Тема безумия в русской литературе 20—30-х годов XX века по сравнению с предыдущим, переломным, периодом Серебряного века, поднимается достаточно редко. Из писателей этого периода наиболее детально подошли к разработке темы такие авторы, как В. Зазубрин, И. Ильф и Е. Петров, А. Грин, М. Булгаков и другие. Каждый из них по-разному подходит к ее изображению.
Причина столько редкого обращения писателей к теме безумия, несомненно, может быть объяснена социально-историческими реалиями.
Мы уже обращали внимание на то, что психическое состояние граждан, переживших две революции и находящихся в условиях первой мировой войны, вызывало серьезное опасение психиатров. В преддверии Октябрьской революции люди уже не верили в приход мирной жизни и чувствовали подавленность «в связи с крахом всех иллюзий насчет новой свободной жизни и с рождением различных форм социального противостояния, принимавших откровенно криминальный облик» [27. 55]. Так, В.Б. Аксенов отмечает: «К концу лета апатия и психологическая подавленность становятся главными характеристиками состояния обывателей. Осень не внесла успокоения в социально-психологическую атмосферу. Несмотря на распространявшуюся среди горожан апатию, аполитичность, слухи и страхи продолжали будоражить их умы» [27. 55—56]. Приход к власти большевиков оправдал все опасения русских людей: «С октябрьским выступлением обыватели связывали не только поражение русской революции, но и конец России. Многим казалось, что она уже не выйдет из анархии, пьяных погромов, бесчинств озверелых толп. То, что с таким страхом ожидали в течение нескольких недель, и от чего пытались предостеречь в предыдущие месяцы, наконец, свершилось» [27. 58]. Во многом обычные граждане оказались правы, так как после Октябрьского переворота страна вступила в гражданскую войну, разделившую жизнь простых людей на до и после. В период с 1917 по 1922 год народ находился в постоянном страхе не только за свое имущество, но и за жизнь, что не могло не отразиться на психическом состоянии нации в целом: увеличилось количество самоубийств и случаев помешательства. Немаловажно, что, кроме взрослого населения страны, в группе риска оказалось и подрастающее поколение: «Исковерканная детская психика стала еще одним завоеванием русской революции. Она (революционная повседневность) оставила свой след на самом святом, что имели обыватели, — на их детях. Всевозможные явления, факты насилия не проходили бесследно для детской психики, оставляя в ней глубокие раны» [27. 159—160].
Психическое состояние военных также еще более ухудшилось к моменту прихода к власти большевиков. К 1917 году все психиатрические больницы были переполнены: «психиатрический отдел Красного Креста не справлялся с потоком душевнобольных из армии» [228].
Гражданская война стала еще одной причиной, ведущей к вырождению. Так, И.И. Щиголев отмечает, что она не только не способствовала стабилизации положения, но и принесла новый поток сумасшедших военных, страдающих «постконтузионными неврозами». Из восьмидесяти пациентов неврологических госпиталей каждый десятый страдал истерическими припадками. Страх за свою жизнь, нежелание воевать, психоэмоциональное напряжение, а также нелегкие условия жизни на передовых позициях послужили развитию психических заболеваний среди солдат: ««Мрачные» мысли, бессонные ночи, постоянное ожидание чего-то страшного являлись существенными критериями в возникновении как психических контагий, так и увеличения количества душевных заболеваний депрессивного и галлюцинаторного характера с военной тематикой в психопатологической симптоматике» [270].
Таким образом, перед советским правительством остро стоял вопрос искоренения факторов, негативно влияющих на психическое здоровье нации. Кроме бытовых проблем, властям пришлось столкнуться с такой проблемой, как нехватка врачей и медицинского персонала. 2 ноября 1917 г. на заседании правления Пироговского общества была принята резолюция, призывающая врачей противостоять всем мероприятиям советской власти. Многие врачи не поддерживали резолюцию, и все же призыв к саботированию советской власти нанес колоссальный ущерб работе системы здравоохранения. Только в Петербурге общее количество врачей в период с 1914 по 1921 год уменьшилось более чем вдвое [276].
Психиатрические больницы на фоне всеобщей разрухи переживали не лучшие времена. В апреле 1917 г. правление Союза отечественных невропатологов и психиатров созвало в Москве конференцию врачей, на которой были поставлены вопросы о «демократизации» больниц. На конференции обсуждались такие вопросы, как: вопрос о «коллегиальном» управлении психиатрическими больницами, вопрос о передаче государственных и муниципальных больниц в руки общественных учреждений, а также об учреждении при будущем ведомстве народного здравия психиатрического совета из числа врачей и общественности. Естественно, что в условиях 1917 года осуществить такие реформы не представлялось возможным. Первостепенной важностью являлось спасение больниц, врачей и пациентов [229].
В связи с трудностями, с которыми сталкивались психиатры в 1917 году, Союз психиатров пошел на сотрудничество с новым правительством. В 1920 г. самостоятельная психиатрическая организация Военного ведомства была уничтожена, и душевнобольные солдаты, теперь уже «красноармейцы», переданы гражданскому ведомству. К тому времени был образован Наркомат здравоохранения, и его Невро-психиатрическая подсекция стала монопольно ведать психиатрической помощью. Своей первостепенной задачей новообразованная подсекция сделала помощь «жертвам войны и революции» [229].
Несмотря на то, что правительство всеми силами пыталось наладить организацию психиатрической помощи, для психбольниц наступили еще более тяжелые годы: «Те врачи, кто не уехал из России, не был убит, не погиб от голода и болезней, стали свидетелями разрушения сложившейся системы здравоохранения. В 1923 г. число пациентов всех психиатрических больниц России и Украины сократилось почти вчетверо по сравнению с предвоенным временем (12 950 человек в 1923 г. по сравнению с 42 229 в 1912 г.). Такое сокращение объяснялось не отсутствием психических больных, а трудностями, с которыми сталкивались врачи при оказании медицинской помощи. Хотя в дальнейшем ситуация со снабжением стала медленно улучшаться, положение в больницах оставляло желать лучшего. Из-за нехватки персонала и переполнения больниц снова стали применяться смирительные меры, участились случаи насилия, в палатах появилась вооруженная охрана — все, с чем так боролись работники земской психиатрии» [228].
Первое время новая система здравоохранения, базирующаяся на трех основных принципах (бесплатная, управляемая из одного центра, и профилактическая, или социальная медицина), не могла принести свои плоды. Многие психиатры, являющиеся сторонниками традиционной психиатрии, с опаской относились к программе профилактической психиатрии. На базе невро-психиатрических диспансеров психиатры должны были проводить массовые обследования не только больных, но и здоровых людей, чтобы вовремя оказать как лечебные, так и предупредительные мероприятия. Так как правительство строило «новое общество» и стремилось сформировать «нового человека», то главной задачей таких диспансеров являлось «перевоспитание самого больного и окружающих его людей» [228].
В 1924 г. был открыт первый диспансер, а через пять лет в Москве в области психогигиены работало двенадцать районных психиатров, наркодиспансеры, детские профилактические амбулатории, университетская клиника и амбулатории при других научных институтах, а в других городах СССР почти в каждой большой амбулатории есть невропатолог. В начале 1930-х гг. в СССР существовали институты психопрофилактики в Ростове, Горьком, Перми, Областной кабинет социальной психиатрии и психогигиены в Москве, Институт социальной психоневрологии и психогигиены Всеукраинской психоневрологической академии, НИИ невро-психиатрической профилактики в Москве, были открыты кафедры социальной психиатрии и психогигиены в Центральном институте усовершенствования врачей в Москве (Розенштейн) и Психоневрологическом институте в Харькове (Л.Л. Рохлин) [228].
За годы работы психогигиенических учреждений психиатры провели масштабные диспансеризации, которые охватили всю страну. Интересно, что за годы мирной жизни количество больных психоневрозами не только не уменьшилось, но и возросло в катастрофических и угрожающих масштабах. Так, статистические данные диспансеров дают такие цифры: «На некоторых фабриках обследователи нашли до 54% рабочих, нуждающихся в постановке на диспансерный учет, среди других профессий эта доля была еще больше: «повышенной нервностью» обладали до 71,8% медицинских работников, 75,9% продавцов и 76% учителей» [228]. Эти исследования дали право психогигиенистам считать, что неустроенный мирный быт может также пагубно влиять на развитие нервных и душевных болезней, как революции и войны: «Понятие о психической травме, широко используемое русскими психиатрами со времен русско-японской войны и применяемое то к революционным, то к реакционным событиям, проложило путь и в советскую психиатрию» [228].
Выводы, сделанные на базе статистических данных, не устраивали советское правительство. Фактически психогигиенисты признавали, что за годы советской власти наметился прирост психических заболеваний. Если в начале 20-х годов отношение к психическим больным, страдающим «травматическим неврозом», со стороны правительство было лояльным (корень зла виделся в войнах, выпавших на долю русского народа), то в 30-х годах отношение резко поменялось — сумасшедших, причина заболевания которых кроется в социальных причинах, не должно было быть в «процветающей и развитой стране». Наглядным примером этого факта является исчезновение в 1930-х гг. фразы «помощь жертвам войны и революции», превратившейся в двадцатые годы в канцелярский термин: «В 1920-е гг. этот термин часто встречался на страницах отчетов психиатрических учреждений, чтобы исчезнуть в начале 1930-х гг., когда говорить о «жертвах революции» стало двусмысленным и опасным. В этот период на смену «травматическому неврозу» пришли другие психиатрические категории, такие как психопатия и шизофрения» [229]. Эпоха социальной медицины подошла к концу в начале 1930-х в связи с «Великим переломом». Представители социальной медицины не могли предвидеть, что обнародование результатов станет для правительства эффектом разорвавшейся бомбы.
О том, что наука по психиатрии в 1930-х годах стала переживать трудные времена, свидетельствуют и психоневрологические съезды. В 1923 году прошел I Психоневрологический съезд с участием Наркомпроса, в 1924 г. был созван II Всероссийский съезд по педологии, экспериментальной педагогике и психоневрологии, в 1927 г. прошел I Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров. Эти съезды были призваны решать вопросы в различных отраслях науки. Они включали такие секции, как неврологическая, психиатрическая, физиологии нервной системы, психологическая, педологическая, психофизиологии труда и криминальной психологии.
В 1930 году был проведен первый Всесоюзный съезд по изучению поведения человека, на котором была предпринята попытка методологического объединения психоневрологических наук на едином основании — всестороннем изучении поведения человека. По мнению Е.В. Гайдамакиной, реализовать эту попытку в задуманном варианте не удалось из-за тотального контроля правительства: «Тезис создания единой науки о поведении был подменен лозунгом марксистско-ленинской (партийной) идеологии. С этого времени можно говорить об идеологизации психологической науки с вытекающими отсюда негативными последствиями — вульгаризацией, потерей самостоятельности, регрессом в методологии и теории» [63]. Уже в 1936 году был проведен II Всесоюзный съезд, проходивший под эгидой «величайшего исторического документа нашей эпохи — Сталинской конституции» (А.О. Эдельштейн) [63]. Ю.П. Лисицын считает, что 30—40-е годы являются «национальной трагедией», так как многие талантливые люди («цвет нации, мозговой потенциал»), в том числе и врачи, подверглись репрессиям. Тем, кому удалось избежать в эти годы сталинских репрессий, больше не могли свободно выражать свои мысли не только в обычной жизни, но и в науке [157].
О том, что психиатрия переживала новый кризис, свидетельствуют данные о состоянии психиатрических больниц в 30-е годы. Несмотря на то, что количество психиатрических больниц с каждым годом увеличивалось (к 1935 году на территории СССР функционировало 102 психиатрических больницы и 33 772 койко-места [112]), медицинская помощь в них не была налажена.
Так, в постановлении коллегии НК РКИ РСФСР о состоянии психиатрических больниц и постановке психиатрического дела в республике 1931 г. отмечались недостатки психиатрической практики:
«1. Постановка психиатрического дела в республике в преобладающей части больниц неудовлетворительная:
а) <...>
б) санитарное состояние и снабжение психбольниц неудовлетворительно: грязные полы, стены, масса мух, недостает белья, обуви, мягкого инвентаря;
в) большой недостаток медицинского и обслуживающего персонала, слабая квалификация его, текучесть. Подготовка кадров не налажена;
г) недостаточно применен трудовой метод лечения, нет деления больных и соответствующего обслуживания по формам заболевания. Психогигиена и невропсихопрофилактика находятся в зачаточном состоянии и не получили широкого распространения, не уделяется должного внимания оказанию специальных видов медпомощи (хирургической, терапевтической) психбольным, находящимся в психиатрических больницах» [206].
Интересно отметить, что, кроме обычных психиатрических больниц, в 20—40-е годы существовали специализированные психбольницы для людей, совершивших преступление, но признанных судмедэкспертизой психически больными, а также для здоровых, но неугодных советской власти людей.
Во временной инструкции о лишении свободы как о мере наказания и о порядке отбывания такового, датированной 23 июлям 1918 года, сообщается, что одним из мест лишения свободы являются карательно-лечебные заведения для помещения арестантов с заметно выраженными психическими дефектами... В связи с этим документом Подрабиняк отмечает: «Карательно-лечебные заведения в соответствии с инструкцией являются местом лишения свободы и, как явствует из всей инструкции, — мерой наказания, карательной мерой. Кара здесь на первом месте. Именно карательно-лечебные, но не хотя бы лечебно-карательные» [206]. Уже в статье 457 УПК РСФСР 1924 г. появляется термин «СПБ»: «Заключенные, заболевшие душевной болезнью или тяжелым неизлечимым недугом, согласно заключению о том врачебной комиссии подлежат суждению суда, вынесшего приговор, на предмет определения о переводе их в специальные психиатрические или иные больницы или об условном досрочном их освобождении» [206].
1919 год является знаменательной датой в становлении советской карательной психиатрии. Первой жертвой карательной медицины стала революционерка, представитель левой социал-революционной партии России Мария Спиридонова. В 1919 году революционный трибунал вынес решение об изолировании М. Спиридоновой от политической и общественной деятельности на один год посредством заключения ее в санаторий. В 1919 году ей удалось бежать, но в октябре 1920 года она вновь была арестована и помещена в психиатрическую больницу, где пробыла до 18 октября 1921. Пребывание Спиридоновой в больнице рассматривалось как мера репрессивная, а не медицинская.
Другой жертвой карательной медицины стал советский дипломат коммунист Г.В. Чичерин. В 1922 году он высказал предложение касательно одного из политических вопросов, которое не понравилось В.И. Ленину. В связи с этим Молотову было предложено незамедлительно сослать Чичерина в санаторий по причине сумасшествия.
Впоследствии случаи такого рода наказаний увеличивались с каждым годом. Так, например, в 1935 году в Казанскую Психиатрическую больницу было направлено на принудительное лечение более 100 человек, среди которых образовалась группа, требующая освобождения из больницы и не признававшая себя больными. В связи с тем, что эти «больные» доставляли множество неудобств медперсоналу, было предпринято решение перевести их в бывший «судебный» корпус больницы. Так, в конце 1935 года возник «спецкорпус» при Казанской психиатрической больнице, постоянно пополнявшийся новыми партиями больных [174].
И все же, несмотря на участившиеся случаи применения карательной психиатрии, широкого распространения в эти годы она не получила. В 20—40-х гг. помещение в специализированные клиники являлось лишь одной из мер наказания, причем занимающей далеко не главенствующую роль. В этот период «карательные меры против инакомыслящих были жестки и недвусмысленны» [206]. Террор, начатый большевиками в 1918 году, продолжался вплоть до 1953. Несмотря на то, что и в эти годы психбольницы использовались с целью воздействия на неугодных людей, «Сталин и его подручные не нуждались в СПБ (специальных психиатрических больницах) как разновидности карательной меры» [206].
А теперь хотелось бы вернуться к русской литературе 20—30-х годов XX века. Остается открытым вопрос, почему тема безумия была не так популярна в эти годы. Лишь некоторые авторы обратились к этой теме.
Так, например, повесть В.Я. Зазубрина «Щепка» была написана в 1923 году и рассказывала о трагической судьбе большевика, сошедшего с ума из-за необходимости выполнять кровавые приказы в годы гражданской войны. Каждый день герою приходится преодолевать в душе нравственный порог, что не может не сказаться на его психическом состоянии. Несмотря на достаточно острую проблему, поставленную в повести, произведение все же было написано, и этому есть объяснение. Как мы уже говорили, в 1920-х годах тема безумия не запрещалась советской властью, отношение к психическим больным людям, пострадавшим в годы революции или гражданской войны, не было резко отрицательным. Считалось, что за годы мирной жизни советской власти удастся построить новое здоровое общество. Кроме того в 1920-х годах еще существовала свобода слова, вот почему повесть Зазубрина могла быть написана (хотя и не была напечатана). В 1930-х годах отношение к теме безумия резко меняется. По мнению большевиков, в новом обществе должен жить новый человек, и, естественно, таким человеком не может быть сумасшедший. Кроме того, прошло больше десяти лет с момента прихода большевиков к власти, поэтому признать, что в стране есть сумасшедшие, равносильно вынесению себе смертного приговора. Это значит подтвердить, что советская власть не справляется с поставленными задачами. Свободы слова уже не могло существовать: власти пытались контролировать каждый шаг советского человека. Неудивительно, что уже в 1937 году Зазубрин жестоко поплатился за свои произведения.
В начале 1930-х годов обратились к теме безумия И. Ильф и Е. Петров. В романе «Золотой теленок» (1931 г.) писатели изображают психиатрическую больницу как лечебное заведение, пациентами которого являются здоровые люди (за исключением географа, сошедшего с ума из-за ошибки издателей, не включивших в карту Берингов пролив), не имеющие психических расстройств. Некоторые из них воспринимают сумасшедший дом как единственное безопасное место в СССР, где можно укрыться отчистки, предпринятой советской властью в годы НЭПа. К тому времени правительство уже начинает критиковать произведения с этой тематикой, поэтому роман «Золотой теленок» не получил одобрительной оценки.
Наиболее значимой тема безумия стала для Грина и Булгакова, однако в отличие от Зазубрина, Ильфа и Петрова, они не ставят во главу угла социальные проблемы. Для Грина в большей степени характерно метафорическое изображение темы безумия, для Булгакова — символическое. Клиника Стравинского является символом советской действительности. Кроме того, у Булгакова тема безумия раскрывается через дьявольское, мистическое начало.
Итак, тема безумия в русской литературе 1920—1930-х годов встречается крайне редко, что, несомненно, может быть объяснено социальной действительностью. В начале становления советской власти происходит развитие психиатрии как науки. С помощью психогигиены правительство стремится не только вылечить психически больного человека, а также предупредить развитие болезни у здоровых людей, но и воспитать нового человека. Тема безумия в связи с этим не замалчивается советской властью и беспрепятственно может быть использована писателями. В 1930-х годах с установлением сталинской диктатуры психиатрия переживает кризис. В эти годы обозначилось желание государства показать свои результаты по созданию нового общества и нового человека. Естественно, что в советском обществе не могло быть сумасшедших, особенно тех, кто стал им по социальным причинам. После негласного наложения вето на тему безумия, лишь немногие авторы рискнули обратиться к ней в своих произведениях.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |