Одним из первых исследователей, обратившихся к проблематике преломления традиций фольклора в творчестве Ф.М. Достоевского, был Н.К. Пиксанов. Он считал, что «сопоставление» произведений Достоевского «с произведениями фольклорных жанров <...> представляется несущественным для понимания проблем, касающихся собственно Достоевского, — как поэтики, так и содержательной стороны его повествований»1.
Однако дальнейшее изучение творчества Ф.М. Достоевского доказало, что подобная точка зрения не совсем корректна. Исследования М.М. Бахтина показали, что Достоевский создал новый романный жанр, которому была присуща множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, для чего Достоевскому пришлось привлечь «разнородные, разноценные и глубоко чуждые материалы»2, в том числе и фольклор.
В.А. Михнюкевич в своей работе «Русский фольклор в художественной системе Ф.М. Достоевского» подчеркивает, что «фольклор как единственная форма проявления народного слова явно или неявно присутствует в контексте многоплановых размышлений писателя»3. Однако исследователь оговаривается, что «задача изучения фольклоризма писателя может быть удовлетворительно решена лишь тогда, когда ясно выделенные и жанрово атрибутивные фольклорные включения будут осмыслены в контексте эстетики и поэтики литературного текста»4.
Другая известная исследовательница творчества Ф.М. Достоевского, В.Е. Ветловская, считает, что говорить о параллелях, отфольклорных ассоциациях и соотнесении творчества писателя с фольклором можно даже в тех случаях, когда такая связь не достаточно очевидна5. Она справедливо замечает, что середина и вторая половина XIX века — это время расцвета русской фольклористики, когда в свет выходит большое количество работ, посвященных народному творчеству, которые воспринимались как «важный факт самого животрепещущего свойства», и Ф.М. Достоевский просто не мог оставаться в стороне от этого потока6.
Исследователи полагают, что интерес к фольклорному материалу Ф.М. Достоевский проявляет уже в 40—50 годы, при этом, привлечение фольклора в этот период творчества писателя представляет собой большей частью механическое включение в текст разного рода пословиц, поговорок, песен, быличек и т. д. В.А. Михнюкевич отмечает, что в 40-е годы подобное использование фольклора диктовалось еще эстетикой натуральной школы. Однако уже в 50-е — 60-е годы, по мнению исследователя, принципы и приемы использования фольклора в творчестве Достоевского обогащаются, народная афористика в речи персонажей в целом ослабевает7. В.Н. Топоров показывает, что Достоевский обращает внимание на жанры, стоящие на грани литературы и фольклора: лубочная сказка, апокриф, легенда, духовный стих или любая другая обработка христианского канонического текста — предмет его пристального внимания.8
Применительно к более позднему этапу творчества Достоевского, по мнению исследователей, следует уже говорить о «стилистическом», «скрытом» фольклоризме. Так В.Е. Ветловская пишет: «При сознательном обращении писателя к литературному и фольклорному материалу естественна его переработка, которую автор предпринимает, имея в виду свои художественные цели»9. Сам интересовавший художника фольклорный материал, по мнению исследовательницы, был настолько противоречив и многообразен, что Достоевский без труда находил в нем нужные ему «повороты смысла»10. Однако при этом В.Е. Ветловская считает, что принципы работы писателя с фольклорным и этнографическим материалом на различных этапах его творчества не меняются. На наш взгляд, более точен в этом отношении Е.М. Мелетинский, который полагает, что у такого писателя, как Достоевский, трудно найти фольклорные элементы в «чистом виде». В тексте они преобразованы и синтезированы11.
Что касается фольклоризма М. Булгакова, то, по мнению исследователей, в его творчестве мы также имеем дело именно со скрытым фольклоризмом. Одним из первых на это обратил внимание А.А. Горелов: «Булгаков не принадлежал к числу тех писателей, которые в своих автобиографических признаниях сколько-нибудь фиксировали внимание на значении фольклора для их художественного развития. <...> О фольклоре в комментирующем плане можно узнать немногое <...> Тем не менее в произведениях мастера фольклорно-этнографические штрихи оказываются не только безукоризненно достоверными, не только необходимыми для полноты и полнокровности обрисовки быта деталями»12.
В связи с этим Горелов особое внимание уделяет тому, что для самого Булгакова большее значение, нежели фольклорная, имела литературная традиция: «Гоголь, Достоевский, Гёте — вот имена, влияние которых в сочинениях мастера особенно ощутимо»13. О традициях Достоевского в творчестве М.А. Булгакова упоминают многие исследователи, однако отдельные исследования, целиком посвященные этой проблеме, немногочисленны.
В частности, ряд статей по этой теме создал сербский исследователь Миливое Йованович. В своих работах он пишет о сложном «творческом диалоге» двух писателей. По его мнению, в работе над своими героями и их ситуациями М.А. Булгаков, с одной стороны, «отправляется от их интертекстуальных связей с «предшественниками» у Достоевского» (материалом здесь являются, по его мнению, такие романы Достоевского, как «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»)14. С другой стороны, Булгаков находится в русле творческих исканий писателей-современников, таких как Д. Мережковский, А. Белый, Ф. Сологуб, прошедших, как и он сам, через «мифопоэтическую школу» Ф.М. Достоевского15.
В связи с этим следует сказать, что сама топика рыцарства получает у Булгакова особое наполнение. В его поэтической системе она занимает одно из центральных мест. Особого внимания в этой связи заслуживают перспективы изучения иного пространства и времени в романе, намечаемые в исследованиях И.Ф. Бэлзы.
Ещё М.М. Бахтин писал о возможности двух подходов к тексту: синхронического и диахронического — и о перспективности последнего. Бахтин говорил о существовании «малого времени» (современность, ближайшее прошлое и предвидимое или желаемое будущее) и «большого времени» — сложного единства всех человеческих культур. По мнению Бахтина анализ обычно осуществляется «на пространстве малого времени», тогда как лишь пространство большого времени даёт возможность тексту вступить в «бесконечный и незавершённый диалог, в котором ни один смысл не умирает»16.
Именно диахронический подход демонстрируют работы И.Ф. Бэлзы. В фундаментальной статье «Генеалогия «Мастера и Маргариты» в главке «Summa Daemonologiae» Бэлза обращается к фигурам Воланда и его свиты. Отмечая бесспорную связь булгаковского персонажа с персонажем гётевской трагедии, Бэлза, однако, говорит, что проведение параллелей между этими персонажами не может считаться правомерным. Автор считает, что все те атрибуты, которыми Булгаков наделяет своего героя, — «лишь отдельные, не так уж значительные в конце концов приёмы полемики Булгакова с концепцией гётевского «Фауста», причём пародируется <...> прежде всего образ Мефистофеля», а сам роман Бэлза называет «Антифаустом»17.
Подробно рассматривая образ Воланда, автор отмечает, что его «ранг» определяется принципом дуализма (изначальности добра и зла, света и тени), который коренится в дуализме средневековой христианской церкви. В этой связи он обращает внимание на существование народных легенд, повествующих о взаимоотношениях Бога и Дьявола. Исследователь считает, что, помимо противопоставления Воланда Мефистофелю, Булгаков хотел показать образ «князя тьмы» путём развития мотивов древних легенд и обобщения их философского содержания. Таким образом, И.Ф. Бэлза приходит к корректному, с нашей точки зрения, выводу: «Обобщив громадный мифологический материал, Булгаков показал неразрывную взаимосвязь «света и тени»18.
К проблеме рыцарства в произведениях Булгакова обращались немногие учёные (Б. Соколов, Е.А. Яблоков, Л. Яновская и др.). Важно отметить, что отдельной работы, целиком посвящённой проблеме рыцарства у Булгакова, нам не удалось найти. Как правило, эту проблематику учёные затрагивают в связи с рассмотрением отдельных персонажей, чаще всего это персонажи романов М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и «Белая гвардия» Коровьев-Фагот и полковник Най-Турс.
Обращаясь к анализу этих образов, булгаковеды в основном идут двумя путями: пытаются установить прототипы этих героев и проследить связь образов с биографией писателя либо выявить связь с литературной традицией (установить ближний и дальний контекст).
В последние годы внимание к творчеству М. Булгакова значительно усилилось. Следует отдельно сказать о работах обобщающего характера, каковыми, например, являются труды Е.А. Яблокова, В.В. Химич.
Так, в монографии В. Химич «В мире Михаила Булгакова» рассматриваются принципы творческого освоения реальности в искусстве М. Булгакова, характеризуются важнейшие закономерности его художественной системы, описываются черты и свойства того «образа мира», который явлен в произведениях писателя. Книга является своеобразным обобщением достигнутых ранее результатов19.
Принципиальное значение для нас имеет монография Е.А Яблокова «Художественный мир Михаила Булгакова». Исследователь пытается выделить «устойчивые, глубинные признаки булгаковского художественного мира»20.
В качестве важнейших черт булгаковской поэтики автор выделяет следующие:
1) многослойность сюжета, «диффузию» нескольких хронотопов в пределах одной сюжетной ситуации;
2) архетипичность художественного мышления, то есть его направленность на демонстративное соположение знаков различных культурных эпох, совмещение культурных кодов;
3) включённость в широкое ассоциативное поле мифопоэтических аллюзий, причём мифологический подтекст произведений обнаруживает связь с фундаментальными космогоническими сюжетами, в том числе, с «основным мифом».
Важно отметить, что особое внимание автор уделяет тому, что историческое, земное бытие в произведениях Булгакова предстаёт чередой сменяющихся «мифологий», которые выступают в самых различных вариантах. Лишь тот, кто обладает «мифологическим» сознанием, способен к активному действию «внутри» исторической реальности. При этом писатель постоянно ставит своих героев в ситуацию кризиса «мифа»; человек показан в точке «разрыва времён», перерыва постепенности, в состоянии «доисторическом» и «постисторическом» одновременно. Кроме того, автор отмечает особое тяготение булгаковских фабул к двум основным астрономически-фенологическим периодам: «зимнему» и «весенне-летнему», — при том, что сезонная привязка сопряжена с мотивом катастрофы, конца мира и его обновления (то есть традиционными годовыми кульминациями, двумя вариантами «Нового года», важнейшими моментами годового цикла)21.
Эти «пересечения» бытового и мифологического пластов, их диффузность и давали М.А. Булгакову возможность увидеть в Москве 20-х годов иные дали, иные горизонты мысли. Безусловно, он обращался к внимательному, вдумчивому читателю, видя в нём со-автора; иное «фольклорное сознание», фольклорное слово становилось посредником между ним и читателем.
Б.П. Иванюк в статье «Генезис и эволюция жанра: версия обоснования» пишет о миметической художественной рефлексии, для которой характерна тенденция «к осуществлению целостности произведения как такового, опосредованно уподобленной мировому единству»22, миметическом сознании, перед которым «возникает проблема выработки и традиционного модуса преломления идеи мирового единства в целостности художественного произведения». Эта проблема разрешается формированием жанра, который и логически, и исторически является модернизированной модификацией мифа, его гомоморфным образом. Генезис жанра связан с архаическим ритуалом как языком «мифопоэтической модели мира». Позже происходит «трансформация словесно-ритуального поведения в собственно жанр, а самой жизненной ситуации — в тему, которая долгое время <...> оставалась признаком его коммуникативной содержательности. Однако обусловленная мифом мировоззренческая содержательность ритуала как протожанра не «выветривается», а только становится достоянием его внутренней памяти, так сказать, этимологизируется»23.
Таким образом, не случайным и у Булгакова, и у Достоевского оказывается выбор жанра: роман и драма. Как отмечает О.М. Фрейденберг в своей работе «Поэтика сюжета и жанра», игры, драматические действа приурочивались к определённому, особому времени годового цикла (Дионисии, Сатурналии), а также имели место в ряде таких случаев, как мор, и являлись частью обряда24.
В центре произведений обоих писателей — ситуация кризиса, требующего преодоления, и необходимость ритуала как способа этого преодоления. Булгаков и Достоевский в своих произведениях создают особый хронотоп, выходят к диалогу с иным пространством и временем. Они обращаются к фольклору, к мифу на разных этапах его развития. В этом случае сама топика рыцарства, требующая особым образом выстроенного сюжета, во многом определяющая жанр и структуру произведения, оказывается весьма продуктивной.
В этой связи возникает закономерный вопрос, каким образом с исторической точки зрения можно сблизить рыцарство как явление «сугубо» западноевропейской культуры и русское «богатырство», насколько корректны в научном отношении такого рода сближения.
В нашей науке этот вопрос во многом получил свое решение благодаря работам А.Н. Веселовского, В.М. Жирмунского, Д.С. Лихачева, С.Н. Азбелева. Среди работ зарубежных исследователей мы особо выделяем работы Ф. Кардини.
Таким образом, актуальность выбранной нами темы обусловлена повышенным интересом современной науки к проблемам теоретической и исторической поэтики. Она связана прежде всего с обращением к проблеме миметической памяти жанра, определяющей структуру литературного произведения, благодаря которой становится возможным одновременно и сохранение культурной традиции, и развитие литературного процесса и определяется, в частности, недостаточной разработанностью, дискуссионностью диссертационной проблемы.
Научная новизна темы в том, что в работе впервые подробно рассматриваются вопросы полифонии и диалога с «большим временем», заявленные уже в исследованиях М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева, на материале произведений Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова, произведен анализ мотивов и образов, позволяющих говорить о принципиальной значимости художественной системы Ф.М. Достоевского для творчества М.А. Булгакова.
Целью нашей работы является анализ диалога, в который вступают между собой на имплицитном уровне М.А. Булгаков и Ф.М. Достоевский, с привлечением опыта мировой литературы.
В связи с поставленной целью мы определяем для себя следующий ряд задач:
1) показать типологическое сходство западноевропейского «рыцарства» и русского «богатырства» как явлений, стоящих в ряду наиболее значимых для развития культуры и литературной традиции;
2) показать обусловленность тематики рыцарства древними архаическими представлениями и выявить пути актуализации этих архаических сем в рассматриваемых произведениях;
3) рассмотреть, какое место в творческой системе Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова занимает проблема космизации личности, каковы пути ее решения в анализируемых текстах;
4) доказать, что тематика рыцарства является «стержнеобразующей» для рассматриваемых в работе произведений Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова.
Материалом исследования являются романы Ф.М. Достоевского «Идиот» и «Бесы», произведения М.А. Булгакова «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Мастер и Маргарита». Подобный выбор в отношении Ф.М. Достоевского обусловлен органической связью, в которой, по мнению ряда исследователей, состоят указанные произведения: романы «Идиот» и «Бесы» являются как бы «зеркальными отражениями» друг друга и представляют собой своего рода диптих25. Мы также обращаемся к романам «Подросток» и «Братья Карамазовы», привлекая их в качестве иллюстративного материала. Что касается произведений М.А. Булгакова, то подобный выбор, на наш взгляд, помогает проследить не только зарождение и развитие интереса писателя к проблематике рыцарства, но и то, каким образом в художественной системе М. Булгакова функционирует «слово Достоевского».
Методология нашего исследования предполагает использование историко-функционального, историко-генетического и структурного методов анализа.
Теоретическая значимость работы заключается в разработке таких понятий, как топика, энтелехия культуры. Выводы М.М. Бахтина, Г.Д. Гачева, С.Г. Бочарова, Б.П. Иванюка, объединенные в рамках одного исследования, намечают перспективы на пути выработки принципиально нового подхода к анализу жанровой структуры текста. Кроме того, подобная постановка вопроса позволяет выйти к пониманию взаимоотношений писателя с языком и словом, как носителем закодированной информации о мире, что является одной из актуальных проблем современного литературоведения.
Практическая значимость работы состоит в том, что содержащиеся в данной работе наблюдения и выводы могут быть использованы в вузовских лекционных курсах, в спецкурсах по истории и теории литературы XIX и XX веков, а также в школьной практике.
Структура нашей работы предполагает введение, три главы и заключение.
Во введении описывается структура работы, излагается история вопроса, даётся обоснование актуальности выбранной темы, представлена методология исследования.
Первая глава носит теоретический характер и посвящена проблеме истоков рыцарской ментальности, возникновению рыцарского этоса, закрепившегося в европейской и отечественной эпической традиции, вопросам типологического единства явлений западноевропейского рыцарства и русского богатырства.
Во второй главе мы обращаемся к анализу поэтической системы Ф.М. Достоевского в аспекте выбранной проблематики.
Третья глава посвящена творчеству М.А. Булгакова.
В заключении подводятся итоги работы, делаются общие выводы о результатах исследования.
Примечания
1. Пиксанов Н.К. Достоевский и фольклор // Советская этнография. 1934. № 1—2. С. 152.
2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 25.
3. Михнюкевич В.А. Русский фольклор в художественной системе Ф.М. Достоевского. Челябинск, 1994. С. 78.
4. Михнюкевич В.А. Указ. соч. С. 82.
5. См.: Ветловская В.Е. Творчество Ф.М. Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей: «Строительная жертва» // Миф. Фольклор. Литература. Л., 1979; Ветловская В.Е. Средневековая и фольклорная символика у Достоевского // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976; Ветловская В.Е. Ф.М. Достоевский // Русская литература и фольклор (Втор. пол. XIX века). Л., 1982; Ветловская В.Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы». Л., 1977.
6. Ветловская В.Е. Творчество Ф.М. Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей: «Строительная жертва» // Миф. Фольклор. Литература. Л., 1979. С. 97.
7. Михнюкевич В.А. Указ. соч. С. 89—90.
8. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 179.
9. Ветловская В.Е. Творчество Ф.М. Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей: «Строительная жертва» // Миф. Фольклор. Литература. Л., 1979. С. 18.
10. Ветловская В.Е. Указ. соч. С. 19.
11. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1984. С. 87.
12. Горелов А.А. К истолкованию понятия «фольклоризм литературы» // Русский фольклор. Т. XIX. Л., 1979. С. 40.
13. Горелов А.А. Указ. соч. С. 40.
14. Йованович М. «Бесы» Достоевского как литературный источник «Мастера и Маргариты» // Йованович М. Избранные труды по поэтике русской литературы. Белград, 2004. С. 13, 20.
15. Йованович М. Об источниках «Мастера и Маргариты» // Миливое Йованович. Избранные труды по поэтике русской литературы. Белград, 2004. С. 25.
16. Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 390—392.
17. Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст 1978: Лит.-теорет. исследования. М., 1978. С. 187—188. Курсив наш.
18. Бэлза И.Ф. Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст 1978: Лит.-теорет. исследования. М., 1978. С. 206.
19. Химич В. В мире Михаила Булгакова. Екатеринбург, 2003.
20. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. М., 2001. С. 11.
21. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. М., 2001. С. 90—130.
22. Иванюк Б.П. Генезис и эволюция жанра: версия обоснования // Жанрологический сборник. Выпуск 1. Елец, 2004. С. З.
23. Иванюк Б.П. Указ. соч. С. 4.
24. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 152—154.
25. Померанц Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 1990; Ермилова Г.Г. Событие падения в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» // Ермилова Г.Г. От Гоголя до Набокова: Статьи о русской литературе. Иваново, 2007. С. 168.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |