повторяю Тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать», и толпа послушна ему: «И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается перед стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его (Христа). Толпа моментально, вся, как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо» (14, 227). Бесспорно, Великий инквизитор привлекателен для масс. Причина этого, с одной стороны, заключена, как пишет русский философ В. Кантор, в «привычном уже массам облике христианского подвижника, так и облике сильного языческого вождя, столь отвечающего архетипическим чаяниям бедноты» (96, 124—125). С другой стороны, причина квазирелигии, а вместе с тем привлекательность Антихриста (Великого инквизитора) кроется в недостатке религиозной веры, «и чтобы заполнить пустоту над головами, — пишет В. Маканин в эссе «Квази», — усредненная людская масса создала квазирелигию как аналог настоящей христианской веры. Мессией людская масса считала Ленина, в качестве его предтечи видела — Моисея-Маркса, среди апостолов — Свердлов, Сталин, Калинин, Дзержинский, Киров, Фрунзе, Бухарин; Иуда — Троцкий. «Людская масса обладала жертвенностью почти религиозного качества — вплоть до готовности за святое религиозное дело принять смерть» (3, 132). Посещение ленинского мавзолея как святого места приравнивалось к паломничеству к гробу, революция мыслилась как мессианское действие, биографии погибших вождей напоминали житие. «Квазирелигия подразумевала бесконечные человеческие жертвы... 10 или 25 миллионов репрессированных и казненных» (3, 135—136).
В образе Великого инквизитора и его последователей (Ленин, Сталин и др.) мы сталкиваемся с невероятной силой уподобления Сыну Человеческому, когда, с одной стороны, шло отрицание религии, с другой, подражание христианству. Легенда о Великом инквизиторе Достоевского имеет прямое отношение к социальной жизни общества 20 века.
Достоевский предчувствовал катастрофическую суть продвигающегося в мир зла, порабощение России антихристом. Великий инквизитор Достоевского должен был сойти из мира художественного текста в мир реальной жизни 20 века.
В 1891 г. К.Н. Леонтьев предсказал образ антихриста 20 в. (Сталина): «подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой Веры, — и мы, — неожиданно, лет через сто каких-нибудь, из наших государственных недр, сперва бессловных, а потом бесцерковных или уже слабоцерковных — родим того самого антихриста» (127, 29).
Российская действительность 1930—1980-х годов 20 в. служит проверкой состоятельности пророчества Достоевского и подтверждает его мысль о социализме как бездушном казарменном строе.
В своем критическом отношении к социалистическому строю Маканин следует за Достоевским, который в ряде произведений начала 1860-х годов 19 в. выступал с убедительной и остроумной критикой социалистической утопии, имея в виду теории не только французских социалистов-утопистов, которыми сам увлекался в кружке Петрашевского (Сен-Симона, Кабе, Фурье, Прудона и др.), но и соотечественника — Чернышевского. Так, в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский писал: «Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на разумном основании, то есть хорошо, когда тебе все гарантируют и требуют от тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему предоставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага... Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому — полная воля. И ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше» (5, 81).
«Своя воля лучше» — эти слова Достоевского могли бы стать эпиграфом к повести Маканина «Стол, покрытый сукном и с графином посередине», где представлена историческая метафора советского периода истории. Костры инквизиции сопоставляются с не менее жуткой формой насилия над человеком — с физическим и нравственным судилищем. Маканин, как и Достоевский, показывает, как система подчиняет человека целиком, превращает его в раба, лишает его воли — внутренней свободы — и заставляет полюбить своих поработителей как «благодетелей».
В современной западной социологии тоталитаризм определяется как «система насильственного политического господства, характеризующаяся полным подчинением общества, его экономической, социальной, идеологической, духовной..., бытовой жизни власти господствующей элиты, организованной в целостный военно-бюрократический аппарат и возглавляемый лидером» (192, 351). Здесь отсутствует важный элемент общества — личность, над которой осуществляется насилие со стороны государства. Достоевский в «Зимних заметках...» противопоставляет «личности» «безличность»: «Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы стать счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив..., не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью» (5, 79).
Слова Достоевского о том, что «именно надо стать личностью», а не находиться в роли «загнанного зверя», имеют непосредственное отношение к повести Маканина. Мотив «травли загнанного зверя» отмечен Р.Я. Клейман применительно к творчеству Достоевского. В то же время исследователь пишет, что «в русской литературе 20 в., в силу трагических поворотов нашей истории, когда к тридцать седьмому году весь народ оказался в роли «загнанного зверя», данный мотив обретает новую силу» (107, 85).
Достоевский и Маканин вскрывают механизм работы над инакомыслием: церковный суд и государственные общественные организации действуют с одинаковой крайней жестокостью, совершается прямое, открытое и изощренное насилие над личностью. В повести Маканина находит выражение поток сознания, вызванный тем, что герою предстоит отчитываться перед общественной комиссией, или, как он называет ее, судилищем.
Судилище воплощено в образе Стола, представляющего бессмертное и нестареющее существо. Сидящие за столом — те же палачи, что были во времена инквизиции, но, в отличие от своих предшественников (речь идет о «Великом инквизиторе»), они совершают не физическое (сожжение человека на костре), а нравственное судилище.
Разные методы борьбы с «врагом» приводили к одному исходу — смерти человека. В прежние времена наказание было связано с посягательством на физическое существование человека, на его тело (сожжение человека на кострах инквизиции). Душа всегда при этом во власти Бога. Во времена безбожного века в атеистической стране суд идет не только над человеком, но и над душой. 1937-й год — год расстрела «врагов народа» — остался в прошлом, в 1970-м году применяли другой метод борьбы с инакомыслящими — помещение в психиатрические клиники, когда людей ждала «разрушенная после лечения психика; затем «тихость»; затем, как правило, быстрая, ничем не приметная смерть». Этой цели служил препарат «в простоте называемый почему-то «Аленкой»... Патентованное соединение инсулина и старинных препаратов... Препарат... быстро вызывал у больного непроходящую сонливость, подавленность..., исчезновение интеллекта» (4, 406).
Но осталась еще одна форма судилища — нравственная. «Принадлежность им твоей души и принадлежность твоего тела находятся (как ровен ход времени) в обратно пропорциональной зависимости... Скажем, виноватый солдат былых времен — ни во что не ставя тело — (и ни на чуть не отдавая душу), он сам кричал: «Расстреляйте, братцы. Расстреляйте меня!». Во времена подвалов уже расспрашивали. И поскольку претендовали на часть души, постольку же приходилось отпускать часть тела... Уже важно было повозиться с виновным, порыться в душе: человек упорствовал... В помощь размышлениям и была боль... Во времена белых халатов судившим доставалось твоего тела еще меньше. Тело им почти не принадлежало, разве, что перед инъекцией можно было растереть ваткой твою вену... Но зато уж душа, ум почти полностью были в их власти и в их возможностях... Эволюция завершилась тем, что спрашивающие уже никак не могут претендовать на тело... Но душа — вся их... Руки, ноги, мое тело для них неприкосновенны: ни вогнать пулю, ни забить кнутом, ни даже провести курс «Аленки» — ничего нет у них, и что же тогда им остается, кроме как копаться в моей душе» (4, 423—425). Это-то копание всего страшнее и невыносимей.
Маканин показывает медицинские и общественные методы нравственного судилища: «...сначала решал трудовой или студенческий коллектив (стол, с сидящими вокруг людьми), затем общественный суд (еще один стол с сукном и графином посередине) и, наконец, круг врачей и психиатров вместе с представителем общественности (третий и уже последний стол) — впрочем, можно было считать, что это один и тот же стол, но только удлиненный в три раза по случаю» (4, 406). Суть такого судилища одна — человека по самому незначительному поводу давят вопросами, требуют отчета за всю его жизнь, припоминают большие и малые проступки. Его стремятся подловить на неточностях, уличить, чтобы он вышел с чувством собственной вины, хотят господствовать над его сознанием, подавить свободную волю человека, лишить личность своего «я», сделать человека послушным животным. Это желание уже генетическое, тотальное. Оно родилось еще в предшественниках маканинского героя, что психологически глубоко и верно описал Достоевский в образе Великого инквизитора.
Предстоящее общественное заседание мучает героя, делает его зависимым от обстоятельств, разрушает сознание, рождает ощущение несвободы, внося в душу страх, имеющий и метафизические истоки: «Страх сам по себе чего-то стоит. Уйдет страх, а с ним и жизнь, страх всего лишь форма жизни, стержень жизни». Герою не грозят ни физические пытки, ни боль. Но всю ночь перед общественной комиссией он не спит, мучается, глотает таблетки. Он не знает никакой своей вины, но уверен, что отыщут.
Вина не имеет под собой никаких реалий, она метафизична, вечна, неотступна. Проблема вины и наказания со времен Достоевского эволюционировала. Во времена инквизиции вина человека была несомненна и конкретна, выносимый приговор осмысливался более глобально как «отступничество от основных догматов религиозной веры», что позволяло обвинить человека в ереси, потому было закономерно и наказание; а 20 век дал героя, подлежащего наказанию за несовершенное преступление.
Сидящая за столом женщина-врач ассоциируется писателем с временем белых халатов, когда отправляли в психушку, точно зная, что «перед ними человек не диверсант и не враг, а также не убийца партийных лидеров... Вопрос упирался всего лишь в нежелании «быть с народом вместе», а не желать этого мог только человек больной. Что им предстояло определить. И квалифицировать: больной человек» (4, 404).
В повести Маканина развернута вся история (как кардиограмма души) последовательного разрушения личности под давлением приписываемой ей вины. Вина как нечто смутное, не совершенное героем. Вина, доводящая личность до саморазрушения, до распада. В процессе развития короткого действия (длиной в одну ночь) вина героя нарастает, судилище обретает репрессивную силу. Чем более бессмысленным предстает судилище, куда призван герой, где он будет растоптан, унижен, тем очевиднее внутреннее признание жертвой несовершенного ею проступка.
Герой Маканина, оставшись в живых, не пытается понять, в чем его вина, не пытается вырваться за пределы зоны несвободы, а готов служить аппарату палачества, и это желание героя работать по принципу «добровольного сотрудничества» напоминает беспрекословное повиновение людской толпы Великому инквизитору. Герой Маканина испытывает некое мистическое чувство к Столу, едва ли не обожествляет его, во всяком случае, в ночных своих метаниях решает идти на поклон к нему.
Герой не способен ни на какое духовное сопротивление, так как мысль о коллективной воле, неотделимости человека от общего из поколения в поколение врастала в сознание героя.
Система тоталитарной власти напоминает царство антихриста и определяется как «вековечная, неутолимая зависть, ненависть, как властолюбие, как презрение к любви и к добру, как попрание духовной свободы, как жажда всеобщего унижения, как радость от унижения и погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой стихии, теряет духовность и влечение к ней, в нем гаснут любовь, доброта, честь и совесть... и поработитель не успокаивается до тех пор, пока не поставит их (людей) на колени... и не сделает их своими покорными рабами — хотя бы по внешности» (96, 277—278).
Стол с красным сукном и графином — нравственное судилище — связан с подвалом — судилищем телесным. В. Маканин говорит об этой связи как естественной и субстанциальной, уходящей в глубину времени, когда многие люди попадали в тюрьму священной инквизиции, умирали на кострах.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |