С конца июня по начало июля 1930 года в Москве проходил очередной XVI съезд ВКП(б). На нём громили «правый уклон»: Бухарина, Рыкова, Томского и их сторонников. Съезд был тщательно подготовлен. С его делегатами основательно поработали, подробно разъяснив им, во время выступления какого оратора нужно возмущённо шуметь, выкрикивая каверзные вопросы, а кому, напротив, устраивать восторженные овации.
За всем, что происходило в Кремле, Булгаков внимательно следил по газетам. 3 июля он прочёл, что накануне к съезду обратился драматург-партиец Владимир Киршон, предъявив делегатам образчик «правой» опасности в литературе. Речь шла о писателе Борисе Пильняке, недавно нашумевшем своею «Непогашенной луной». Теперь он написал новую повесть антисоветского содержания — «Красное дерево»! И не только написал, но и напечатал! И где? За границей!!!
На следующий день поэт-коммунист Александр Безыменский обратился к съезду со стихотворной речью, в которой были строки, касавшиеся неугодных Стране Советов литераторов:
«А вдали боевую идею
Взяв язвительным словом в штыки,
Цветом "Красного дерева" преют
И Замятины и Пильняки.С Пильняками мы драться сумеем
Вместе с братьями из "На литпосту",
Но по этим враждебным целям
Будем бить мы начистоту».
Такого ещё не бывало! С самых разных трибун громили «чуждых пролетариату» писателей и поэтов, но чтобы с трибуны съезда партии!.. И в присутствии вождей!..
Перед автором «Красного дерева» мгновенно захлопнулись все двери. Он сразу же стал никому не нужен. В нём перестали нуждаться. А это означало, что Пильняка тотчас же перестали печатать и расхотели посылать за границу. А ведь ещё совсем недавно года не проходило, чтобы он ни отправлялся в очередной зарубежный вояж. Одним словом, с ним поступили точно так же, как поступали в ту пору со всеми, кого зачисляли в ряды врагов.
Выход оставался один — обратиться с письмом к вождю. И Пильняк написал Сталину (черновик письма сохранился в архиве писателя):
«Глубокоуважаемый товарищ Сталин, я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи... В разрешении выехать за границу мне отказано. Почему? — я не знаю. Неужели мне надо предположить, что обо мне думают, что я убегу, что ли? — но ведь это же чепуха! — ведь не могу же я убежать от самого себя, потому что свою судьбу и судьбы революции я не отделяю одну от другой, — куда я побегу от родины, от языка, от жены, от детей?..
Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что если Вы мне поможете сейчас поехать за границу и работать, я сторицей отработаю Ваше доверие... Я напишу нужную вещь... Верьте мне — и я прошу Вас мне помочь».
Сталин Пильняку поверил. И писателя выпустили за границу! Он привёз оттуда повесть «О'кей», громившую загнивающий капитализм. «Доверие» вождя (а стало быть, и партии) было «сторицей отработано».
А Булгаков летом 1930-го приступил к работе во МХАТе. Она началась с того, что «бывшего драматурга», жаждавшего настоящего живого дела, бросили на «Мёртвые души». Два года спустя в письме своему доброму другу-филологу П.С. Попову Михаил Афанасьевич напишет:
«Как только меня назначили в МХАТ, я был введён в качестве режиссёра-ассистента в "М[ёртвые] д[уши]"... Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашённым инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге ещё Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу... Кратко говоря, писать пришлось мне».
К инсценировке гоголевской поэмы Булгаков приступил, прекрасно понимая, что взялся за невыполнимое дело. В том же письме П.С. Попову есть строчки:
«"Мёртвые души" инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение». Кроме
инсценировки поэмы Гоголя, Булгакову пришлось принять участие ещё в одной работе. Вот как о том писала Л.Е. Белозёрская:
«По вечерам к нам приезжала писательница Наталия Алексеевна Венкстерн... Московский Художественный театр заказал писательнице инсценировку "Пиквикского клуба" Диккенса. По Москве тогда пошли слухи, что пьесу написал Булгаков. Это неправда: Москва любит посплетничать. Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские диалоги, а М.А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением. Но Наталия Венкстерн была женщина умная и способная: она очень скоро уловила, чего добивался Булгаков».
В то время существовало одно очень «неудобное» обстоятельство — Булгаков не мог целиком посвящать себя мхатовским заботам: ТРАМ тоже требовал времени! Поэтому общение с Н. Венкстерн и с «Мёртвыми душами» продолжалось лишь до середины лета. О том, что произошло потом, — в воспоминаниях Л.Е. Белозёрской:
«...у нас на Пироговской появились двое молодых людей: один высокомерный — Фёдор Кнорре, другой держался лучше — Николай Крючков... Трамовцы уезжали в Крым и пригласили Булгакова с собой. Он поехал».
Взрывная жизнерадостность коллектива молодёжного театра передавалась всем пассажирам вагона поезда. Заразила она и «консультанта» Булгакова, настроение которого сразу стало самым что ни на есть приподнятым. К тому же и кое-какие деньги у него в тот момент, видимо, появились. Об этом можно судить по письмам, которые Булгаков отсылал оставленной в Москве супруге:
«15 июля 1930 г. Утро. Под Курском.
Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал! Ты скучаешь без меня, конечно? Кстати: из Ленинграда должна быть телеграмма из театра. Телеграфируй мне коротко, что предлагает мне театр...
Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешёл...
С отвращением любуюсь пейзажами...»
Как видим, в жёстком вагоне (как все остальные Трамовцы) консультант Булгаков ехать не пожелал. Предпочитая с «отвращением любоваться» видами из окна вагона мягкого. На следующий день в Москву полетело новое письмо:
«16 июля 1930 г. Под Симферополем. Утро.
Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противный, как и был. Трамовцы бодры, как огурчики...
Пожалуйста, ангел, сходи к Бычкову-портному, чтобы поберёг костюм мой. Буду мерить по приезде. Если будет телеграмма из театра в Ленинграде — телеграфируй. М.».
Опять же получается, что, как все прочие граждане (то есть в московшвеевских костюмах), «консультант» ТРАМа ходить не желал, предпочитая носить пиджаки и брюки только от портного Бычкова. И ещё Булгаков не терял надежды на заказ ленинградского театра.
17 июля (уже из пансионата «Магнолия» в Мисхоре) Михаил Афанасьевич снова написал жене:
«Дорогая Любинька, устроился хорошо... Жаль, что не было возможности мне взять тебя (совесть грызёт, что я один под солнцем). Сейчас я еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там».
Видимо, для того чтобы поскорее избавиться от «угрызений совести», Булгаков на следующий же день телеграфировал в Москву Елене Шиловской, приглашая её приехать к нему в мисхоровский пансионат.
Елена Сергеевна с ответом, надо полагать, задержалась, и 23 июля Булгаков послал телеграмму жене:
«Почему Люссеты нет писем. Наверно больна».
Но «Люссета» была здорова, и вскоре Булгаков получил от неё телеграмму:
«Здравствуйте, друг мой, Мишенька. Очень вас вспоминаю, и очень вы милы моему сердцу. Поправляйтесь, отдыхайте. Хочется вас увидеть весёлым, бодрым, жутким симпатягой. Ваша Мадлена Трусикова-Ненадёжная».
Булгакову как бы давалось понять, что Елена Шиловская приехать в Крым не решается и ждёт «друга Мишеньку» в Москве.
Как видим, лето проходило легкомысленно и весело. Впрочем, сам Михаил Афанасьевич старательно уверял всех, что в Крыму он не отдыхает, а лечится. Вот, к примеру, письмо, написанное 6 августа и адресованное находившемуся на лечении за рубежом Станиславскому:
«Многоуважаемый Константин Сергеевич.
Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних двух лет, пишу Вам простые неофициальные строки...
После тяжёлой грусти о погибших моих пьесах мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны.
Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссёра. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр».
А в письмах брату Николаю в Париж преобладали рассуждения совсем на другую тему — финансовую:
«Деньги нужны остро. И вот почему: в МХТ жалования получаю 150 руб. в месяц, но и их не получаю, т[ак] к[ак] они мною отданы на погашение последней ¼ подоходного налога за истекший год. Остаётся несколько рублей в месяц. Помимо них 300 рублей в месяц я получаю в театре, носящем название ТРАМ (Театр рабочей молодёжи)...
Но денежные раны, нанесённые мне за прошлый год, так тяжки, так непоправимы, что и 300 трамовских рублей как в пасть валятся на затыкание долгов (паутина).
Пишу это я не с тем, чтобы наскучить тебе или жаловаться. Даже в Москве какие-то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уж несколько лет как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетают вымыслы...
Итак, если у тебя имеются мои деньги и если хоть какая-нибудь возможность перевести в СССР есть, ни минуты не медля, переведи».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |