1. Персонажные зоны ершалаимского мира

Ключевым противостоянием романа является противопоставление образов Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри, контрастность образов которых служит этическим отражением добра и зла в романе, показывая своеобразие авторской трактовки библейских событий.

Сопоставление, основанное на контрасте, создается за счет как языковых (текстуальных), так и за счет речевых (контекстуальных) антонимов, в том числе и антонимов индивидуально-авторских. «Антонимы выступают в качестве важного семантического измерения, а сами антонимы — в качестве существенных элементов семантических полей, в которых находят выражение качественные, координационные, векторные, комплементарные и некоторые другие отношения единиц лексико-семантического уровня языка. Сама антонимия (как и синонимия) может быть достаточно полно представлена... лишь в семантическом поле, только при учете всех ее прямых и опосредованных связей в системе языка» [Новиков 1973, 146].

Употребление основных членов семантического поля во вторичных функциях как результат их транспозиции приводит к возникновению новых антонимически связанных слов с неантонимичными исходными семантическими полями. Таковы слова белый и кровавый, являющиеся доминантными и выполняющими функцию межтекстового шва и объединяющие «Роман Мастера» и «Роман о Мастере» в одно целое.

Белый. 1. «Цвета снега, молока, мела». 2. «Символизирующий власть в древнем Риме» (текстовая значимость).

Кровавый. 1. «Ярко-красный, цвета крови». 2. «Символизирующий насилие как основ) любой власти» (текстовая значимость).

Атрибуции слов белый и кровавый не являются по своей первичной функции антонимами, не входят в одну парадигму на уровне системы языка. Однако в контексте романа они образуют экспрессивный ряд противопоставлений вторичного порядка в результате транспозиции знаков: белый «чистый» — с кровавый «запятнанный кровью невинной жертвы».

Возникает ситуативная противоположность слов на основе текстовой (речевой) антонимии. Связанные различными отношениями с членами других семантических полей, слова белый и кровавый образуют в лексике романа сложную и многоплановую систему противопоставлений, упорядочивая этико-эстетический настрой произведения.

В описании одежды Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри автор использует тот же стилистический прием — контраст, созданный за счет контекстуальной антонимии. Понтий Пилат одет в белый плащ с кровавым подбоем — Иешуа одет в старенький и разорванный голубой хитон. На глубинном семантическом уровне слова белый и кровавый символизируют двойственность личности самого Пилата, трагедия которого на протяжении всего романа обусловливается внутренним конфликтом между пониманием истины и необходимостью смерти во имя власти. Являясь членами одного семантического поля «Персонажные зоны ершалаимского мира», костюмные номинации белый плащ с кровавым подбоем и голубой хитон вступают в текстовые антонимические отношения.

Голубой. 1. «С окраской небесного, светло-синего цвета». 2. «перен. Мирное, счастливое существование».

Голубой цвет — символ мира и счастья, воплощением идеи которого становится Иешуа. Голубой цвет получает положительную коннотацию, переходящую на все образы, содержащие лексему голубой: ...Он (Пилат. — О.В.) даже рассмеялся во cнe от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге (гл. 26): ...Он (Степа Лиходеев. — О.В.) сидит на самом конце мола, что над ним голубое сверкающее небо, а сзади — белый город на горах (гл. 9); В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники (гл. 11); ...вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородкой человек (Иуда. — О.В.) в белом чистом кефи, ниспадавшем на течи, в новом праздничном голубом таллифе (гл. 26).

«В Древней Иудее голубой — священный, божественный, честный» [Похлебкин 1995, 400]. И еще: Согласно символике цветов, приводимой в книге П.А. Флоренского «Столп и утверждение Истины», белый цвет «знаменует невинность, радость или простоту», а голубой — «небесное созерцание». Иуда из Кириафа действительно простодушен и наивен, искренне радуется тридцати тетрадрахмам, рассчитывая за них купить любовь Низы, но его простота, по поговорке, хуже воровства» [Соколов 1996, 229].

При создании психологических портретов героев, показе владеющих ими чувств, автор использует предикаты состояния (стативы), выраженные акциональными глаголами и наречиями.

В начале романа происходит встреча Пилата и Иешуа. Вот при помощи каких словосочетаний автор создает перед нами образ Пилата в самом начале допроса: с трудом проговорил, сидел как каменный, прокуратор был как каменный, не шевелясь и не повышая голоса, монотонно, негромко, брезгливо спросил.

А вот как описано поведение Иешуа: тревожное любопытство, подался вперед, торопливо отозвался, поспешно ответил, живо ответил, застенчиво ответил, опять оживился.

В этом случае М. Булгаков использует для реализации принципа контраста также контекстуальную парную антонимию:

с трудом проговорил — торопливо отозвался;

сидел как каменный — подался вперед;

брезгливо спросил — застенчиво ответил.

Пилат усмехнулся одной щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:

— О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем! Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу! (гл. 2).

Словосочетания, которые формируют текстуальные доминанты образа Иешуа Га-Ноцри:

тревожное любопытство

подался вперед

торопливо отозвался (авторская оценка — ...всем существом выражая готовность отвечать толково...)

поспешно ответил

живо ответил

опять оживился

весь напрягся в желании убедить

охотно объяснил.

Перед нами возникает образ человека (во всех примерах есть компонент личностной принадлежности — личный глагол), обыкновенного, напуганного, боящегося боли, реагирующего на происходящее как большинство из нас. Документальность образа достигается Булгаковым за счет использования наречий, которые наиболее экспрессивно и полно могут писать состояние человека: тревожно, торопливо, поспешно, толково, живо, застенчиво, охотно и т. д.

Наречия в языке художественной литературы в XX в. стали обладать двойной синтаксической связью. Они обозначают не столько признак действия как состояния, сколько признак лица. Функция наречия — создание круга соответствий, которые работают на возникновение сложного синкретического образа, объединяя разные аспекты изображаемого. «Наречие как форма своеобразной префиксации названий и действий... может вносить неожиданные нюансы в представления глагольного действия и лица» [Виноградов 1976, 384].

Но как только в разговоре затрагивается категория «истины», голос Иешуа перестает быть голосом простого смертного, это уже голос не смертного, а бессмертного, высшего существа — голос сам становится субъектом высказывания:

донесся до него высокий, мучающий его голос;

голос отвечающего, казалось колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил;

И вновь услышал он голос.

Если в начале диалога выделенные нами словосочетания явно нейтральные (использование наречий обусловливает содержание оценочного значения, а словосочетания носят экспрессивный и эмотивный характер), то на своеобразном идейном пике разговора мы видим словосочетания, которые стремятся к снижению экспрессивно-эмотивного уровня, что подчеркивает сакральную сущность высказывания.

Диалог Пилата и Иешуа Га-Ноцри чрезвычайно важен для Булгакова. Во-первых, это организующий центр как «Романа Мастера», так и всего романа «Мастер и Маргарита». Конфликт в романе Мастера завязывается не из-за Пилата, а из-за Иешуа, и хотя «материально» Иешуа практически не действует, он является причиной всех действий в романе: Иешуа приводят на суд к Пилату, и его поведение пробуждает совесть Пилата, порождает его душевную коллизию; из-за него Пилат вступает в конфликт с Каифой, мстит за смерть Иешуа Иуде и сознает свою нравственную несостоятельность. Кроме того, в прямой и непосредственной связи с Иешуа стоят все события романа о Мастере, связанные с линией Мастера и Маргариты, а опосредованно — вся история человечества, последовавшая за событиями, происшедшими в Ершалаиме четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.

Во-вторых, диалог — выражение авторского кредо писателя. Читательское внимание акцентируется на человеческой сущности Иешуа Га-Ноцри. На коммуникативно-когнитивном уровне, используя языковые средства, Булгаков создает перед нами образ действительно «сына человеческого», испытывающего страх перед болью, стремящегося к свободе и пониманию.

Важным для М. Булгакова было показать, как изменяется духовное и психофизиологическое состояние Пилата во время его разговора с Иешуа. Если в начале разговора доминантной семой в образе Пилата является безразличие «Равнодушное, безучастное отношение к кому- чему-н.»: ...прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце... и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника... уйти... повалиться на ложе... Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем... стоит перед ним арестант... (гл. 2), то в процессе диалога его состояние меняется, возникает интерес к Иешуа: круто исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры (гл. 2).

Буравить глазами 1. «перен.: то же, что сверлить глазами, смотреть пристально и недоброжелательно»;

Искры (в глазах) 4. «перен., чего. Признак, зачаток, проявление какого-н. чувства».

«В том, что образ обогащает мысль, можно убедиться на примере любой метафоры... Весь смысл метафоры — в тех новых выразительных оттенках, которые привносит метафорический образ; вся ее ценность в том, что она прибавляет к общей мысли, выражая ее. Метафорические образы выражения общей мысли имеют смысл, только поскольку они содержат больше того, что дает формулировка мысли в общем положении» [Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. Цит. по: Жирмунский 1996, 219].

Ершалаимские сцены «Мастера и Маргариты представляют собой изложение ранней истории христианства, весьма далекое от канонической версии Евангелий. Одним из оснований для такого рода вывода послужил мотив стремления Понтия Пилата спасти Иешуа Га-Ноцри. В Евангелиях этот мотив выражен менее отчетливо. В романе Мастера он является одним из основных, определяющих нравственно-философскую проблематику всего романа М. Булгакова.

Понтию Пилату как прокуратору не в чем себя упрекнуть, он пытался спасти Иешуа: — Слушай, Га-Ноцри, — заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, а глаза тревожны, — ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? — Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту (гл. 2). Не в чем упрекнуть и Пилата-римлянина: наказание и убийство нищего, варвара не считалось грехом. Но муки не оставляют Пилата: ...прокуратор все силился понять, в чем причина его душевных мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями (гл. 26).

Муки не оставляют Пилата и после смерти Иешуа. Это муки совести за кровь невинно убитого Иешуа, это страдания за самый страшный его грех — трусость: ...и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок (гл. 26). Грех Пилата стал результатом его колебаний между истиной и властью, грех его — в нравственной трусости.

Если выстроить и проанализировать парадигму слов и словосочетаний, составляющих речевую характеристику Понтия Пилата, то станет понятен весь драматизм внутренней борьбы, происходящей в душе прокуратора во время допроса Иешуа:

В начале 2-й главы используются лексемы, содержащие экспрессивно-эмоциональные коннотации вялости и безразличия (наречия — тихо, монотонно, негромко; глаголы речи — сказал, прибавил, прозвучал). В середине 2-й главы добавляются акционально-процессуальные предикаты со значением психофизиологических процессов (улыбнулся, усмехнулся, нахмурился) В конце главы автор использует экспрессивно окрашенную лексику, передающую психофизиологическое состояние персонажа, указывающую на крайнюю степень его возбуждения: оценочные предикаты и предикаты состояния, выраженные прилагательными (придушенный, злой, сорванный, больной) и глаголами речи (вскричал, закричал, выкликая, сел (голос), пробормотал), указывающими на ментально-эмотивное и физическое состояние говорящего.

Доминантное значение в лексико-семантической структуре зоны персонажа получают глаголы, наречия и отглагольные прилагательные в момент описания истинного отношения Пилата к событиям, которые произошли ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в Ершалаиме.

М. Булгаков облекает раскаяние и осознание совершенного греха прокуратором в сон, когда тот потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности. Не случайно М. Булгаков выбирает сон как выражение истинного отношения героя к происходящим событиям: во сне человек попадает под власть своего подсознания, которое не дает возможности обмануться и обмануть себя «голосу разума». Мотив сна традиционно носит характер предзнаменования, прозрения — «вещего сна». В «Романе Мастера» М. Булгаков остается верен этой традиции.

Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядам с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем... (гл. 26).

Во сне Пилата мы встречаемся с таким редким для «Романа Мастера» явлением как несобственно-прямая речь. Несобственно-прямая речь — это прием изложения, когда речь персонажа внешне как бы передается в виде авторской речи, несколько отличаясь от нее синтаксически и пунктуационно. Но несобственно-прямая речь сохраняет все стилистические особенности, свойственные прямой речи персонажа. «Несобственно-прямая речь широко используется в художественной прозе, позволяя создать впечатление соприсутствия автора и читателя при поступках и словах героя, незаметного проникновения в его мысли» [ЛЭС 1987, 245]: ...Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением — ведь вот он же философ, выдумавший столь невероятную нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было!.. (гл. 26).

М. Булгаков использует несобственно-прямую речь для выражения обыденной системы ценностей возможного читателя, тем самым вовлекая последнего в диалог с Иешуа: ...Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?.. (гл. 26).

Ответ Пилата, уже оформленный как прямая речь, не оставляет никаких сомнений в истинном отношении прокуратора к своему поступку: — Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат. — Разумеется, погубит. Утром еще бы не погубил. А теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все. чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и философа (гл. 26).

Атрибутивно-персонажная зона Пилата в полевой интерпретации выглядит следующим образом:

— Ядро лексико-семантического поля — имя собственное Понтий Пилат, представитель римской власти в ершалаимском мире.

— Приядерная зона включает портретные, физические и костюмные атрибуции: Он (Пилат. — О.В.) смотрел мутными глазами на арестованного...; ...обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз...; Пилат мертвыми глазами поглядел на первосвященника...; Вспухшее веко приподнялось...; Пилат усмехнулся одной щекой, оскалив желтые зубы...; на желтоватом бритом лице его выразился ужас; Брови на надменном лице поднялись...; ...не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора...; сорванный, хрипловатый голос прокуратора...; ...закричал Пилат таким страшным голосом... (гл. 2); ...услышал гость внезапно треснувший голос (гл. 25); ...шаркающей кавалерийской походкой... В белом плаще с кровавым подбоем (гл. 2).

— Прицентровая зона включает гетерономинативные характеристики атрибутивного типа, раскрывающие должностное положение и происхождение Пилата: прокуратор Иудеи Понтий Пилат; римский прокуратор, игемон, тот, в лице которого говорит римская власть; Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье (гл. 2); бывший трибун в легионе; всадник с золотым копьем; сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы (гл. 26).

— Центр поля включает оппозицию эмотивно-ментальных атрибуций Пилата, отражающих образ мыслей и душевное состояние Пилата во время допроса Иешуа: негатив отношения к арестанту, бродяге и лгуну и позитив отношения к великому врачу и бродячему философу: тихо спросил по-арамейски...; монотонно прибавил...; брезгливо спросил...; тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой...; улыбнувшись, сказал Пилат...; ...сказал Пилат, усмехнувшись... (гл. 2).

— На ближней периферии поля находится оппозиция поведенческих атрибуций, отражающих авторскую аксиологию в персонажной зоне Пилата до казни Иешуа и после казни: ...прокуратор передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их... (гл. 2); — И тем не менее его (Иуду. — О.В.) зарежут сегодня,... — тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки (гл. 25); ...прокуратор... забегал по балкону, то потирая руки, то подбегая к столу и хватаясь за чашу... (гл. 26); Все так же непонятная тоска... пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал... мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке (гл. 2); за сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска (гл. 26); ...более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу (гл. 32).

— Состав дальней периферии зоны включает «сопутствующие» Пилату миры с их мифологическими атрибуциями: мир предметно-знаковой власти римского прокуратора (кресло, балкон, колоннада); мир фауны (пес Банга и птицы — ласточка, голуби); мир флоры (пальма, кипарисы, розы). См. рисунок № 1.

Лексико-семантическое поле «Атрибутивно-персонажная зона Пилата» в наглядном виде отражает индивидуальные черты текстовой модели персонажного мира Пилата, обусловленной реалиями ершалаимской действительности, личной атрибутикой персонажа и ее концептуальным отражением. Поле позволяет понять сущность героя и его предназначение в романе — в решении вечного спора «Что есть Истина?» Идеологема власть — насилие над людьми, провозглашенная Иешуа и не принимаемая Пилатом-прокуратором в начале его пути к осознанию истины, в течение двухтысячелетнего заключения на скале превращается в осознание своего преступления — смертного приговора невинной жертве.

— В числе прочего я (Иешуа. — О.В.) говорил,.. что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть (гл. 2). И ср.: «Эпилог»: ...протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу («дорога к искуплению») поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне.

Но если Мастер прощает Пилата, то Булгаков не снимает вины с Пилата, подчеркивая в текстеме белый плащ с кровавым подбоем, что кровавый подбой — «кровь невинной жертвы». Вечный спор о том, что есть истина, продолжается:

Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, это тебе померещилось.

— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.

— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес («Эпилог»).

Контрасты, сопровождающие речь Пилата (надменное — умоляющее, молю, заискивающе), показывают его раскаяние, а улыбающиеся глаза Иешуа — христианское прощение греха. После того, как Иешуа прощает Пилата, атрибутика плаща (с кровавым подбоем) снимается Булгаковым, и его герой поднимается к луне искупленным.

Знаковый мир вещей и мир органической природы является ассоциативно-семантической каймой, обрамляющей персонажную зону Пилата, акцентируя в ней те или иные его свойства и поступки. Знаковая атрибутика власти выполняет сюжетно-связывающую роль в лексическом пространстве текста. Вечные знаковые атрибуты власти — лестница, кресло и балкон как в ершалаимском, так и в московском мирах выполняют колюрные функции, т. е. служат средством нагнетания экспрессии и выступают как вневременные изобразительно-оценочные атрибуции власти.

Органический мир, включающий флору и фауну, также выполняет важнейшую сопровождающую роль в раскрытии персонажной характеризации, создавая мистическое окружение и выполняя роль этической ориентации факта.

Банга. Единственный друг Понтия Пилата. Так оба они, и пес и человек, любящие друг друга, встретили праздничную ночь на балконе (гл. 26); Она (бессонница. — О.В.) мучает не только его, но его верного сторожа, собаку...

Ну что же, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит (гл. 32).

Ласточка. «Древние евреи Палестины называли ласточку «дрор», что означает «свобода». Название это было присвоено ласточкам потому, что представители всех религий Ближнего Востока — христиане, мусульмане и иудаисты — позволяли ласточкам свободно летать в церквах, мечетях и синагогах как единственной птице, не оскверняющей внутренние помещения пометом» [Похлебкин 1995, 228]. См. подтверждения в тексте романа: В это время в колоннаду стремительно слетела ласточка... В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она было такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел... Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю... — Молчать! — вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон (гл. 2).

Ласточка символизирует свободу, которую Пилат намеревался дать Иешуа, но когда он узнает, что чуть было не помиловал государственного преступника, его охватывает страх и ярость (бешеным взором проводил). Г.А. Лесскис в «Комментариях к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» трактует образ ласточки как дохристианский символ души и посредницы между мирами. В то же время он указывает на евангельский образ свободных птиц, которые противопоставлены людям вообще. «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец наш небесный питает их» [Мф. VI, 25. См.: Лесскис 1999, 287].

Голубь. Один из распространенных христианских символов выступает в романе в более широком значении «мир, покой, умиротворение» и символизирует успокаивающуюся после урагана природу: ...голуби выдрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке (гл. 25).

Мир флоры органически вплетается в лексико-семантические поля других персонажей из других персонажных миров. Компоненты-характеризации периферийного пространства лексико-семантического поля пересекаются между собой в разных атрибутивно-персонажных зонах, представляя знаковые характеристики, явления, свойства, факты жизненного пространства персонажей.