Атмосфера такого «имманентного» ада пронизывает и рассказ «Опасный жилец». Недаром он венчается восклицанием одного из его персонажей: «Дьявол-лы!» В ключевом для развития этого лейтмотива стихотворении «Городское» можно заметить еще одну литературную реминисценцию: «Каждый, на миг сбежавший «свыше» Здесь человека забыл целиком». Это знаменитое восклицание Фирса в финале чеховского «Вишневого сада»: «Человека забыли!» Чеховский «сад» образует собой «райскую» антитезу нарисованному в стихотворении московскому «аду». Кроме того Чехов нужен тут для указания на другого, столь же, как и он, прославленного драматурга Художественного театра. В свете этой реплики становится очевидным, что все стихотворение, вся его декорация и символика является... слепком с горьковского «На дне».
Фигура Горького, благодушествующего в это время за границей, вместо того, что бы принять активное участие в литературной и общественно-политической жизни России, не раз уже возникала в рассмотренных нами публикациях «Занозы»; пьесе «На дне» посвящены даже две карикатуры в «Красном перце», которые заслуживают специального рассмотрения. Но в данном случае вспоминается одна рецензия на представление этой пьесы в Петербурге, появившаяся в 1903 году в Суворинском «Новом времени» и подписанная именем его редактора.1 Она как раз и была посвящена сопоставлению двух драматургов, которые встретились в стихотворении «Занозы» — Чехова и Горького, — и называлась «Люди и черти». Горький, по мнению рецензента, изображал не людей, а веселых чертей — не обремененных никакими житейскими обязанностями и моральными обязательствами.
Именно такие веселые черти и населяют рассказ «Опасный жилец». В этом рассказе можно найти прямую реминисценцию из рецензии «...Люди и черти»: « — Ты, дуся, не увлекайся, — мрачно гудит неизвестный бас: — старуха старухе рознь» — в рецензии же: Петербург «знает, что Москва — сердце России, но когда ему говорят, что где сердце, там и голова, он с улыбкой думает, что голова голове рознь». Характерна подчеркнутая автором бесполость персонажей рассказа. Комизм его строится на том, что их подозревают в чрезмерной экспансивности по отношению к противоположному полу, вплоть до старух и «убогих», а между тем — их обращения друг к другу, все эти «дуся», «милый» и «дорогуля», свидетельствуют... о прямо противоположном.
Об этом же говорится в рецензии 1903 года: персонажи Горького «детей не имеют, горя с ними не знают. Вероятно и черти не имеют детей. По крайней мере история об этом умалчивает». И тем не менее, в рассказе возникает атмосфера какой-то сексуальной разнузданности, вовлекающей в процесс деторождения даже тех, кто по определению не способен рожать. Детально описываемые костлявые, желтые старухи — это ведь не что иное, как аллегорическое изображение Смерти.
Примечания
1. Чехов и Горький или Люди и черти. А. Суворин // Новое время, 1903, 18 апреля, № 9740. Однако это указание авторства было чисто номинальным, так как десятью днями раньше в своих рецензиях («На дне» г. Горького на сцене. А. Суворин // Там же, 9 апреля, № 9731; Заметки. А. С-н // Санктпетербургские ведомости, 1903, 9 апреля, № 94) Суворин высказал прямо противоположную оценку пьесы: по мнению первого рецензента о персонажах «На дне», Горький «снял с них фотографии в тот момент, когда они фотографа не видели», а по мнению Суворина — эти лица неправдоподобны, и его точка зрения была развита не в интересующей нас статье, а в майском репортаже П. Безобразова, где приводились мнения самих босяков о неправдоподобии героев пьесы (Босяки о Горьком // Новое время, 1903, 17 мая, № 9769).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |