Несмотря на то, что книга Шмелева «Лето Господне» написана автором в эмигрантский период творчества, для нас она неимоверно важна, так как позволяет достаточно полно проследить эволюцию мотива юродства в русской литературе. Повесть как бы замыкает круг проблем в отношении веры и безверия, которые ставили перед собой авторы Серебряного века. Шмелев как писатель русского зарубежья, несомненно, является наследником эпохи Серебряного века, и, естественно, темы и проблемы, которые ставили перед собой Бунин и Зайцев, были не менее важны и для него, однако освещение «подвига юродивых» в его произведении происходит в соответствии с традицией православной церкви.
Книга И.С. Шмелева, впервые вышедшая в 1933 году, пронизана светом истинной Православной веры, которая укрепилась в сознании автора в «годину» бедствий и непреодолимых испытаний, постигших не только всю Россию, но и жестоко искалечивших судьбу писателя (в 1920-м году был расстрелян его сын). По мнению А.М. Любомудрова, именно в эмигрантский период писатель окончательно приходит к вере: «Тема православия, всерьез осмысленного религиозного сознания, веры как опоры и сокровенной души России начинают входить в творчество Шмелева с середины 20-х годов. Именно в это время происходят очень важные процессы в мировоззрении и художественных исканиях писателя. Их итогом стало создание первого из циклов очерков, составивших впоследствии самую знаменитую книгу писателя — «Лето Господне»» [162. 123].
Итак, тема безумия в эмигрантский период творчества в большей степени раскрывается в лучших традициях древнерусской литературы. Система образов юродивых представлена в книге «Лето Господне» четырьмя героями с самобытными русскими характерами: монах Леня, Пашенька-преблаженная, Палагея Ивановна и Клавнюшка. Посредством этих образов высказывается главная мысль произведения.
Интересно, что все юродивые как-то сопричастны Рождеству, и это не случайно, что будет видно из представленного анализа. В первой главе («Праздники») сразу после описания рождественского утра, автор вводит таинственную фразу: «Они являлись на Рождество» [17. 132]. «Они» — бедные, калеки, погорельцы, разные «старички-старушки», обиженные судьбой люди, но сохранившие в своей душе любовь к Богу, веру в светлую радость жизни, в справедливость устройства мироздания. Так, безрукий плотник Семен утешает вдову с ребенком: «Господь и на каждую птицу посылает вон, — говорит он ласково и смотрит на свой рукав, — а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да... Вон руки нет, а... сыт, обут, одет; дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится» [17. 134].
Мальчик Ваня восхищается этими людьми, так как приходят они в трескучий мороз полураздетые, «в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в кофтах...» [17. 132]. Среди них выделяется юродивый Леня, похожий на монаха, одетый очень просто, главными атрибутами которого является суконный колпак и посох. Не заботятся об одежде и о своем внешнем виде и другие юродивые: Пашенька-преблаженная приходит на пир простоволосой, во всем черном, Палагея Ивановна «в широченном платье, в турецкой шали с желудями и павлиньими глазками, а на голове черная шелковая «головка» по старинке» [17. 258]. К семье племянника она пришла нарядная, в лиловом платье и в белой муаровой шали, но это, скорее, исключение из правил и продиктовано знанием о своей скорой смерти. Белый и лиловый цвета символичны, так как являются цветами небес. Палагея Ивановна парадно наряжается и аллегорично высказывает просьбу похоронить ее «с песнями» (не случайно слово в тексте выделено курсивом), так как видит в смерти освобождение духа от греховной телесной оболочки, радость встречи с Богом, с небесным вечным миром истинного разума, любви, красоты и добродетели. Земным разумным людям такое поведение кажется странным и часто вызывает осуждение. Смысл отрешения от земной жизни объясняется писателем через диалог Клавнюшки с дядей Егором, который трунит над Катериной Ивановной (матерью Клавнюшки): «...архиереям рясы подносит, а сынишка в рваных сапогах шлендает!» [17. 203]. В простом, смиренном ответе блаженного и кроется тайный смысл: «Что ж дяденька... Спаситель и босиком ходил, а бедных насыщал» [17. 203]. Таким образом, главное для юродивых заключено в благе для других людей, а не для себя.
Готовясь к вечному существованию, они отказываются и от еды, так как, оставаясь на земле телом, душой стремятся на небеса. Клавнюша каждый день ходит на именины, чтобы поздравить людей со светлым праздником, поднести просфору. Полученные от хозяев подношения (осетрина, пироги, лещики, каша и т. д.) не унижают его достоинства, поскольку из всего, что ему дают, он ничего не вкушает, а ежедневно разносит по «бедным-убогим». Автор усиливает впечатление читателя о благочестии героя, сравнивая его с Ваней. Мальчик слышит гром кастрюль на кухне и не может стерпеть голод, в то время как «...Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке; а подвиг голодный соблюдает, другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот не вошел в него, — в ужин больше они одолевают, на сон грядущий — странник один поведал» [17. 227]. В поведении Монаха и Палагеи Ивановны наблюдаются схожие черты. Зайдя в гости, они оба обижаются на хозяев, которые предложили им небогатый стол. Так, Палагея Ивановна «...оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем: «Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке — вылизывай чашки!» [17. 259]. Наводит страх на всех присутствующих и монах: «А поросятина где?... Я пощусь-пощусь, да и отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей, что ли, поросятины? Апостол Петр и змею, и лягушку ел, с неба подавали. В церкви не бываете — ничего и не понимаете. — Вззы!» [17. 135]. Казалось бы, это противоречит одной из характернейших черт юродивого — отказу от всего земного, в том числе от пищи, — который совершенно выделяет их из окружающего общества. Однако герои не заботятся о насыщении своей плоти, как это может показаться на первый взгляд. В статье Е.С. Ефимовой «Священное, древнее, вечное... (Мифологический мир «Лета Господня»)» находим возможность разрешения данного противоречия. Исследователь обращает внимание на противопоставление пустого и насыщенного: «Насыщенность отождествляется с благополучием, пустота — напротив, знак беды. До наших дней сохранились мифологические представления о том, что пустое ведро в руках встречного принесет несчастье, что пустой стол на праздник предвещает бедность... Пустое, разряженное пространство противопоставлено в мифологии наполненному, как несчастное — счастливому» [88. 37]. Таким образом, юродивые, требуя богатого угощения, стремятся привнести в дом счастье и благополучие. По той же причине так важно, чтобы блаженный принял угощение, деньги. В первой главе монах сразу принимает «бутылочку», чем вызывает радость всех присутствующих: «Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У кого не примет — то ли хозяину помереть, то ли еще чего» [17. 135]. В Заговины перед рождественским постом приходит тетка Сергея Ивановича, но на этот раз ее приход не доставляет радости: во всем ощущается предзнаменование смерти. Она отказывается от еды, несмотря на все уговоры: «Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из уважения, а Палагея Ивановна села прямиком — гордо, брови насупила и вилкой не шевельнет. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает: «Невелика синица, напьется и водицы...»» [17. 259]. Важно в этой цитате обратить внимание на фразу «кутается будто от холода» и лексему «прорекает». Из всех гостей замерзает только Палагея Ивановна, что со стороны кажется ненормальным. Очевидно, она испытывает холод не земного, а потустороннего мира, раскрывающего ей тайну бытия. Лексема «прорекает» с точки зрения лексической сочетаемости выпадает из смысла фразы, так как обозначает предсказание чего-то важного, сокровенного и таинственного, а Палагея Ивановна говорит ничего не значащую фразу. Однако писатель употребляет это слово преднамеренно. Отказываясь от еды, юродивая действительно предсказывает скорую смерть, говорит о беде, которая должна постичь семью в ближайшее время.
Все юродивые осознают себя странниками в этой земной, грешной, суетливой жизни, поэтому лишают самих себя самого необходимого — теплой одежды, пищи и, наконец, дома. Пашенька-преблаженная когда-то была богата, но погорела и, очевидно, странствует, как и все те «разные люди», которые пришли на обед к отцу Вани на второй день Рождества. У Клавнюшки, казалось бы, есть дом и мать, но он редко там появляется, так как каждый день ходит в церковь, навещает всех благочинных, протодьяконов и архиереев. Добродетельные люди про него говорят: «На небо прямо просится, одни только ноги на земле» [17. 200]. Монах Леня так же, как и все юродивые, странствует, а на требование Василь Василича уйти со двора отвечает: «Я не на дворе, а на еловой коре! ...а завтра буду на горе!» [17. 135]. Сон, в котором человек стоит на горе, в славянской мифологии трактуется как скорая смерть, приближение к вечной жизни, к небесам. В связи с этим, становится ясным, что герой говорит о временности жизни на земле и о воскресении в потустороннем мире.
Великое самоотвержение юродивых проявляется в терпении поруганий, в презрении со стороны народа. На именинах Сергея Ивановича Полугариха нелестно отзывается о Клавнюшке («ты и худющий такой стал, что по аменинам ходишь, и нос, как у детела, во все горшки заглядываешь на кухнях!» [17. 223]), но в ответ слышит смиренный ответ. Монах Леня также смиренно реагирует на приказ Василь Василича покинуть дом, крестит обидчика и путем пословиц и поговорок добивается мирного исхода.
Тема безумия находит отражение и в даре предсказания — черте, которую выделяют все исследователи подвига юродства. В «Лете Господнем» все блаженные говорят несуразные, странные вещи, которые часто высказаны не к месту, невпопад или состоят из набора лексически не связанных фраз. Очень часто юродивые употребляют пословицы и поговорки, но придают им иной, свой, сакральный, смысл, отличный от установившегося значения, что вызывает непонимание у простых людей и тем самым дает основание считать их сумасшедшими. Так, например, Пашенька-преблаженная всегда что-то шепчет, а среди разговора неожиданно для всех присутствующих кричит: «Соли посолоней, в гробу будет веселей!» [17. 142] или «Долги ночи — коротки дни» [17. 142]. Фразы эти не содержат какой-либо важной информации, но, как оказывается, передают недоступные простым людям тайны бытия. И только через несколько дней, а иногда и месяцев становятся ясны высказывания юродивых. Так, пословица «долги ночи, коротки дни» обретает смысл только через неделю после того, как от чахотки умирает сын хозяев дома Вася — «Очень высокого роста был — «долгий». Вот и вышли «коротки дни»» [17. 142]. Иногда, как, в частности, в случае с Палагеей Ивановной, ответы юродивой логичны и не вызывают недоумения. И все же они лишь формально подходят к заданным вопросам. Рассмотрим разговор Сергея Ивановича с тетушкой:
«Отец просит:
— Сам вас на лошадке отвезу.
А она и вымолвила... <...>:
— Пора и на паре, с песнями!..
Отец ей:
— И на паре отвезу, тетушка...
А она погладила его по лицу и вымолвила:
— На паре-то на масленой катают» [17. 259].
На этот разговор никто не обратил внимания, и лишь после того, как Палагею Ивановну на масленицу отвезли на Ваганьковского, стала ясна «темнота» ее слов.
Самым важным предсказанием в произведении является предсказание смерти отца мальчика, так как раскрывает не только смысл подвига юродивых, но идею всего произведения. Сергей Иванович рассказывает тетушке о мирских делах, о трудностях, связанных с ледяным домом, о мелких заботах, которые занимают все его умственное и физическое пространство, часто вытесняя духовную жизнь (нет времени на общение с детьми и женой, на святые праздники, объединяющие всех людей на земле, и, самое главное, на созерцание мира и самого себя). Именно после слов о делах следует предсказание Палагеи Ивановны: «Надо, надо ледку... — горячая голова... остынет» [17. 259]. Так же, как и в предыдущих случаях, истинный, мудрый смысл пророчества открывается лишь после тяжелой травмы головы и последовавшей за ней смерти героя. Интересно, что юродивая трогает голову, целует племянника в лоб и, жалеючи, сообщает о беде. Из этого следует, что ей дано знать не только время прихода смерти, но и то, каким образом она произойдет. Читая текст, невольно задаешься вопросом: о чем или кого жалеет Пала-гея Ивановна — скорбит о еще молодом человеке, умирающем в расцвете лет, или о его душе, растраченной понапрасну? И. Рынкова отмечает: «Оставаясь чуждыми внешней земной (мирской) жизни они (юродивые — М.Х.) видели вокруг себя постоянную суету и смятение, были свидетелями человеческих отношений, большей частью мелочных, но терзающих человеческую душу» [219. 13]. Суета, растрата души и чувств на ничего не значащие для Небесного Царства житейские заботы и проблемы вызывают жалость и скорбь у Палагеи Ивановны, которая не настаивает на полном отречении героев от земной жизни, но «советует» остановиться на время и увидеть, наконец, красоту этого мира, являющегося прообразом мира вечного. Можно согласиться с Д.В. Макаровым, который говорит об особой концепции жизни и смерти у Шмелева: «Земной и загробные миры тесно связаны, Земной мир — прекрасен, изобилен, весь буквально лучится и сияет <...> Иной мир тоже согрет божественной любовью, поэтому и не страшен» [164. 16].
Юродивые появляются в Рождество или в предрождественский период, и это не случайно. Монах заставляет людей задуматься о своих грехах, о смысле бытия, напоминая о воскресении Христовом: «Христос ныне рождается на муки... и в темницу возьмут, и на кресте разопнут, и в третий день воскреснет!» [17. 136]. Образы юродивых помогают понять главную идею произведения, которая выражается в том, что каждый человек воскреснет по образу Божию, поэтому в земной жизни должен помнить о небесной, стремиться к ней всей душой. В главе «Праздники» юродивый был милостив, не пророчил ничего плохого и ради светлого праздника всех простил: «Для Христова Праздника — всем прощенье! — благословляет монах всю кухню. И все довольны» [17. 136]. Это лишь первое предупреждение! Приход Палагеи Ивановны происходит на следующий год в рождественские Заговины и уже приносит скорбь в этот дом. Отец Вани является честным, добрым, светлым человеком, не наживающимся на тяжелой работе своих людей, не забывает и о тех, кто обижен судьбой. После живой воды ему становится лучше, судьба дает еще один шанс. Впервые он спокойно, не спеша, с восторгом созерцает Москву и вдохновенно читает стихи, загадывает пройти по святым местам, съездить на большой покос, но вместо этого снова входит в привычный круговорот непрекращающихся дел и умирает. По мнению автора, вины героя здесь нет, лишь желание вывести свою семью из долгов заставляет его так много работать. Именно поэтому в словах Палагея Ивановны чувствуется радость за Сергея Ивановича, она понимает сверхразумом, что «голова его остынет» (и в прямом и в переносном смысле), а душа попадет в рай, где он приобретет покой и вселенскую гармонию, почувствует радость мироздания.
С позиции христианского благочестия легко объяснить и все другие неадекватные поступки юродивых в «Лете Господнем». Так, монах заходит в дом и для чего-то дует. Рассказчик несмело выдвигает предположение — «выдувает нечистого?» [17. 135]. Пашенька-преблаженная делает то же самое, выдувает бесов из цыгана, несмотря даже на присутствие серебряного креста на его шее. Впоследствии бесовство, с точки зрения юродивой, проявится в танце героя: «И Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас всех» [17. 145]. Возможно, такое поведение блаженной идет от суеверного представления о природе танца — тот, кто на этом свете танцует, на том будет танцевать на раскаленных углях. Ненормальной, странной кажется ситуация, когда монах швыряет один пирог за печку, а другой в женщину с мальчиком. Объяснение вполне логично — монах желает богатства, благополучия этому дому: «Будут пироги — на всех будут сапоги! Аминь» [17. 135]. Не менее интересна реакция монаха на разговор «кухни» с Настей. Она плачет, так как у нее не получается устроиться на богатое место. Люди предлагают женщине бороться за то, что ей положено, и только монах советует углубиться в себя, отречься от благ этого мира: «Репка не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..» [17. 136]. Настя не понимает слов юродивого, так как считает, что у нее нет страшных грехов. Монах, которому открылось знание о божественном мире и понимание, что даже он не выдерживает с ним сравнения, считает себя «последним», самым грешным человеком на земле и потому с уверенностью произносит: «У всех грехи... У кого курочки, а у тебя пе-ту-хи-и!» [17. 136].
Для некоторых юродивых в «Лете Господнем» характерна и такая черта, как неоправданная грубость (неоправданная, конечно, с позиции обычных мирян), причем не только по отношению к простым, бедным, людям, но и ко всем почитаемым, богатым, уважаемым персонам города. Так, например, монах появляется в кухне со страшным криком и, казалось бы, незаслуженно укоряет всех присутствующих: «Что-о, жрать пришли. А крещение огнем принимаете?.. Сказал Бог нечестивым: «Извергну нечистоту и попалю!» [17. 135]. Палагея Ивановна ведет себя еще более неадекватно и неприлично по отношению к протодьякону, нарушая установившиеся нормы вежливости. Обратимся к тексту:
«И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:
— Расскажите, Палагея Ивановна, где бывали, чего видали... слушать вас поучительно...
А она ему:
— Видала во сне — сидит баба на сосне.
Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел да как крякнет!.. — все так звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:
— А ты бы, дьякон, потише вякал!
Все очень застыдились, а батюшка отошел, от греха, в сторонку» [17. 259].
Реакция присутствующих на эту сцену понятна: унизить человека, к тому же священное лицо, открыто высказать ему все, что думаешь, — возмутительный факт для общества, приученного скрывать сокровенные чувства и мысли. Однако и в этом случае поступки юродивых нужно рассматривать не с мирских, а духовных позиций. Прот. Г. Нефедов и другие богословы утверждают: «Постоянное самонаблюдение, зоркая бдительность над малейшими движениями своего внутреннего мира, нравственная чистота, истинное духовное совершенство создавали те предпосылки святого видения, при котором юродивому открывались моменты и поступки, оскорбляющие в людях славу Божию, и давалась смелость говорить обличающую правду «сильным мира сего»» [20. 1009].
Из всех юродивых хотелось бы отдельно рассмотреть Клавнюшку, так как образ сохраняет лишь определенные черты, характерные для образов древнерусской литературы (упоминаемые ранее), и приближается к образу святого. Простые люди по-разному относятся к мальчику в зависимости от отношения к вере: «Одни дураком зовут, что рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят — это он всякою мыслию на небе» [17. 200]. В отличие от других юродивых, он не обладает даром предвидения, не способен осудить человека (например, видит мошенничество Энтальцева, но не выдает его, боясь «греха-искушения»), и, конечно же, мы не найдем в эпизодах с Клавнюшкой примеров буйства и дерзких поступков. Во время крестного хода читатель становится свидетелем необыкновенного благочестия героя. При первом появлении хоругвей губы блаженного трясутся, а на глазах появляются слезы. В разговоре о святых он «задыхается, в захлебе» от радости, так как для него это не просто безмолвные лики, а «святая сила»: «...само небо движется, землею грешной... прославленные все, увенчанные...» [17. 206]. В рождественскую ночь он также ведет себя странно, переживая невыразимый ужас от одной мысли о том, что Бога могло не существовать: «А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!.. И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал... — его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, — «припадочный он», — говорили-жалели все» [17. 271]. Такое состояние экстаза не понятно даже истинно верующим, которые жалеют его. Сергей Иванович, слушая песню Клавнюши о рождении Христа, называет его Божьим человеком, так как он способен выйти за ту грань, которая разделяет земной и ирреальный миры. В рождественскую ночь Клавнюша советует Сергею Ивановичу и маленькому Ване прислушаться к праздничному звону колокола, высшим разумом ощущая то, что часто недоступно понять простым людям: «Вы прислушайте, прислушайте... как все играет!.. и на земле, и на небеси!..» [17. 269].
Таким образом, возвращаясь к теме исследования, можно прийти к выводу о том, что всем своим образом жизни, кажущимся ненормальным на первый взгляд, юродивые напоминали о высшем предназначении человека. Следовательно, разум этих людей нужно рассматривать не с позиции земного существования и земных людей, а с позиции духовного и вечного. Учитывая идею Царства Небесного, юродивые, бесспорно, обладают умом (но не земным, а высшим, небесным), в то же время в потусторонней жизни земной разум не имеет смысла, обесценивается, так как не способен вобрать в себя Истину, Разум Бога. Юродивые отказываются от земного разума и заменяют его высшим. Возникают антонимичные цепочки:
1) Безумие, высший разум, «истинная мудрость» (выражение Рынковой), духовность, «христианский разум» (выражение Нефедова);
2) Человеческий разум, земная мудрость, бездуховный разум.
Ту же мысль подтверждает и И. Рынкова: «Юродивый напоминает о полной противоположности ценностей — metanoia («перемена ума», кардинальная смена приоритетов, совершенно новое понимание), что свидетельствует об основополагающем различии между человеческой и истиной мудростью. В этом смысле юродивый — свидетель антимира, возможности невозможного» [219. 12].
Исходя из вышесказанного, можно заключить, что юродивые, изображенные в «Лете Господнем», написаны в лучших традициях христианской литературы, о чем говорит наличие многих черт и признаков: ведение аскетичного образа жизни; сумасшествие, проявляющиеся в странной речи, в даре предсказания, в сакральном знании, в нежелании потворствовать знатным людям; преклонение простых людей перед юродивым, наделенным знанием божественного мира.
* * *
Итак, тема безумия не случайно возникла в русской литературе конца XIX — начала XX века.
Литература всегда была отражением культурной, общественной, социальной и политической жизни страны, и, естественно, писатели Серебряного века не могли не отреагировать на проблемы пореформенного периода и на резкое увеличение психических расстройств среди всех слоев населения. Следовательно, тема безумия возникает как отклик на социально-исторические события.
Естественнонаучные предпосылки также сыграли немаловажную роль в актуализации этой темы. Развитие отечественной психиатрии позволяет русским литераторам по-новому взглянуть на проблему безумия, а именно, посмотреть на нее с научной точки зрения.
Явление психоанализа, прочно вошедшее в умы российской общественности, также способствовало возрождению темы безумия. Область бессознательного, популяризированная в работах Фрейда и Юнга, позволяла вслед за Гоголем и Достоевским заглянуть по ту сторону сознания, приблизиться к тайникам человеческой психики и раскрыть ее глубины. Кроме того, то, что человек в психоанализе подвержен своим страстям и мыслит не только разумом, но и инстинктами, повлияло на обращение писателей к бездне человеческой души, скрывающей хаотичную безумную сущность. Открытие Юнгом коллективного бессознательного, в основе которого лежали архетипы, послужило распространению в русской литературе темы безумия как бесовского наваждения, а также мотива двойничества и маски. Примечательно также, что обращение психиатров к феномену сновидения популяризирует все мотивы, передающие пограничные состояния психики.
Тема безумия всегда была объектом исследования философов на протяжении всех веков. Исключением не стали и мыслители, такие, как Шопенгауэр и Ницше, чьи идеи прочно вошли в русскую литературу конца XIX и всего XX века.
Учение Шопенгауэра приобретает огромное значение в связи с крушением основ рационализма. Его рассуждения об иррациональной воле, действующей хаотично, находят отражение в творчестве многих авторов, ставящих проблему несправедливо устроенного мироздания. Безумие рассматривается ими как отражение трагичности и несовершенства трансцендентного мира. Идея философа о человеке, впитавшем хаотичную природу мировой воли, повлияла на создание русскими писателями безумного героя, чувствующего в себе «прародимые хаосы» мира.
Не менее восторженно русскими писателями был встречен Ницше. В своих произведениях русские писатели пытаются предсказать судьбу идей философа о сверхчеловеке, возродившихся в практике. Человек, стоящий «по ту сторону добра и зла», с их точки зрения, неминуемо должен сойти с ума, так как стирание границ не может оставаться безнаказанным.
Распространению популярности темы безумия в русской литературе способствовали размышления философа о сущности дионисического начала. Жизнь, по его мнению, — это проявление страдающего безумного бога, который, создавая миры, освобождается от внутренних контрастов. Таким образом, земной мир, рожденный Дионисом, характеризуется безумием, трагичностью и противоречивостью.
Являясь не только богом умирания, но и богом возрождения и утешения, Дионис способен дать истинное знание людям, принявшим в себя его сущность и впавшим в состояния экстаза и безумия. Эта идея возродила романтическую традицию, и безумие стало рассматриваться не только как трагедия мира, но и как проводник в потусторонний мир.
В учениях Шопенгауэра и Ницше детально разбирается и проблема гения. Вслед за романтиками философы рассматривают гениального человека как безумца, не понятого простыми людьми.
Кроме вышеперечисленных предпосылок, немаловажное значение имеют историко-литературные предпосылки. Непреложными целями переходной эпохи стало обновление всей жизни страны, в том числе и культурной сферы. Литература была призвана выполнять не только гуманистические функции, но и непосредственно участвовать в переустройстве мира. Естественно, такой подход заставляет искать новые средства и приемы для реализации поставленной цели. Явление стилизации и синкретизма стало своеобразным открытием литературы Серебряного века, так как происходит не просто слияние тенденций и традиций, а рождение чего-то нового, призванного отразить явления быстро изменяющейся действительности. Обращение к традиции и ее обыгрывание, диалог культур способствовали возрождению темы безумия.
Символисты многократно обращались в своем творчестве к теме безумия, варьируя и интерпретируя ее в зависимости от задачи произведения. В романе Сологуба «Мелкий бес» тема безумия реализуется в нескольких традициях. Реалистическое воплощение темы — главный герой повести, а также окружающее его общество сходит с ума под воздействием социально-политической обстановки в стране. Мифологическое воплощение — человек с рождения является носителем не только божественного, но и дьявольского мира. Все герои Сологуба обладают чертами мифологических существ дохристианской культуры (русалки, бесы, ведьмы и т. д.). Их демоническая натура привносит в реальный мир хаос, безумие и разрушение. Метафизическое воплощение — земной мир подчиняется Вселенной которая может по своим законам управлять миром и человеком. Передонов (герой романа) является безвольной куклой, не умеющий справиться с хаосом мироздания. Все его ненормальные действия продиктованы не только больным сознанием, но и безумной волей ирреального, потустороннего мира.
Безумие в творчестве Андреева также рассматривается с разных сторон. Сумасшествие часто воспринимается Андреевым как экзистенциальный бунт. Во многих произведениях тема безумия связана с решением философских проблем бытия. Безумным предстает весь несовершенно созданный мир, ставящий человека в неравное положение по отношению к вечности и року. Неосуществимая идея, предлагающая найти ответы на вопросы о жизни и смерти, приводит героя к сумасшествию. Кроме философских вопросов бытия, Андреева волнуют и более приземленные проблемы, а именно бездушие мира власти, подчинившего себе человека. Войны, смертная казнь, социальное неравенство подталкивают человека к безумию. Не менее значимым в рамках темы является аспект, в котором безумие раскрывается через игровую поэтику. Человек, отказавшийся от моральных и нравственных чувств (по своей воле или по приказу) становится куклой, мертвецом и осознается сумасшедшим.
При отражении темы безумия многие писатели обращаются и к христианской традиции, в частности к мотиву юродства. В первой главе феномен юродства был рассмотрен применительно к творчеству трех авторов: Бунина, Зайцева и Шмелева.
Бунин в изображении юродивых лишь частично идет вслед за христианской традицией, во многом переосмысливая ее. В большей степени писатель придерживается реалистической и просветительской традиции. Герои обладают чертами, характерными для истинных юродивых, однако понимание истинной святости и истинного юродства И.А. Буниным не совпадает с религиозными представлениями церкви. Писатель критически подходит к этому понятию и изображает лжеюродивых и легковерный русский народ, увидевший в них святых. Кроме того, автор показывает и действительно юродивых, не имеющих каких-либо пороков и даже отвечающих стандартам, по которым строился образ в древнерусской литературе, и все же в сознании автора приобретающих отрицательную оценку из-за своей принадлежности к мертвому, а не живому миру. По мысли Бунина, истинным юродивым можно считать человека, умеющего радоваться земной жизнью и отдавать эту радость людям, несмотря на горе и несчастье, встречающееся на его пути.
Проанализировав цикл «Люди Божии» Зайцева, можно прийти к выводу о том, что понятие святости и юродства в нем не совпадает с религиозными представлениями церкви. Это связано с тем, что произведение Зайцева написано в период с 1916 по 1919 год, когда философско-религиозная система взглядов писателя находится на стадии формирования и становления. Окончательно к вере, к православию он придет в эмиграции после осмысления страшных, неизгладимых событий русской революции. Шмелев, в отличие от Зайцева, родился в религиозной семье, которая соблюдала все обряды и традиции русской православной церкви. Так же, как и многие писатели XX века, он пройдет свой путь становления, но ко времени написания произведения окончательно уверует в Бога.
Однако, несмотря на все различия, юродивых Шмелева и Зайцева объединяет общая черта: они не хотят жить суетой земного мира и всем своим существом (доброй, беззлобной душой, детской непосредственностью и естественностью) стремятся приблизиться к божественному, вечному. Только они понимают красоту и гармонию этого мира, являющегося прообразом мира вечного.
Таким образом, тему безумия и в первом и во втором случае нужно рассматривать с духовных позиций, несмотря на то, что она по-разному реализуется в произведениях писателей. Всех юродивых объединяет наличие высшей, божественной мудрости, которая противопоставлена земному человеческому разуму.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |