4 сентября с ответным письмом к Булгакову обратился Константин Сергеевич Станиславский (он находился на немецком курорте Баденвейлере, где приходил в себя после инфаркта):
«Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр.
Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях "Турбиных", и я тогда почувствовал в Вас — режиссёра (а может быть, и артиста?!)
Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой».
Желая поддержать Булгакова в трудный для него период, Станиславский рассуждал на темы, приятные для драматурга. Да и сам Михаил Афанасьевич искренне надеялся, что многое из того, о чём писал ему великий театральный режиссёр, вот-вот осуществится.
В самом деле, к нему вдруг обратились с просьбой, с которой давно уже не обращались! Город на Неве, откуда писатель ждал вестей всё лето, заказал ему пьесу! Это было похоже на чудо! Ленинградский Красный театр даже направил в Москву для переговоров своего завлита, Е.М. Шереметьеву. Позже Екатерина Михайловна воспоминала:
«Михаил Афанасьевич был всё время оживлён, весел, словом, — в хорошем настроении...
Когда мы вышли из квартиры Булгакова, дворник усиленно заработал метлой, поднимая перед нами облако пыли. Лицо Михаила Афанасьевича еле заметно напряглось, он поторопился открыть калитку. На улице сказал очень раздражённо:
— Прежде он униженно шапку ломал, а теперь пылит в лицо.
Я хотела было ответить, что не стоит обращать внимания, а он с тем же раздражением и, пожалуй, болью сказал:
— Как жило холуйство, так и живёт. Не умирает».
К этому Шереметьева добавила:
«...Михаил Афанасьевич очень остро воспринимал отсутствие человеческого достоинства во всех его проявлениях: себя ли не уважал человек или — других».
Развернув 5 ноября свежий номер «Литературной газеты», Булгаков мог увидеть портрет Ильи Сельвинского и его поэму «Декларация прав поэта». Это был ответ бывшего вожака недавно самораспустившегося «Литературного центра конструктивистов» Маяковскому на многократно читанное Владимиром Владимировичем вступление к поэме «Во весь голос».
В те годы подобные публикации были в порядке вещей, стихи с портретами авторов печатали многие советские газеты. Об этом даже в романе «Мастер и Маргарита» упомянуто. Помните, поэт Иван Бездомный спрашивает у загадочного «иностранца», появившегося на Чистых прудах:
«— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — Здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич увидел на первой странице своё изображение, а под ним свои собственные стихи».
В отличие от «изображения» Бездомного портрет Сельвинского и его поэма были напечатаны на второй странице газеты. А на первой был помещён большой портрет Иосифа Сталина, под ним — лозунг, набранный жирным шрифтом:
«Мы требуем от художественной литературы
не деклараций, а дел
показа РАБского прошлого
воспроизведение социалистического будущего
художественное отражение борьбы за промфинплан
рассказа о новых формах труда и новых людях».
Этот категорический призыв не просто перечёркивал помещённую на второй странице поэтическую «Декларацию...». Он звучал как приказ, чётко и внятно разъяснявший каждому писателю, что и как он должен отныне писать.
Разумеется, за свою не ко времени опубликованную поэму Сельвинский получил сполна. Фамилию стихотворца тотчас принялись склонять в печати и на всевозможных собраниях. Вот и пришлось проштрафившемуся поэту принимать участие в массовых политических мероприятиях. Чтобы хоть этим как-то реабилитировать себя в глазах властей.
19 ноября 1930 года «Вечерняя Москва» сообщила о том, что состоялся...
«...митинг протеста писателей против вредителей "пром" партии».
Давно ли в «Командарме-2» Сельвинский провозглашал устами своего героя? Вспомним:
«ЧУБ.
Товарищи! Этот летучий митинг
Устроен для наших неграмотных Митек
С тем, чтобы им ясней разъяснить,
Как протекает красная нить
Классовой борьбы у нас и в Европе...»
А теперь уже сам поэт разъяснял «неграмотным Митькам», кто является их непримиримым классовым врагом. «Вечёрка» об этом сообщала так:
«— Шахтинцы, чаяновцы, кондратьевщина — это пунктир одной и той же линии, — говорит поэт Сельвинский».
Отчёт о митинге дала и «Правда», оповестившая читателей, что писатели Гроссман, Пильняк, В. Иванов, Сельвинский и Шкловский предложили вынести единодушный приговор подсудимым: «Вредителям — расстрел!» Заметка заканчивалась словами:
«Митинг в своей резолюции требует для контрреволюционеров высшей меры наказания и ходатайствует перед правительством о награждении ОГПУ орденом Ленина».
Вот так!.. А ведь год на дворе стоял всего лишь 1930-й! До массовых репрессий было ещё ох как далеко! И идти на митинги пока что никто никого не принуждал. Но...
Одни зарабатывали себе прощение, другие пытались убедить режим в своей лояльности, и все вместе дружно требовали казнить «контрреволюционеров», которых даже в глаза никогда не видели! И при этом не уставали повторять, что они писатели, совесть нации!
Булгаков, как мы помним, с детства сторонился массовых мероприятий. А в 1930 году ему и вовсе было не до митингов: в конце ноября он закончил инсценировать «Мёртвые души». Театр пьесу принял, 2 декабря начались репетиции.
По причине жуткого безденежья Михаил Афанасьевич обратился в мхатовскую дирекцию с просьбой выдать ему внеочередной аванс. Но режиссёру-ассистенту вежливо разъяснили, что сначала надо с прежними долгами рассчитаться.
В канун Нового года (28 декабря) настроение у Булгакова было прескверное. Видимо, из-за этого он и принялся сочинять... стихотворение под названием «Funérailles» — «Похороны». В нём Михаил Афанасьевич описывал свою собственную смерть и всё то, что за нею последует:
«В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист,
Я уткнусь головой белобрысою
В недописанный лист...»
Далее рассказывается, какие вопросы зададут на небесах явившемуся туда писателю:
«Почему ты явился непрошеный
Почему ты... не кричал
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?»
О какой лодке идёт здесь речь? Не о той ли (разбившейся о быт), о которой писал в своей предсмертной записке Маяковский?
Близкая приятельница Булгаковых, Марика Артемьевна Чимишкиян, впоследствии рассказала, что, зайдя сразу после смерти Владимира Маяковского в квартиру на Пироговской улице, она застала Михаила Афанасьевича с газетой в руках. Он прочёл ей строчки: «Любовная лодка разбилась о быт» — и спросил:
«— Скажи, неужели вот это? Из-за этого?.. Не может быть! Здесь должно быть что-то другое!»
Тем временем год 1930-й подошёл к концу. Поднимая новогодний бокал, Булгаков наверняка надеялся, что какие-то его заветные мечты всё же сбудутся. Потому и провожал уходивший год хоть и печальными, но всё же стихами!
Однако наступивший 1931-й принёс с собою события весьма и весьма прозаические.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |