В середине января 1932 года в квартире, где проживали супруги Булгаковы, был подан «воистину колдовской знак». Вот как описал это загадочное происшествие сам Михаил Афанасьевич в письме к П.С. Попову (от 25.I.1932 г.):
«У нас новая домработница, девица лет 20-ти, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по-крестьянски скупа и расчётлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счётной части, считает излишним существование на свете домашних животных — собак и котов ("кормить их ещё, чертей") и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого, в девице заключается какой-то секрет, и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая весёлых знакомых в восторг».
Но при этом расчётливость новой булгаковской домработницы становилась весьма конкретной, когда речь заходила о драматургической деятельности её хозяина:
«...сколько метров ситца можно было бы закупить и включить в состав девицыного приданого, в случае ежели бы пьесы щедрого драматурга пошли на сцене».
С этой-то домработницей в середине января 1932 года... Впрочем, пусть об этом расскажет сам Булгаков (воспользуемся всё тем же его письмом к Павлу Попову):
«Итак: 15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твёрдо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдёть. Заработаете тыщу. И скрылась из дому.
А через несколько минут — телефон.
С уверенностью могу сказать, что из Театра не звонили девице, да и телефонов в кухнях нет. Что же этакое? Полагаю — волшебное происшествие».
Чтобы хоть как-то разгадать (или хотя бы прояснить) это необыкновенное волшебство, обратимся к другим свидетелям того странного происшествия. Все они в один голос утверждали, что да, мол, неожиданность была и мы при этом лично присутствовали.
Вот тут-то нас и поджидает новая «закавыка»! Проистекает она из-за давным-давно выясненного обстоятельства, заключающегося в том, что самыми ненадёжными свидетелями как раз и являются те, кто «присутствовал лично». То есть очевидцы.
В самом деле, в Московском Художественно театре действительно произошёл некий необычный инцидент. Однако одни его участники впоследствии говорили, что случился он 24 декабря 1931 года на премьере спектакля по пьесе Афиногенова «Страх». Другие, напротив, чуть ли не клялись, что всё случилось 14 января 1932 года — сразу после спектакля «Горячее сердце» по пьесе Островского.
Рассказы и тех и других очевидцев опубликованы. И эти публикации сбивают с толку всех желающих знать истинную правду.
А правда эта — в документах! Хотя бы в том же письме Булгакова Попову, где чётко зафиксировано, что событие чрезвычайной важности произошло именно 14 января 1932 года. И состояло оно в том, что в театр приехал Иосиф Сталин.
В разговоре с руководителями МХАТа вождь спросил, почему давно не видит на сцене своего любимого спектакля — «Дни Турбиных».
Вопрос генсека многих озадачил, ошеломил, а кое-кого даже обескуражил.
Смущённый В.И. Немирович-Данченко, стараясь никого ненароком не подставить, стал осторожно разъяснять ситуацию, рассказав о шквале негативной критики, из-за которой в 1929-м театр был вынужден снять спектакль с репертуара. Как вспоминали потом всё те же очевидцы, Сталин сделал вид, что впервые об этом слышит. И выразил неудовольствие в связи с тем, что Художественный театр больше «Турбиных» не играет.
На том инцидент и завершился.
Однако на следующий день в кабинете К.С. Станиславского во МХАТе раздался телефонный звонок. Звонил из Кремля секретарь ВЦИКа А.С. Енукидзе. Как воспоминал потом ответственный сотрудник театральной дирекции Ф.Н. Михальский, Авеля Сафроновича интересовал вопрос:
«— ...сможет ли театр в течение месяца восстановить "Турбиных"?
— Да, да, конечно!
Созваны дирекция, Режиссёрская коллегия, Постановочная часть и — тотчас же за работу по возобновлению спектакля.
Я немедленно позвонил Михаилу Афанасьевичу домой. И в ответ после секундного молчания слышу упавший, потрясённый голос: "Фёдор Николаевич, не можете ли Вы сейчас же приехать ко мне?"»
А вот как сам Михаил Булгаков рассказал о неожиданном повороте событий (в письме П.С. Попову):
«15 января днём мне позвонили из Театра и сообщили, что "Дни Турбиных" срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!»
Далее — снова слово Михальскому:
«Вот я на Пироговской, вхожу в первую комнату. На диване лежит Михаил Афанасьевич, ноги в горячей воде, на голове и на сердце — холодные компрессы. "Ну, рассказывайте, рассказывайте!" Я несколько раз повторяю рассказ о звонке А.С. Енукидзе и о праздничном настроении в театре. Пересилив себя, Михаил Афанасьевич поднимается. Ведь что-то надо делать. "Едем, едем!" И мы отправляемся в Союз писателей, в Управление авторских прав и, наконец, в Художественный театр. Здесь его встречают поздравлениями, дружескими объятиями и радостными словами».
Вскоре известие о возобновляемой мхатовской постановке разлетелось по Москве, обрастая по пути самыми невероятными подробностями. Ещё бы, спектакль, прославляющий белогвардейщину и с таким треском закрытый три года назад, почему-то вдруг возвращают на сцену. Почему?! Об этом Булгаков тоже сообщил Попову:
«30.I. Было три несчастья. Первое вылилось в форточку: "Поздравляю. Теперь Вы разбогатеете!" Раз — ничего. Два — ничего. Но на сотом человеке стало тяжко. А всё-таки некультурны мы! Что за способ такой поздравлять!..
Номер второй: "Я смертельно обижусь, если не получу билета на премьеру". Это казнь египетская.
Третье хуже всего: московскому обывателю оказалось до зарезу нужно было узнать: "Что это значит?!" И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник! Затем жители города решили сами объяснить, что это значит, видя, что ни автор пьесы, ни кто-либо другой не желает или не может этого объяснить. И они наобъясняли, Павел Сергеевич, такого, что свет померк в глазах».
Докапываться до истинных причин возобновления своей пьесы Булгаков не имел никакого желания. Однако в том же письме Попову написал:
«Ну а всё-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю?
Я знаю:
В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение которых я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу "Дни Турбиных" возобновить.
Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё».
Чуть позднее Булгаков напишет Павлу Попову:
«...на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь, и еженощно я воссылаю моления судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал».
Вспоминаются и другие строчки — из «Мастера и Маргариты». В них тоже речь идёт о жизни, которая «подвешена на волоске». Иешуа убеждённо заявляет Пилату:
«...согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил...»
Этим Булгаков как бы хотел сказать, что если Всевышний дал кому-то талант, чтобы создать какой-то шедевр, никакие силы на земле уже не смогут воспрепятствовать тому, чтобы с этим творением ознакомились миллионы. Так было и так будет всегда! Но неисповедимы пути Господни. И как трудно порою понять, почему столько преград встаёт на пути истины. Видимо, поэтому через год в «Жизни господина де Мольера» появились такие строки:
«Кто осветит извилистые пути комедиантской жизни? Кто объяснит мне, почему пьесу, которую нельзя было играть в 1664 и 1667 годах, стало возможным играть в 1669-м?
В начале этого года король сказал, призвав к себе Мольера:
— Я разрешаю вам играть "Тартюфа".
Мольер взялся за сердце, но справился с собой, поклонился королю почтительно и вышел».
С таких вот неожиданных сюрпризов начался год 1932-й!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |