Поначалу власти отреагировали на послание Булгакова резко отрицательно. В одной из агентурных сводок говорилось, что старый большевик Феликс Яковлевич Кон (незадолго до этого назначенный заведующим сектором искусства Наркомпроса РСФСР), ознакомившись с письмом драматурга, наложил на него единственно возможную, с его точки зрения, резолюцию:
«Ввиду недопустимого тона оставить без рассмотрения».
12 апреля рано утром в квартире Булгаковых зазвонил телефон. Михаил Афанасьевич снял трубку и услышал голос с кавказским акцентом:
«— Товарищ Булгаков? Это говорит Сталин».
Всё разъяснилось очень быстро. Оказалось, что это писатель Юрий Олеша решил такой первоапрельской шуткой отметить начало месяца (12 число по старому стилю как раз и соответствовало 1 апреля).
Посмеялись...
Булгаков, конечно же, не знал, что именно в эти дни его судьба обсуждалась на самом верху. И весьма активно! И что первый заместитель главы ОГПУ Генрих Ягода получил конкретное указание, которое и было зафиксировано на гэпэушном экземпляре булгаковского письма:
«Надо дать возможность работать, где он хочет.
Г.Я. 12 апреля».
Обратим внимание на дату — 12 апреля. Именно в этот день написал свою предсмертную записку и Маяковский. Его самоубийство, как известно, произошло двумя днями позже. Стало быть, реакция властей на письмо Булгакова никак не была связана со смертью поэта.
17-го числа Москва прощалась с Маяковским. В этом траурном мероприятии принял участие и Михаил Булгаков.
А 18 апреля...
Далее предоставим слово Елене Сергеевне Шиловской, которая подробно (со слов Булгакова) описала события того памятного дня:
«А 18-го апреля часов в 6—7 вечера он прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Большом Ржевском и рассказал следующее.
Он лёг после обеда, как всегда спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала...»
Далее — слово непосредственному участнику события, Л.Е. Белозёрской:
«Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М[ихаила] А[фанасьевича], а сама занялась домашними делами. М[ихаил] А[фанасьевич] взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул "Любаша!", что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отведены от аппарата наушники)».
К тому, что с ним говорят из Кремля, Булгаков спросонок отнёсся с подозрением. Продолжает Елена Сергеевна:
«М[ихаил] А[фанасьевич] не поверил, решил, что это розыгрыш (тогда это часто проделывалось), и, взъерошенный, раздражённый, взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или — Михаил Афанасьевич — не помню точно)».
Разговор с генсеком (сразу же после его окончания) Булгаковы записали со всей возможной точностью:
«СТАЛИН. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда, пустить вас за границу? Что, мы вам очень надоели?»
По словам Елены Сергеевны, этот вопрос Сталина застал Булгакова врасплох:
«М[ихаил] А[фанасьевич] сказал, что настолько не ожидал подобного вопроса — да он и звонка вообще не ожидал, — что растерялся и не сразу ответил».
Но вопрос был задан, и на него надо было отвечать.
«БУЛГАКОВ. Я тень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне родины, и мне кажется, что не может.
СТАЛИН. Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
БУЛГАКОВ. Да, я хотел бы. Но я говорил об этом — мне отказали.
СТАЛИН. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся».
Самое большое впечатление на Булгакова произвёл финал беседы:
«СТАЛИН. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
БУЛГАКОВ. Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить!
СТАЛИН. Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего!»
И вождь повесил трубку. Сна как не бывало! Но появились сомнения, а на самом ли деле звонивший был генеральным секретарём... В уже цитированной нами агентурно-осведомительной сводке об этом сказано так:
«БУЛГАКОВ по окончании разговора сейчас же позвонил в Кремль, сказав, что ему сейчас только что звонил кто-то из Кремля, который назвал себя СТАЛИНЫМ.
БУЛГАКОВУ сказали, что это был действительно СТАЛИН. Булгаков был страшно потрясён».
И он тотчас помчался к жившим неподалёку друзьям и знакомым — делиться впечатлениями от нежданного разговора. Заглянул и к бывшей жене, Татьяне Николаевне:
«...как-то приходит:
— Знаешь, я со Сталиным разговаривал!
— Как? Как же это ты?
— Да вот, звонил мне по телефону. Теперь мои дела пойдут лучше».
Телефонный звонок из Кремля мгновенно изменил обстановку вокруг опального писателя. Те из знакомых, что ещё вчера избегали его, старались не узнавать при встрече, торопливо переходя на другую сторону улицы, теперь с радостной улыбкой и чуть ли не с распростёртыми объятиями бросались ему навстречу.
Но мало кто знал тогда, что одним разговором по телефону дело не ограничилось. Вопрос о трудоустройстве Булгакова обсуждался на самом высоком уровне — на заседании политбюро. Суть ситуации докладывал лично генеральный секретарь:
«Протокол № 124 от 25 апреля 1930 года
Строго секретноСлушали:
61. О г. Булгакове (т. Сталин).
Постановили:
61. Поручить т. Молотову дать указания т. Кону Ф.».
И Феликс Кон взял вопрос о трудоустройстве Булгакова под личный контроль. Вот что об этом сказано в агентурной сводке:
«БУЛГАКОВ получил приглашение от т. КОНА пожаловать в Главискусство. Ф. КОН встретил Булгакова с чрезвычайной предусмотрительностью, предложив стул и т. п.
— Что такое? Что вы задумали, М.А., как же всё это так может быть, что вы хотите?
— Я бы хотел, чтобы вы меня отпустили за границу.
— Что вы, что вы, Михаил Афанасьевич, об этом и речи быть не может, мы вас ценим и т. п.
— Ну, тогда дайте мне хоть возможность работать, служить, вообще что-нибудь делать.
— Ну, а что вы хотите, что вы можете делать?
— Да всё, что угодно. Могу быть конторщиком, писцом, могу быть режиссёром, могу...
— А в каком театре вы хотели быть режиссёром?
— По правде говоря, лучшим и близким мне театром я считаю Художественный. Вот там я бы с удовольствием.
— Хорошо, мы об этом подумаем.
На этом разговор с Ф. Коном был закончен».
Вскоре произошло событие, о котором Елена Шиловская воспоминала так:
«...когда я была... у М[ихаила] А[фанасьевича] на Пироговской, туда пришли Ф. Кнорре и П. Соколов — (первый, кажется, завлит ТРАМа, а второй — директор) с уговорами, чтобы М[ихаил] А[фанасьевич] поступил режиссёром в ТРАМ. Я сидела в спаленке, а М[ихаил] А[фанасьевич] их принимал у себя в кабинете. Но ежеминутно прибегал за советом. В конце концов я вышла, и мы составили договор, который я и записала, о поступлении М[ихаила] А[фанасьевича] в ТРАМ».
Так Булгаков стал штатным консультантом Московского Театра рабочей молодёжи (сокращённо — ТРАМа).
Конечно, он мечтал о другом театре, о театре, который всегда писал с большой буквы. Но... пришлось согласиться на ТРАМ. Ведь это была реальная «синица» в руках вынужденного безработного — хоть какие-то, но деньги! Что же касается более желанного «журавля», то он пока курлыкал где-то на недосягаемой высоте.
Телефонный разговор вождя и писателя не только вселил надежду в последнего. Резко возрос и (как сказали бы сегодня) рейтинг самого генсека. В агентурной сводке «докладывалось» о том, как и что говорят о Сталине в интеллигентских кругах:
«Он ведёт правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила БУЛГАКОВА, одного из талантливых советских писателей. На трате БУЛГАКОВА делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь СТАЛИН дал им щелчок по носу.
Нужно сказать, что популярность СТАЛИНА приняла просто необычайную форму. О нём говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом БУЛГАКОВА».
Как бы то ни было, но для Михаила Булгакова вновь наступила нора активной трудовой деятельности. Кроме того, он очень надеялся на встречу, обещанную ему вождём. Надеялся и ждал её...
Но в Кремль писателя почему-то не приглашали...
И тогда он сам написал Сталину:
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставила сделать это бедность.
Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая.
Средств к спасению у меня не имеется.
Уважающий Вас
Михаил Булгаков.
5.V.1930».
Ответа по-прежнему не было. Но не прошло и пяти дней со дня отправки письма, как Булгакова пригласили в Московский Художественный театр. Вспоминает Елена Шиловская:
«...М[ихаил] А[фанасьевич] пошёл во МХАТ, и там его встретили с распростёртыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подаст заявление...
— Да боже ты мой! Да пожалуйста!.. Да вот хоть на этом... (и тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М[ихаил] А[фанасьевич] написал заявление)».
Вот оно — то самое заявление, написанное 10 мая 1930 года:
«В Дирекцию Московского Государственного
Художественного Театра
от Михаила Афанасьевича БулгаковаПрошу Дирекцию М.Г.Х.Т. принять меня и зачислить в штат Театра на должность режиссёра».
Казалось, что ожесточённые сражения с большевистской властью прекратились и жизнь вот-вот потечёт по счастливому мирному руслу. Но какой тяжкий груз оставила ему эта «война»!.. Чуть позднее (в «Жизни господина де Мольера») Булгаков с горечью напишет:
«Мой герой вынес из неё болезнь... усталость и странное состояние духа, причём только в дальнейшем догадались, что это состояние носит в медицине очень внушительное название — ипохондрия».
Ипохондрия — это угнетённое состояние, болезненная мнительность. Иными словами, штука весьма и весьма прескверная!
Но вовсе никакая не мнительность, а вполне реальное жизненное происшествие в один прекрасный день весьма наглядно продемонстрировало Булгакову, что все его надежды на встречу с генеральным секретарём эфемерны и призрачны. В конце мая 1930 года была проведена «операция», о которой Михаил Афанасьевич с грустью сообщат Вересаеву (в письме от 1 июня):
«Дорогой Викентий Викентьевич, у меня сняли телефон и отрезали таким образом от мира.
Ваш М. Булгаков
(бывший драматург, а ныне режиссёр МХТ)».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |